— кричал он, когда уходила Женя. Я медленно, неохотно подходил к нему.
— Кто твой отец? — спрашивал он.
— Машинист.
— Врешь, сукин сын,— твой отец всем машинистам машинист. Я самого царя возил...
Первую получку за месяц работы на постройке он не принес домой: раздобыв где-то водку, он пропьянствовал до утра воскресного дня с Сигизмундом Карловичем.Пришел домой утром желтый, помятый, с разорванным воротом рубашки и грязными руками. Властно распахнув дверь, подошел к водопроводному крапу, залпом выпил несколько кружек воды, потом прошел в комнату, сел на обитый жестью сундук, снял сапоги, бросив их под стол, и лег.
Проснулся, когда улицу покрыли серые сумерки. Ходил злой и раздраженный, отбрасывая ногами попадающиеся на пути стулья, и курил папиросу за папиросой.Следующей получки отцу дождаться не пришлось.Вскоре после попойки он вышел на постройку с утра, так как на дежурство в депо должен был пойти на ночь.
Во дворе возле постройки стоял старенький, хилый деревянный домик, в котором отец и еще несколько рабочих готовили водопроводные трубы. В другой половине этого дома, отделенной тонкой дощатой перегородкой, помещалась конторка подрядчика.
Часто отец слышал, как во время морозов каменщики отказывались класть кирпич, ссылаясь на то, что цемент мерзлый, «не схватывает» и что весной, когда потеплеет, он может растаять, и тогда неминуемо быть катастрофе.
Угрюмо выслушав каменщиков, Сигизмунд Карлович спокойно, коротко говорил:
— Кто не хочет работать, того держать не будем, нужды большой нет...
И каменщики, боясь быть уволенными, продолжали работу.
Настала теплая ранняя весна. Был март. На улицах, по водостокам, у тротуаров, журчали грязные стремительные ручейки. Тротуары лоснились от слякоти.
По ночам, во время легких заморозков, ручейки покрывались тонким льдом, а к полудню, когда над плоскими крышами домов показывалось солнце, все таяло.
В этот день где-то на десятом этаже оттаял цемент и несколько кирпичей отвалилось, они пробили крышу конторки.
Рабочие встревожились, пришли к подрядчику.
Высокий русобородый каменщик отделился от группы рабочих и, зло глядя на подрядчика, сказал:
— Начинается, Сигизмунд Карлович, побьет, всех... Не можем работать.
Закинув назад руки, широко расставив ноги, Сигиз-мунд Карлович стоял хмурый, злой.
— Кто не хочет работать, тот может сейчас получить расчет,—произнес он резко после небольшой паузы.
Русобородый сжал кулаки, обветренные губы его скривились. Он круто повернулся и направился к выходу. Остальные рабочие продолжали молча стоять.
Отца моего не было среди них. Он сидел поодаль, растерянный, одинокий, не решаясь присоединиться к общему протесту.Подрядчик постоял еще немного, о чем-то раздумывая, потом сплюнул, круто повернулся и пошел в пивную.
Было тепло. Мне хотелось поиграть на площадке, где собралась вся детвора нашего дома.Я отдал отцу хлеб и вышел на улицу. Вдруг со двора строящегося дома донесся оглушительный грохот. Над Еоротами поднялись густые клубы пыли.
Кто-то крикнул:
— Обвал... Погибаем!..
Я бросился к воротам, но вход оказался заваленным беспорядочной грудой кирпичей.Подбежал к окнам, но они были крепко заколочены досками...
- Папа... мой папа... убило папу...— закричал я, не помня себя.
У ворот быстро собралась толпа. Кто-то сбегал в аптеку и вызвал по телефону полицию. Вдруг снова послышался грохот.
— Падает!.. Падает...— крикнули в толпе.
Давя друг друга, в панике, люди бросились бежать по улице.Я растерянно смотрел на убегающих и не знал, что делать.В это время из-за угла появились важные, озабоченные полицейские во главе с полицмейстером. Они оцепили квартал и стали отгонять любопытных.
Шумно подъехала пожарная команда, а за ней — карета скорой помощи.Широкоплечий, с квадратной бородкой, полицейский загнал меня во двор, за решетчатые ворота, против постройки. Люди в брезентовых костюмах и медных касках торопливо отдирали от окон доски и лопатами, ломами, кирками разбивали и отбрасывали от ворот кирпичи.
К вечеру, когда потемнел город, из ворот постройки стали выносить на носилках раненых и убитых, накрытых простынями.В конце улицы, за очертаниями высокого купола церкви, взошла луна.
Я безразлично шел мимо домов, магазинов, киосков, не замечая вечерней беззаботной суетни людей... Отца привезли на извозчике. Он отказался лежать в больнице и грозился выпрыгнуть в окно, если его не отпустят. У дома он вылез из пролетки и без помощи сестры, спотыкаясь, осунувшийся, с перевязанной головой, медленно пошел через двор.
Из окон, из дверей молча выглядывали соседи. Отец пролежал в постели больше месяца. Со службы его не уволили, но и платить отказались, потому что увечье он получил на другой работе.
Дома у нас стало еще голодней. Часто мы вовсе оставались без обеда. Анна Григорьевна давала каждому только по небольшому ломтю черного хлеба.Но и на хлеб скоро не стало хватать денег: продано было все, что возможно было продать; лавочники, узнав о болезни отца, отказывались давать хлеб в кредит...
Каждый день после школы я уходил к нашему другу часовщику. Там я садился на стул у дверей и наблюдал, как Люба убирает в квартире, а маленькие дети, Яша и Исай, ползают по половику, играя медными колесиками от испорченных часов.Как-то вечером старый часовщик предложил мне поужинать вместе с его семьей. Я с жадностью посмотрел на заправленную луком и постаым маслом селедку, но есть, стыдясь, отказался.
— Почему же вы, молодой человек отказываетесь оужинать? Неужели у евреев селедка хуже, чем у рус-ких?... — обиженно спросил старик. - Спасибо, я уже кушая,—смущенно ответил я и пустил глаза.
Когда все стали оживленно ужинать, я с сожалением умал; что напрасно отказался от еды.
— А почему вы такой грустный? — спросила меня друг Люба.
— Спасибо, я уже смеялся сегодня,— сказал я, за-тенчиво перебирая конец ситцевой рубашки.
Люба весело рассмеялась, а часовщик, строго посмотрев на меня, сказал:
— Вы так же смеялись сегодня, как и кушали. Садитесь за стол!
Неловко, медленно я подошел к столу и сел на скамейку возле Любы.Когда закончился ужин, часовщик спросил меня:
— Как вы живете теперь, молодой Яхно?
— Плохо,— признался я,—один черный хлеб куша-ем. Папа поэтому сердитый, всех ругает и бьет.
Поздно вечером часовщик пришел к нам и низко поклонился отцу:
— Пусть пан Яхно не сердится, если я одолжу ему немного денег. Я знаю, что пану Яхно сейчас очень трудно. Когда пан Яхно будет работать, он мне отдаст, а теперь старый Бронштейн обязан помочь своему соседу, Отец взял деньги и поблагодарил.
На запад, растянувшись на десятки кварталов, двигались войска — отстаивать Варшаву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Кто твой отец? — спрашивал он.
— Машинист.
— Врешь, сукин сын,— твой отец всем машинистам машинист. Я самого царя возил...
Первую получку за месяц работы на постройке он не принес домой: раздобыв где-то водку, он пропьянствовал до утра воскресного дня с Сигизмундом Карловичем.Пришел домой утром желтый, помятый, с разорванным воротом рубашки и грязными руками. Властно распахнув дверь, подошел к водопроводному крапу, залпом выпил несколько кружек воды, потом прошел в комнату, сел на обитый жестью сундук, снял сапоги, бросив их под стол, и лег.
Проснулся, когда улицу покрыли серые сумерки. Ходил злой и раздраженный, отбрасывая ногами попадающиеся на пути стулья, и курил папиросу за папиросой.Следующей получки отцу дождаться не пришлось.Вскоре после попойки он вышел на постройку с утра, так как на дежурство в депо должен был пойти на ночь.
Во дворе возле постройки стоял старенький, хилый деревянный домик, в котором отец и еще несколько рабочих готовили водопроводные трубы. В другой половине этого дома, отделенной тонкой дощатой перегородкой, помещалась конторка подрядчика.
Часто отец слышал, как во время морозов каменщики отказывались класть кирпич, ссылаясь на то, что цемент мерзлый, «не схватывает» и что весной, когда потеплеет, он может растаять, и тогда неминуемо быть катастрофе.
Угрюмо выслушав каменщиков, Сигизмунд Карлович спокойно, коротко говорил:
— Кто не хочет работать, того держать не будем, нужды большой нет...
И каменщики, боясь быть уволенными, продолжали работу.
Настала теплая ранняя весна. Был март. На улицах, по водостокам, у тротуаров, журчали грязные стремительные ручейки. Тротуары лоснились от слякоти.
По ночам, во время легких заморозков, ручейки покрывались тонким льдом, а к полудню, когда над плоскими крышами домов показывалось солнце, все таяло.
В этот день где-то на десятом этаже оттаял цемент и несколько кирпичей отвалилось, они пробили крышу конторки.
Рабочие встревожились, пришли к подрядчику.
Высокий русобородый каменщик отделился от группы рабочих и, зло глядя на подрядчика, сказал:
— Начинается, Сигизмунд Карлович, побьет, всех... Не можем работать.
Закинув назад руки, широко расставив ноги, Сигиз-мунд Карлович стоял хмурый, злой.
— Кто не хочет работать, тот может сейчас получить расчет,—произнес он резко после небольшой паузы.
Русобородый сжал кулаки, обветренные губы его скривились. Он круто повернулся и направился к выходу. Остальные рабочие продолжали молча стоять.
Отца моего не было среди них. Он сидел поодаль, растерянный, одинокий, не решаясь присоединиться к общему протесту.Подрядчик постоял еще немного, о чем-то раздумывая, потом сплюнул, круто повернулся и пошел в пивную.
Было тепло. Мне хотелось поиграть на площадке, где собралась вся детвора нашего дома.Я отдал отцу хлеб и вышел на улицу. Вдруг со двора строящегося дома донесся оглушительный грохот. Над Еоротами поднялись густые клубы пыли.
Кто-то крикнул:
— Обвал... Погибаем!..
Я бросился к воротам, но вход оказался заваленным беспорядочной грудой кирпичей.Подбежал к окнам, но они были крепко заколочены досками...
- Папа... мой папа... убило папу...— закричал я, не помня себя.
У ворот быстро собралась толпа. Кто-то сбегал в аптеку и вызвал по телефону полицию. Вдруг снова послышался грохот.
— Падает!.. Падает...— крикнули в толпе.
Давя друг друга, в панике, люди бросились бежать по улице.Я растерянно смотрел на убегающих и не знал, что делать.В это время из-за угла появились важные, озабоченные полицейские во главе с полицмейстером. Они оцепили квартал и стали отгонять любопытных.
Шумно подъехала пожарная команда, а за ней — карета скорой помощи.Широкоплечий, с квадратной бородкой, полицейский загнал меня во двор, за решетчатые ворота, против постройки. Люди в брезентовых костюмах и медных касках торопливо отдирали от окон доски и лопатами, ломами, кирками разбивали и отбрасывали от ворот кирпичи.
К вечеру, когда потемнел город, из ворот постройки стали выносить на носилках раненых и убитых, накрытых простынями.В конце улицы, за очертаниями высокого купола церкви, взошла луна.
Я безразлично шел мимо домов, магазинов, киосков, не замечая вечерней беззаботной суетни людей... Отца привезли на извозчике. Он отказался лежать в больнице и грозился выпрыгнуть в окно, если его не отпустят. У дома он вылез из пролетки и без помощи сестры, спотыкаясь, осунувшийся, с перевязанной головой, медленно пошел через двор.
Из окон, из дверей молча выглядывали соседи. Отец пролежал в постели больше месяца. Со службы его не уволили, но и платить отказались, потому что увечье он получил на другой работе.
Дома у нас стало еще голодней. Часто мы вовсе оставались без обеда. Анна Григорьевна давала каждому только по небольшому ломтю черного хлеба.Но и на хлеб скоро не стало хватать денег: продано было все, что возможно было продать; лавочники, узнав о болезни отца, отказывались давать хлеб в кредит...
Каждый день после школы я уходил к нашему другу часовщику. Там я садился на стул у дверей и наблюдал, как Люба убирает в квартире, а маленькие дети, Яша и Исай, ползают по половику, играя медными колесиками от испорченных часов.Как-то вечером старый часовщик предложил мне поужинать вместе с его семьей. Я с жадностью посмотрел на заправленную луком и постаым маслом селедку, но есть, стыдясь, отказался.
— Почему же вы, молодой человек отказываетесь оужинать? Неужели у евреев селедка хуже, чем у рус-ких?... — обиженно спросил старик. - Спасибо, я уже кушая,—смущенно ответил я и пустил глаза.
Когда все стали оживленно ужинать, я с сожалением умал; что напрасно отказался от еды.
— А почему вы такой грустный? — спросила меня друг Люба.
— Спасибо, я уже смеялся сегодня,— сказал я, за-тенчиво перебирая конец ситцевой рубашки.
Люба весело рассмеялась, а часовщик, строго посмотрев на меня, сказал:
— Вы так же смеялись сегодня, как и кушали. Садитесь за стол!
Неловко, медленно я подошел к столу и сел на скамейку возле Любы.Когда закончился ужин, часовщик спросил меня:
— Как вы живете теперь, молодой Яхно?
— Плохо,— признался я,—один черный хлеб куша-ем. Папа поэтому сердитый, всех ругает и бьет.
Поздно вечером часовщик пришел к нам и низко поклонился отцу:
— Пусть пан Яхно не сердится, если я одолжу ему немного денег. Я знаю, что пану Яхно сейчас очень трудно. Когда пан Яхно будет работать, он мне отдаст, а теперь старый Бронштейн обязан помочь своему соседу, Отец взял деньги и поблагодарил.
На запад, растянувшись на десятки кварталов, двигались войска — отстаивать Варшаву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77