Рядом, у насыпи, пробегали зеленые бугры кочек и топких болот.
Кое-где под откосом мелькали разбитые вагоны, скаты, измятые куски железа, отдельно лежал перевернутый колесами кверху паровоз.
Низенький, с цыганским лицом румын подошел к дверям, посмотрел на разбитые вагоны и произнес:
— Своличь, разбойник, большевик! Соловьев весело улыбнулся ему:
— Что и говорить: не зря вот вас на помощь попросили.
Румын не понял иронии, оживился и, предлагая Соловьеву папиросу, заговорил:
— Мы вам поможем... всех большевик... так, так,— и показал на толстом ногте, как он разделается с большевиками.
Соловьев взял у румына папиросу, но не закурил. Румын опять сел на ящик, и некоторое время было слышно, как в топке завывает огонь да мимо летит порывистый ветер.
Паровоз шипел, выпуская клубы пара.Потный, с закоптевшим лицом, Соловьев то и дело поддавал в топку уголь. Паровоз тяжело подымался в гору. Отец курил, нервничая, до отказа нажимал регулятор.
И в тот момент, когда паровоз, казалось, набирал скорость, из леса раздался сухой треск винтовочных выстрелов.Отец повернулся, побледнел.Стрельба повторилась, о железную обшивку паровоза ударились пули. Отец отскочил от окна, присел, крикнул:
— Саша! На уголь лезь! И ложись!
Я быстро свалился за глыбу угля и затаил дыхание.Румыны передернули затворы японских винтовок, просунули в открытую дверь поблескивающие штыки: грохнуло два выстрела, затем выстрелы стали чаще.
А паровоз, как назло, все медленней и медленней подымался в гору. В лесу перебегали люди, прячась за деревьями, стреляли по вагонам.Низенький румын подскочил к отцу, крикнул и ударил его прикладом в бок:
— Почему тихо везешь, собака! Большевик! Вези! Вези! Стрелять буду! — и он приставил к животу отца винтовку.
Мгновение на румына смотрели бешеные зеленоватые глаза отца; руки его, опущенные вниз, беспокойно вздрагивали, на губах застыла улыбка, улыбка, которая бывает в решительные моменты.
Мне казалось, что пройдет еще секунда, и отец схватит огромными своими ручищами румына за горло, швырнет его за двери, и тот, переворачиваясь в воздухе, полетит под откос, но отец сдержал себя. Он беспомощно указал рукой на регулятор, открытый до отказа:
— Ничего не могу сделать: полный ход включен,— сказал он и отстранил штык, приставленный к животу.—Убери эту штуку.
Румын отбежал к двери, несколько раз выстрелил, повернулся к отцу и, подставив к его подбородку штык, заорал:
— Большевик! Нарошно делишь! Скоро езди, своличь!
Где-то рядом со мной ударилась пуля и, свистя, рикошетом ушла в уголь.Румын вздрогнул, лицо его перекосилось.
— Живо, собака, вези!.. Слышишь?!
Со щетинистого отцовского подбородка побежала по шее кровь и закапала на пиджак. Отец даже не вскрикнул, он только покачнулся, ткнулся спиной о котел и, зажав грязной, замасленной рукой рану, опустился на железный блестящий пол.
— Сволочи, что вы делаете! — не своим голосом закричал я и, подняв кусок угля, ударил румына.
Румын обернулся и с винтовкой наперевес прямо пошел на меня. Я присел на уголь и закрыл глаза, ожидая выстрела. Но румын только ткнул меня каблуком в лицо:
— У-у-у, гад! Гадюк маленький,— процедил он, отошел и прикладом ударил отца.
— Вставай, большевик, вставай!
Отец поднялся, не обращая внимания на кровь, бледный, с сумасшедшим блеском в глазах. Он стал трогать рукоятку регулятора, делая вид, что принимает все меры.Соловьев неподвижно стоял у тормоза Вестингауза. Стрельба в лесу стала затихать и удаляться от паровоза. Подъем окончился. Паровоз шел с прежней быстротой.
Встречный ветер туго ударял в лицо. Я поднялся. Румыны покуривали на ящике. Отец платком перевязывал проколотый подбородок, сплевывал кровь.Он не мог говорить, и когда Соловьев что-нибудь спрашивал, он только махал рукой или закрывал и открывал глаза.
На станции Тайшет он попросил у Соловьева папиросу и, приказав мне нести ящик и корзину, отправился в приемный покой.Состав повел Соловьев.Однажды отец явился домой без сундука, оборванный, измученный, с перевязанной щекой.
Пиджака на нем не было; нижняя рубаха пропитана черными масляными пятнами. Он шел, прихрамывая, опираясь на суковатую березовую палку, озираясь усталыми глазами по сторонам. Лохматый, с неряшливой щетиной на щеках, он был похож на бродягу.
Соседка, рыжеволосая Ядвига Ямпольская, увидев отца, шумно вбежала во двор и сообщила бабам:
— Яхно пьяный, пьяный, оборванный.
Женщины выскочили за ворота и весело смотрели на ковыляющего отца в ожидании предстоящей потехи. Но как только он стал приближаться к воротам, они поняли, что с ним что-то случилось.
Хозяйка, маленькая, сутулая женщина, быстро застучала деревянным костылем, побежав навстречу отцу. Женщины бросились вслед за ней. Последней выскочила из ворот Анна Григорьевна. Хозяйка сделала движение, чтобы взять отца под руку, но он грубо отстранил ее и быстро прошел к воротам. У калитки поскользнулся, присел, но тут же выпрямился и, держась за забор, двинулся к крыльцу.
В комнате тяжело грохнулся на постель и прохрипел:
— Воды.
Сима бросилась в кухню и вернулась со стаканом воды. Он взял стакан и поднял голову. В комнате стало тихо. Сима стояла у кровати с опущенными руками. Анна Григорьевна снимала с отцовских ног изорванные сапоги. Сквозь грязные, заношенные портянки проступали засохшие кровяные пятна. Отец вздрагивал от боли.
Анна Григорьевна тревожно спрашивала, отдирая присохшие к ранам портянки:
— Федюша, Федя, что случилось? Отец злобно крикнул:
— Оставь! После...
И, повернувшись лицом к стене, сразу заснул.Проснулся он только на следующий день к полудню, когда на дворе вдоволь насудачились бабы по поводу его приезда. Он приоткрыл синие, запухшие веки, осмотрел комнату и хрипло попросил:
— Кушать. Три дня не ел.
Анна Григорьевна принесла тарелку щей и кусок хлеба. Ел он жадно и торопливо. Когда третья тарелка щей была опустошена и Анна Григорьевна принесла ему кружку горячего молока, он поставил на табурет тарелку, спустил с кровати ноги:
— Горячей воды приготовь... отпаривать портянки буду.
Он ступил на пол, хотел пройтись по комнате, но, вскрикнув от боли, опять повалился на постель.Отпаривая в тазике портянки, Анна Григорьевна допытывалась:
— Ну, что случилось, Федюша, почему ты такой искалеченный?
Обмыв тело и переменив белье, отец улегся под одеяло; лицо его приняло спокойное и даже беззаботное выражение. Но по смуглой желтизне лица, по медленным движениям рук было видно, что отец серьезно и надолго заболел. Только сумерками, закурив папиросу, он тихим голосом заговорил с пышноусым машинистом Ямпольским, пришедшим навестить его.
— Ну як, пане Яхно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Кое-где под откосом мелькали разбитые вагоны, скаты, измятые куски железа, отдельно лежал перевернутый колесами кверху паровоз.
Низенький, с цыганским лицом румын подошел к дверям, посмотрел на разбитые вагоны и произнес:
— Своличь, разбойник, большевик! Соловьев весело улыбнулся ему:
— Что и говорить: не зря вот вас на помощь попросили.
Румын не понял иронии, оживился и, предлагая Соловьеву папиросу, заговорил:
— Мы вам поможем... всех большевик... так, так,— и показал на толстом ногте, как он разделается с большевиками.
Соловьев взял у румына папиросу, но не закурил. Румын опять сел на ящик, и некоторое время было слышно, как в топке завывает огонь да мимо летит порывистый ветер.
Паровоз шипел, выпуская клубы пара.Потный, с закоптевшим лицом, Соловьев то и дело поддавал в топку уголь. Паровоз тяжело подымался в гору. Отец курил, нервничая, до отказа нажимал регулятор.
И в тот момент, когда паровоз, казалось, набирал скорость, из леса раздался сухой треск винтовочных выстрелов.Отец повернулся, побледнел.Стрельба повторилась, о железную обшивку паровоза ударились пули. Отец отскочил от окна, присел, крикнул:
— Саша! На уголь лезь! И ложись!
Я быстро свалился за глыбу угля и затаил дыхание.Румыны передернули затворы японских винтовок, просунули в открытую дверь поблескивающие штыки: грохнуло два выстрела, затем выстрелы стали чаще.
А паровоз, как назло, все медленней и медленней подымался в гору. В лесу перебегали люди, прячась за деревьями, стреляли по вагонам.Низенький румын подскочил к отцу, крикнул и ударил его прикладом в бок:
— Почему тихо везешь, собака! Большевик! Вези! Вези! Стрелять буду! — и он приставил к животу отца винтовку.
Мгновение на румына смотрели бешеные зеленоватые глаза отца; руки его, опущенные вниз, беспокойно вздрагивали, на губах застыла улыбка, улыбка, которая бывает в решительные моменты.
Мне казалось, что пройдет еще секунда, и отец схватит огромными своими ручищами румына за горло, швырнет его за двери, и тот, переворачиваясь в воздухе, полетит под откос, но отец сдержал себя. Он беспомощно указал рукой на регулятор, открытый до отказа:
— Ничего не могу сделать: полный ход включен,— сказал он и отстранил штык, приставленный к животу.—Убери эту штуку.
Румын отбежал к двери, несколько раз выстрелил, повернулся к отцу и, подставив к его подбородку штык, заорал:
— Большевик! Нарошно делишь! Скоро езди, своличь!
Где-то рядом со мной ударилась пуля и, свистя, рикошетом ушла в уголь.Румын вздрогнул, лицо его перекосилось.
— Живо, собака, вези!.. Слышишь?!
Со щетинистого отцовского подбородка побежала по шее кровь и закапала на пиджак. Отец даже не вскрикнул, он только покачнулся, ткнулся спиной о котел и, зажав грязной, замасленной рукой рану, опустился на железный блестящий пол.
— Сволочи, что вы делаете! — не своим голосом закричал я и, подняв кусок угля, ударил румына.
Румын обернулся и с винтовкой наперевес прямо пошел на меня. Я присел на уголь и закрыл глаза, ожидая выстрела. Но румын только ткнул меня каблуком в лицо:
— У-у-у, гад! Гадюк маленький,— процедил он, отошел и прикладом ударил отца.
— Вставай, большевик, вставай!
Отец поднялся, не обращая внимания на кровь, бледный, с сумасшедшим блеском в глазах. Он стал трогать рукоятку регулятора, делая вид, что принимает все меры.Соловьев неподвижно стоял у тормоза Вестингауза. Стрельба в лесу стала затихать и удаляться от паровоза. Подъем окончился. Паровоз шел с прежней быстротой.
Встречный ветер туго ударял в лицо. Я поднялся. Румыны покуривали на ящике. Отец платком перевязывал проколотый подбородок, сплевывал кровь.Он не мог говорить, и когда Соловьев что-нибудь спрашивал, он только махал рукой или закрывал и открывал глаза.
На станции Тайшет он попросил у Соловьева папиросу и, приказав мне нести ящик и корзину, отправился в приемный покой.Состав повел Соловьев.Однажды отец явился домой без сундука, оборванный, измученный, с перевязанной щекой.
Пиджака на нем не было; нижняя рубаха пропитана черными масляными пятнами. Он шел, прихрамывая, опираясь на суковатую березовую палку, озираясь усталыми глазами по сторонам. Лохматый, с неряшливой щетиной на щеках, он был похож на бродягу.
Соседка, рыжеволосая Ядвига Ямпольская, увидев отца, шумно вбежала во двор и сообщила бабам:
— Яхно пьяный, пьяный, оборванный.
Женщины выскочили за ворота и весело смотрели на ковыляющего отца в ожидании предстоящей потехи. Но как только он стал приближаться к воротам, они поняли, что с ним что-то случилось.
Хозяйка, маленькая, сутулая женщина, быстро застучала деревянным костылем, побежав навстречу отцу. Женщины бросились вслед за ней. Последней выскочила из ворот Анна Григорьевна. Хозяйка сделала движение, чтобы взять отца под руку, но он грубо отстранил ее и быстро прошел к воротам. У калитки поскользнулся, присел, но тут же выпрямился и, держась за забор, двинулся к крыльцу.
В комнате тяжело грохнулся на постель и прохрипел:
— Воды.
Сима бросилась в кухню и вернулась со стаканом воды. Он взял стакан и поднял голову. В комнате стало тихо. Сима стояла у кровати с опущенными руками. Анна Григорьевна снимала с отцовских ног изорванные сапоги. Сквозь грязные, заношенные портянки проступали засохшие кровяные пятна. Отец вздрагивал от боли.
Анна Григорьевна тревожно спрашивала, отдирая присохшие к ранам портянки:
— Федюша, Федя, что случилось? Отец злобно крикнул:
— Оставь! После...
И, повернувшись лицом к стене, сразу заснул.Проснулся он только на следующий день к полудню, когда на дворе вдоволь насудачились бабы по поводу его приезда. Он приоткрыл синие, запухшие веки, осмотрел комнату и хрипло попросил:
— Кушать. Три дня не ел.
Анна Григорьевна принесла тарелку щей и кусок хлеба. Ел он жадно и торопливо. Когда третья тарелка щей была опустошена и Анна Григорьевна принесла ему кружку горячего молока, он поставил на табурет тарелку, спустил с кровати ноги:
— Горячей воды приготовь... отпаривать портянки буду.
Он ступил на пол, хотел пройтись по комнате, но, вскрикнув от боли, опять повалился на постель.Отпаривая в тазике портянки, Анна Григорьевна допытывалась:
— Ну, что случилось, Федюша, почему ты такой искалеченный?
Обмыв тело и переменив белье, отец улегся под одеяло; лицо его приняло спокойное и даже беззаботное выражение. Но по смуглой желтизне лица, по медленным движениям рук было видно, что отец серьезно и надолго заболел. Только сумерками, закурив папиросу, он тихим голосом заговорил с пышноусым машинистом Ямпольским, пришедшим навестить его.
— Ну як, пане Яхно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77