со мной им уготовано пережить чудесное время, но весьма короткое, причем даже на жизнь у них не останется много времени. Вдруг, даже не отдавая себе в этом отчета, они ощущают, – я более чем уверен, – вдруг время возрастает в цене. Вдруг рождается желание все увидеть, все попробовать, совершить все глупости, которые они откладывали на неопределенный срок. Они начинают дорожить каждой секундой, просыпаются по ночам, чтобы заняться любовью: а вдруг это в последний раз? Они хотят вместе со мной в Париж, Венецию, Рим, поскольку все эти города ведь могут сгинуть, превратиться в прах. Видите ли, я избавил женщин ото всего этого «сегодня это сегодня», «хоть и сейчас, зато правильно», от этого «еще раз». Вы-то хоть это понимаете?
– Да, понимаю.
– Пойдите сюда.
– Чтобы заняться любовью?
– Да.
– Еще раз?
– Да совсем не важно сколько.
Мне не суждено будет его снова увидеть. В этой жизни. Я храню фотографии и стараюсь сберечь чувства, они совсем не заржавели, еще почти как новые, несмотря на пролетевшее время. Странно, что слезы затекают в уши, когда вдруг заплачешь, вытянувшись на кровати, уставившись куда-то вверх. Так и лежу я с мокрыми ушами, и никого это не волнует. Я натягиваю одеяло к подбородку, удивляясь тому упорству, с которым я грущу, я, простосердечная вдова.
– Телефон звонит.
– Не снимайте трубку, фрау доктор.
– Но это будет слишком демонстративно.
– Мы в ванной. И все тут.
– Перезвонят позже.
– Положите трубку.
– Дайте мне это сделать.
– Единственный, кто здесь принимает решения, – это я. Ясно?
– Алло? По-немецки нет. Кто? Гость нет. И чемодан нет. Я здесь заниматься уборка. Алло?
– Кто это был?
– Женский голос. Кто это может быть?
– Очень неприятно, мы ведь здесь инкогнито.
– И что теперь?
– Прочь, прочь отсюда… Только самое главное с собой. Быстрее. Посмотрите в окно.
– Никого.
– Быстрее.
– А мой чемодан. Мой несессер…
– Уходим. Немедленно.
– Кольцо сжимается. Уже пахнет жареным.
– Не стоит бояться.
– Не надо вам было играть на рояле.
– Жаль было бы упустить шанс ощутить ваше восхищение. Такое случается не каждый день.
– Мрачный юмор, а?
– Да что вы. Им до нас не добраться.
– Автомобиль внизу?
– Он в полном порядке. Можно сказать, тщательно подготовлен. Ничего не случится.
– Куда же мы едем?
– В южном направлении. В гостиницу. Мне надо там забрать кое-что.
– Чемодан экстренной помощи «Карола».
– Точно.
– С поддельным паспортом, с наклеенной бородой и несколькими пачками банкнот достоинством тысяча марок.
– Допустим.
– Ну а потом?
– Вы хотя бы не спрашиваете почему?
– Так что же потом?
– «Из голубизны во тьму».
– У меня тоже будут поддельный паспорт и наклеенная борода?
– Вам наверняка было бы к лицу…
– В этой гостинице вас кто-нибудь будет ждать?
– Чего вдруг это вам пришло в голову?
– Может быть, Карола? Или Клара? Майер, Мюллер или, к примеру, Шмидт?
– Вы только не нервничайте.
– Я не нервничаю. Там кто-нибудь будет?
– Знаете что? Я настолько сыт этими расспросами, что даже не могу вам сказать.
– Хотите продолжить путь в одиночку?
– Нет.
– Я вам еще нужна?
– Да.
– Зачем? Ведь они думают, что я ваша заложница.
– Может, и так. И не забудьте о воскресных днях.
– Я ничего не забуду. Не забуду ни секунды, проведенной с вами, когда у меня будет время об этом вспомнить.
– Тиритомба, тиритомба. Все время мира.
– Я вам не врач с чемоданчиком первой помощи. И уж тем более не Хризантема первого часа.
– Как меня огорчает, когда утверждают: симфонию Калливода сочинил вовсе не Бетховен. Наверное, тот, кто дегустирует икру, с улыбкой воспринимает утверждение, что яблоко кажется ребенку сладким.
– Шуман?
– Если быть точным, Эвзебий.
– Значит, я – яблоко.
– М-м…
– Но вы уже не ребенок.
– Это необязательно должна быть икра.
– Значит, налицо плохой вкус.
– Вы преувеличиваете.
– Ну, огромное спасибо.
– Да не сердитесь. Ведь это сказал Эвзебий.
– Ну и как долго это между вами и Шуманом?
– Мне было девять или десять лет. Рождество. Тихая ночь. Я выучил это наизусть. Моя мать пела, а по ее щекам текли слезы, о сын Божий! Потом она поставила передо мной на рояль нотный альбом. «Детские сцены». Разумеется, все из-за «Грез». Она явно надеялась, что я смогу еще раз насладиться медовыми коврижками Элизы. Я раскрыл нотный альбом: «О чужих странах и людях». Пробежал глазами ноты и сразу ощутил, как резко забилось сердце. Днем и ночью, ночью и днем. Знаете ли, каждый композитор обладает собственной нотной физиономией. Нотная страница сонаты Бетховена нисколько не похожа на нотную страницу Моцарта. Уже само начертание нот выражает характер музыки, ее содержание. Первый же беглый взгляд на нотную страницу сопровождается музыкальным взрывом, и мгновенно чувствуешь, что на тебя обрушится – размеренный накат или жестикуляция, сюрпризы или спокойное развитие вариаций. Итак, я разглядывал ноты, и они улыбались, действительно, улыбались мне в ответ. Еще не сыграв ни одной ноты, я знал, что клавиши будут тесно прижиматься к пальцам рук, что не возникнет ни малейшей задержки и возобладают сплошь удивительные глиссандо. Соль-мажор, собственно говоря, – прозрачная тональность, ничего особенного. И вот я заиграл. Затаив дыхание, я погружался в глубины музыкального строя, извлекал ноты из их бумажной тени, помещая их в живой акустический мир, как всегда говорил профессор Хёхштадт. Все казалось знакомым – и непривычным. Как будто впервые близок с женщиной и ловишь себя на мысли, что знаком с ней целую вечность, что она плоть от твоей плоти, что ты вернулся из какого-то длительного путешествия. Конечно, тогда мне еще были неведомы подобные тонкости восприятия, но я уже ощущал магнетическую силу музыки, и мне непросто было сдерживать слезы под нежным взором моей матери и бдительным взглядом отца. Кто-то отметил, что музыка – это печаль, энергия и страстное желание. Еще ни разу мне не доводилось исполнять более страстной музыки. Желание, которое пасует перед предметом вожделения и желает вернуться в сферу уже познанного, но никогда не находит его, поскольку чуждое или непривычное оказывается уже познанным, известным. Мелодия начинается с маленькой сексты, но уже на втором тоне я перескакиваю через заданные рамки, попадая в некую промежуточную область, потому что, пока моя правая рука проигрывала этот ярко выраженный интервал, левая придавала мелодии едва уловимые прозрачные краски. С основного тона соль я нащупал мизинцем клавишу до-диез – тритон. Этот интервал напоминал ядовитый сироп. В средние века он даже был под запретом, поскольку считалось, что это созвучие способно провоцировать пляску святого Витта, своего рода шабаш ведьм, благодаря какому-то заколдованному тональному броску, словно в стене вот-вот распахнется скрытая обоями потайная дверь, сквозь которую ринутся притаившиеся там до поры дикие звери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Да, понимаю.
– Пойдите сюда.
– Чтобы заняться любовью?
– Да.
– Еще раз?
– Да совсем не важно сколько.
Мне не суждено будет его снова увидеть. В этой жизни. Я храню фотографии и стараюсь сберечь чувства, они совсем не заржавели, еще почти как новые, несмотря на пролетевшее время. Странно, что слезы затекают в уши, когда вдруг заплачешь, вытянувшись на кровати, уставившись куда-то вверх. Так и лежу я с мокрыми ушами, и никого это не волнует. Я натягиваю одеяло к подбородку, удивляясь тому упорству, с которым я грущу, я, простосердечная вдова.
– Телефон звонит.
– Не снимайте трубку, фрау доктор.
– Но это будет слишком демонстративно.
– Мы в ванной. И все тут.
– Перезвонят позже.
– Положите трубку.
– Дайте мне это сделать.
– Единственный, кто здесь принимает решения, – это я. Ясно?
– Алло? По-немецки нет. Кто? Гость нет. И чемодан нет. Я здесь заниматься уборка. Алло?
– Кто это был?
– Женский голос. Кто это может быть?
– Очень неприятно, мы ведь здесь инкогнито.
– И что теперь?
– Прочь, прочь отсюда… Только самое главное с собой. Быстрее. Посмотрите в окно.
– Никого.
– Быстрее.
– А мой чемодан. Мой несессер…
– Уходим. Немедленно.
– Кольцо сжимается. Уже пахнет жареным.
– Не стоит бояться.
– Не надо вам было играть на рояле.
– Жаль было бы упустить шанс ощутить ваше восхищение. Такое случается не каждый день.
– Мрачный юмор, а?
– Да что вы. Им до нас не добраться.
– Автомобиль внизу?
– Он в полном порядке. Можно сказать, тщательно подготовлен. Ничего не случится.
– Куда же мы едем?
– В южном направлении. В гостиницу. Мне надо там забрать кое-что.
– Чемодан экстренной помощи «Карола».
– Точно.
– С поддельным паспортом, с наклеенной бородой и несколькими пачками банкнот достоинством тысяча марок.
– Допустим.
– Ну а потом?
– Вы хотя бы не спрашиваете почему?
– Так что же потом?
– «Из голубизны во тьму».
– У меня тоже будут поддельный паспорт и наклеенная борода?
– Вам наверняка было бы к лицу…
– В этой гостинице вас кто-нибудь будет ждать?
– Чего вдруг это вам пришло в голову?
– Может быть, Карола? Или Клара? Майер, Мюллер или, к примеру, Шмидт?
– Вы только не нервничайте.
– Я не нервничаю. Там кто-нибудь будет?
– Знаете что? Я настолько сыт этими расспросами, что даже не могу вам сказать.
– Хотите продолжить путь в одиночку?
– Нет.
– Я вам еще нужна?
– Да.
– Зачем? Ведь они думают, что я ваша заложница.
– Может, и так. И не забудьте о воскресных днях.
– Я ничего не забуду. Не забуду ни секунды, проведенной с вами, когда у меня будет время об этом вспомнить.
– Тиритомба, тиритомба. Все время мира.
– Я вам не врач с чемоданчиком первой помощи. И уж тем более не Хризантема первого часа.
– Как меня огорчает, когда утверждают: симфонию Калливода сочинил вовсе не Бетховен. Наверное, тот, кто дегустирует икру, с улыбкой воспринимает утверждение, что яблоко кажется ребенку сладким.
– Шуман?
– Если быть точным, Эвзебий.
– Значит, я – яблоко.
– М-м…
– Но вы уже не ребенок.
– Это необязательно должна быть икра.
– Значит, налицо плохой вкус.
– Вы преувеличиваете.
– Ну, огромное спасибо.
– Да не сердитесь. Ведь это сказал Эвзебий.
– Ну и как долго это между вами и Шуманом?
– Мне было девять или десять лет. Рождество. Тихая ночь. Я выучил это наизусть. Моя мать пела, а по ее щекам текли слезы, о сын Божий! Потом она поставила передо мной на рояль нотный альбом. «Детские сцены». Разумеется, все из-за «Грез». Она явно надеялась, что я смогу еще раз насладиться медовыми коврижками Элизы. Я раскрыл нотный альбом: «О чужих странах и людях». Пробежал глазами ноты и сразу ощутил, как резко забилось сердце. Днем и ночью, ночью и днем. Знаете ли, каждый композитор обладает собственной нотной физиономией. Нотная страница сонаты Бетховена нисколько не похожа на нотную страницу Моцарта. Уже само начертание нот выражает характер музыки, ее содержание. Первый же беглый взгляд на нотную страницу сопровождается музыкальным взрывом, и мгновенно чувствуешь, что на тебя обрушится – размеренный накат или жестикуляция, сюрпризы или спокойное развитие вариаций. Итак, я разглядывал ноты, и они улыбались, действительно, улыбались мне в ответ. Еще не сыграв ни одной ноты, я знал, что клавиши будут тесно прижиматься к пальцам рук, что не возникнет ни малейшей задержки и возобладают сплошь удивительные глиссандо. Соль-мажор, собственно говоря, – прозрачная тональность, ничего особенного. И вот я заиграл. Затаив дыхание, я погружался в глубины музыкального строя, извлекал ноты из их бумажной тени, помещая их в живой акустический мир, как всегда говорил профессор Хёхштадт. Все казалось знакомым – и непривычным. Как будто впервые близок с женщиной и ловишь себя на мысли, что знаком с ней целую вечность, что она плоть от твоей плоти, что ты вернулся из какого-то длительного путешествия. Конечно, тогда мне еще были неведомы подобные тонкости восприятия, но я уже ощущал магнетическую силу музыки, и мне непросто было сдерживать слезы под нежным взором моей матери и бдительным взглядом отца. Кто-то отметил, что музыка – это печаль, энергия и страстное желание. Еще ни разу мне не доводилось исполнять более страстной музыки. Желание, которое пасует перед предметом вожделения и желает вернуться в сферу уже познанного, но никогда не находит его, поскольку чуждое или непривычное оказывается уже познанным, известным. Мелодия начинается с маленькой сексты, но уже на втором тоне я перескакиваю через заданные рамки, попадая в некую промежуточную область, потому что, пока моя правая рука проигрывала этот ярко выраженный интервал, левая придавала мелодии едва уловимые прозрачные краски. С основного тона соль я нащупал мизинцем клавишу до-диез – тритон. Этот интервал напоминал ядовитый сироп. В средние века он даже был под запретом, поскольку считалось, что это созвучие способно провоцировать пляску святого Витта, своего рода шабаш ведьм, благодаря какому-то заколдованному тональному броску, словно в стене вот-вот распахнется скрытая обоями потайная дверь, сквозь которую ринутся притаившиеся там до поры дикие звери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45