В Томске вагон наш поставили в тупик. За тупиком находилась березовая роща. Белые стволы деревьев начинались сразу от штабелей шпал и спускались по косогору внизу, к реке Ушайке. Май стоял душный, жаркий.
Направо, за оврагом, окруженным высоким белым забором с проволочными заграждениями наверху, помещался лагерь военнопленных.Я бегал каждый день на реку. Возвращаясь с реки, останавливался у ворот около часового и заглядывал на двор лагеря. Там среди деревянных низеньких бараков ходили немцы, австрийцы и турки. Они ходили свободно: их выпускали на реку, в город и на вокзал.
На речку они приходили группами, стирали белье, купались или лежали на горячем песке. К часу дня они возвращались в лагерь.Однажды после обеда, скучая, я бродил по роще. Здесь было прохладно и тихо. Буйно разметав свои ветви, деревья стояли нарядные, свежие, точно после недавнего дождя.
Ноги мои легко скользили по сухому покрову прошлогодней листвы.Внизу, за обрывом, извиваясь, шумя, бежала быстрая сверкающая речка. За ней, за песчаной отмелью, синей щетинистой стеной стоял ровный сосновый бор.
Мне захотелось в лес — подышать свежим воздухом, послушать щебетание птиц.Я сделал движение, чтобы спуститься вниз по обрыву, но вдруг в тени у огромной сосны увидел человека в голубом мундире и в синих заплатанных брюках. Согнув спину, он сидел без шапки, с подобранными под себя ногами. На коленях его лежал небольшой кусок
фанеры.Это был военнопленный художник.Я нерешительно подошел к нему. В смутных контурах на белом листе александрийской бумаги яркой акварелью была нарисована река, ближние постройки
и лес.Художник отставил в сторону работу и посмотрел на меня.
— Что, мальчик, купайца пойдем? — спросил он, и я увидел большие белые ресницы и добрые голубые глаза.
— Нет, я не хочу купаться,— робко сказал я и с любопытством посмотрел на австрийца. Он был плохо одет, в стоптанных башмаках и в обмотках, выцветших от времени.
— А что ти кошешь, мальчик? — добродушно, коверкая слова, спросил он.
— Я хочу посмотреть, как вы рисуете. Можно?
— Пожалюста, только я больше рисовайт ке будем.
— Почему? — с сожалением спросил я.
— Так... Не кочем. Усталь.
Он поднялся, сложил в квробку тюбики, палитру, кисти и ушел в глубь рощи.Мне стало досадно, что я не нашелся сказать австрийцу что-нибудь значительное и интересное. На следующий день я опять пришел на это же место.Он встретил меня, как давно знакомого, с улыбкой.
— Садитесь, мальчик, я вас буду рисовайт. Художник поправил мне рубашку, указал позу и стал рисовать. Я просидел часа полтора и немало удивился, когда на полотне увидел едва понятные контуры, нанесенные углем.
— Еще не готово? — разочарованно спросил я.
— У-у-у—усмехаясь, протянул художник,— это большой работа. Маленький терпение надо, мой мальчик.
Я стал ежедневно позировать художнику. После работы нес небольшой его чемоданчик и шел вместе с ним в лагерь.
Там меня поражала удивительная опрятность и чистота.Я садился у кровати Франца Ивановича и с нескрываемым любопытством озирал люден, чистенькие кровати, столики с книгами и блестящими алюминиевыми котелками.
Франц Иванович ложился на кровать, смотрел на меня задумчивыми глазами и говорил:
— Александр, ты думал австриец, немец — шорт, убийца, вор. Правда, Александр, думал так?
Я чувствовал, как вспыхивает румянцем мое лицо, и тихо отвечал:
— Нет.
— Правильно. Австриец, немец, рузкий — один брат, один человек. Большевик Ленин это корошо говориль, красиво говориль.
Рядом с моим новым другом помещался низенький, С первыми проблесками седины на голове, венгерец Тоша. У него были глубокие, запавшие глаза, короткие, как щетина, усы и... револьвер в желтой кобуре. Бывал он в бараке очень редко, потому что работал в лагерном комитете и часто убегал в город, в Совет.
На тумбочке, рядом с кроватью, лежала небольшая стопка аккуратно сложенных книг. Я с завистью смотрел на эти книги, но попросить не решался. Однажды, когда Франц Иванович отдыхал на кровати, я набрался
смелости:
— Дядя, дайте мне почитать что-нибудь. Я не порву. Франц Иванович посмотрел снисходительно, с улыбкой:
— Ты еще маленький такие книжки читать,— сказал он,
— Почему? Какие это книги?
— Маркс, Энгельс, Ленин.
— Ну и что же, я даже Горького читал.
Тоша громко рассмеялся. А Франц Иванович пояснил мне, что книги эти очень сложные и что мне их рано читать.Часто я заставал их за этими книгами. Возле стола собиралась небольшая группа пленных, и Франц Иванович громко, плохо выговаривая русские слова, читал. Он прерывал чтение и на непонятном мне языке объяснял прочитанное.
Но слова: Ленин, большевик, резолюция — были мне понятны и близки, Я узнал, что здесь, в бараке, организовалась группа большевиков из пленных. По соседству с ними находились офицерские бараки. Важные, пренебрежительные, ходили офицеры мимо барака Франца Ивановича и на обитателей его смотрели со скрытой ненавистью.
Часто среди двора большевистский комитет лагеря собирал митинг. Огромная толпа вырастала на площади, окружая стол с оратором.Чаще всего выступал Франц Иванович. Он ходил по шаткому, поскрипывающему столу и говорил возбужденно и горячо.Офицеры стояли в стороне группками и, ухмыляясь, принужденно слушали речи ораторов.Я тайно начинал ненавидеть посмеивающихся офицеров, а после митинга подходил к Францу Ивановичу и смущенно говорил:
— Офицеры опять смеялись над вами.
Франца Ивановича веселила моя преданность; улыбаясь и легонько похлопывая меня по плечу, он говорил:
— Корошо, что они только смеюца, Александр, они могут еще стреляйт рабочих.
И тут же неожиданно любовно трепал мои волосы и добавлял:
— Маленький большевик, Александр; потом будет большой, короши большевик.
Володя узнал о моей дружбе с Францем Ивановичем и о том, что я хожу на митинги, донес отцу. Отец спросил, правда ли это. Я подтвердил, готовый к очередной пытке. Но отец не стал избивать меня. Он злобно взглянул, щелкнул меня по лбу и сказал Анне Григорьевне, чтобы она не выпускала меня на улицу.
Три дня просидел я в вагоне, волнуясь и ненавидя Володю. Когда в вагоне никого не было, подходил к окнам и всматривался в проходивших мимо людей, стараясь уловить очертания знакомого лица.
Однажды утром я увидел около станционного пакгауза несколько гимназистов с винтовками за плечами. Впереди них шел, с саблей и револьвером в кобуре, высокий, сухой реалист с трехцветной ленточкой на фуражке.
Что-то похожее на беспокойство и смутную тревогу почувствовал я; посмотрел на юные, с гордостью поднятые кверху лица гимназистов и спросил:
— Где это мальчикам винтовки дают?
— Не мальчикам, а добровольческой армии,— обидчиво ответил самый маленький из них, и мне показалось, что, брось я в него камень, он побежит жаловаться маме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Направо, за оврагом, окруженным высоким белым забором с проволочными заграждениями наверху, помещался лагерь военнопленных.Я бегал каждый день на реку. Возвращаясь с реки, останавливался у ворот около часового и заглядывал на двор лагеря. Там среди деревянных низеньких бараков ходили немцы, австрийцы и турки. Они ходили свободно: их выпускали на реку, в город и на вокзал.
На речку они приходили группами, стирали белье, купались или лежали на горячем песке. К часу дня они возвращались в лагерь.Однажды после обеда, скучая, я бродил по роще. Здесь было прохладно и тихо. Буйно разметав свои ветви, деревья стояли нарядные, свежие, точно после недавнего дождя.
Ноги мои легко скользили по сухому покрову прошлогодней листвы.Внизу, за обрывом, извиваясь, шумя, бежала быстрая сверкающая речка. За ней, за песчаной отмелью, синей щетинистой стеной стоял ровный сосновый бор.
Мне захотелось в лес — подышать свежим воздухом, послушать щебетание птиц.Я сделал движение, чтобы спуститься вниз по обрыву, но вдруг в тени у огромной сосны увидел человека в голубом мундире и в синих заплатанных брюках. Согнув спину, он сидел без шапки, с подобранными под себя ногами. На коленях его лежал небольшой кусок
фанеры.Это был военнопленный художник.Я нерешительно подошел к нему. В смутных контурах на белом листе александрийской бумаги яркой акварелью была нарисована река, ближние постройки
и лес.Художник отставил в сторону работу и посмотрел на меня.
— Что, мальчик, купайца пойдем? — спросил он, и я увидел большие белые ресницы и добрые голубые глаза.
— Нет, я не хочу купаться,— робко сказал я и с любопытством посмотрел на австрийца. Он был плохо одет, в стоптанных башмаках и в обмотках, выцветших от времени.
— А что ти кошешь, мальчик? — добродушно, коверкая слова, спросил он.
— Я хочу посмотреть, как вы рисуете. Можно?
— Пожалюста, только я больше рисовайт ке будем.
— Почему? — с сожалением спросил я.
— Так... Не кочем. Усталь.
Он поднялся, сложил в квробку тюбики, палитру, кисти и ушел в глубь рощи.Мне стало досадно, что я не нашелся сказать австрийцу что-нибудь значительное и интересное. На следующий день я опять пришел на это же место.Он встретил меня, как давно знакомого, с улыбкой.
— Садитесь, мальчик, я вас буду рисовайт. Художник поправил мне рубашку, указал позу и стал рисовать. Я просидел часа полтора и немало удивился, когда на полотне увидел едва понятные контуры, нанесенные углем.
— Еще не готово? — разочарованно спросил я.
— У-у-у—усмехаясь, протянул художник,— это большой работа. Маленький терпение надо, мой мальчик.
Я стал ежедневно позировать художнику. После работы нес небольшой его чемоданчик и шел вместе с ним в лагерь.
Там меня поражала удивительная опрятность и чистота.Я садился у кровати Франца Ивановича и с нескрываемым любопытством озирал люден, чистенькие кровати, столики с книгами и блестящими алюминиевыми котелками.
Франц Иванович ложился на кровать, смотрел на меня задумчивыми глазами и говорил:
— Александр, ты думал австриец, немец — шорт, убийца, вор. Правда, Александр, думал так?
Я чувствовал, как вспыхивает румянцем мое лицо, и тихо отвечал:
— Нет.
— Правильно. Австриец, немец, рузкий — один брат, один человек. Большевик Ленин это корошо говориль, красиво говориль.
Рядом с моим новым другом помещался низенький, С первыми проблесками седины на голове, венгерец Тоша. У него были глубокие, запавшие глаза, короткие, как щетина, усы и... револьвер в желтой кобуре. Бывал он в бараке очень редко, потому что работал в лагерном комитете и часто убегал в город, в Совет.
На тумбочке, рядом с кроватью, лежала небольшая стопка аккуратно сложенных книг. Я с завистью смотрел на эти книги, но попросить не решался. Однажды, когда Франц Иванович отдыхал на кровати, я набрался
смелости:
— Дядя, дайте мне почитать что-нибудь. Я не порву. Франц Иванович посмотрел снисходительно, с улыбкой:
— Ты еще маленький такие книжки читать,— сказал он,
— Почему? Какие это книги?
— Маркс, Энгельс, Ленин.
— Ну и что же, я даже Горького читал.
Тоша громко рассмеялся. А Франц Иванович пояснил мне, что книги эти очень сложные и что мне их рано читать.Часто я заставал их за этими книгами. Возле стола собиралась небольшая группа пленных, и Франц Иванович громко, плохо выговаривая русские слова, читал. Он прерывал чтение и на непонятном мне языке объяснял прочитанное.
Но слова: Ленин, большевик, резолюция — были мне понятны и близки, Я узнал, что здесь, в бараке, организовалась группа большевиков из пленных. По соседству с ними находились офицерские бараки. Важные, пренебрежительные, ходили офицеры мимо барака Франца Ивановича и на обитателей его смотрели со скрытой ненавистью.
Часто среди двора большевистский комитет лагеря собирал митинг. Огромная толпа вырастала на площади, окружая стол с оратором.Чаще всего выступал Франц Иванович. Он ходил по шаткому, поскрипывающему столу и говорил возбужденно и горячо.Офицеры стояли в стороне группками и, ухмыляясь, принужденно слушали речи ораторов.Я тайно начинал ненавидеть посмеивающихся офицеров, а после митинга подходил к Францу Ивановичу и смущенно говорил:
— Офицеры опять смеялись над вами.
Франца Ивановича веселила моя преданность; улыбаясь и легонько похлопывая меня по плечу, он говорил:
— Корошо, что они только смеюца, Александр, они могут еще стреляйт рабочих.
И тут же неожиданно любовно трепал мои волосы и добавлял:
— Маленький большевик, Александр; потом будет большой, короши большевик.
Володя узнал о моей дружбе с Францем Ивановичем и о том, что я хожу на митинги, донес отцу. Отец спросил, правда ли это. Я подтвердил, готовый к очередной пытке. Но отец не стал избивать меня. Он злобно взглянул, щелкнул меня по лбу и сказал Анне Григорьевне, чтобы она не выпускала меня на улицу.
Три дня просидел я в вагоне, волнуясь и ненавидя Володю. Когда в вагоне никого не было, подходил к окнам и всматривался в проходивших мимо людей, стараясь уловить очертания знакомого лица.
Однажды утром я увидел около станционного пакгауза несколько гимназистов с винтовками за плечами. Впереди них шел, с саблей и револьвером в кобуре, высокий, сухой реалист с трехцветной ленточкой на фуражке.
Что-то похожее на беспокойство и смутную тревогу почувствовал я; посмотрел на юные, с гордостью поднятые кверху лица гимназистов и спросил:
— Где это мальчикам винтовки дают?
— Не мальчикам, а добровольческой армии,— обидчиво ответил самый маленький из них, и мне показалось, что, брось я в него камень, он побежит жаловаться маме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77