Но камни мостовой, асфальт тротуаров еще холодны. Поминутно останавливаюсь, потираю одну о другую озябшие ноги. У витрины галантерейного магазина смотрюсь в узенькое, продолговатое зеркало: от слез остались на моем лице грязные извилистые полоски. На лбу синяя с багровым кровяным подтеком шишка. Я осторожно прикасаюсь к ней пальцами и думаю: «Почему папа дерется, когда выпьет?..»
Я долго брожу по улицам. Наступает вечер. Одолевает усталость, хочется спать.
У Вислинского моста я натыкаюсь вдруг на гимназиста в светло-серой шинели, в фуражке с белыми веточками на околыше; за плечами у него ранец. Облокотившись на перила моста, он бросает в воду кусочки белого хлеба.
Я с завистью смотрю на его шинель, на форменную фуражку... Мне жаль хлеба, который он бросает.
— Чем бросать, лучше отдай мне,— говорю я. Гимназист молча отдает кусок хлеба и уходит. «Задавала»,— думаю я и, жадно кусая хлеб, иду к купальням.
Там сажусь на холодный и сырой песок, кутаю в тужурку посиневшие от холода ноги и смотрю, как за узенькой желтоватой полосой отмели медленно, против течения, плывут маленькие колесные пароходики...
На сереющем небе показался бледный рог луны. Темнеет. Я пробираюсь в купальню, вхожу в кабинку и, дрожа от холода, жду утра.Мать уже совсем не встает с постели. После побоев она стала кашлять кровью.Глядя на лихорадочный румянец ее щек, я думаю: Это папа виноват. Бил, бил ее, и вот теперь она уми-рает... Папа хочет привести другую мать... Но пусть она только придет сюда, я ее выгоню...
Сегодня маме особенно плохо — она долго, неподвижно смотрит в потолок и дышит тяжело. Полуоткрытые губы ее высохли и посинели, скулы выпирают еще больше, а на лбу и,на щеках углубились морщины.
Сегодня день получки. С утра мама нетерпеливо ждет отца, по его нет. У нас нет денег, нет хлеба, нет даже капусты. Сима заняла у соседей несколько копеек, купила молока, вскипятила его и теперь поит маму с чайной ложечки.
Мы разговариваем, шепотом и ходим как можно ти-е... Мама уже не говорит, она только знаками показывает; что хочет пить. В полдень она поманила к себе пальцем Симу:
— Сходи к отцу в депо: скажи, что кушать нечего... может быть, даст денег,— с трудом шепчет она.
Сима зовет меня, и мы, быстро одевшись, идем к отцу. По дороге я спрашиваю сестру:
— Когда мама умрет?
— Глуцый! Она не умрет...
Сима отворачивает лицо, по щеке ее скатывается слеза.
— А почему ты плачешь?
— Так...
— Если мама умрет, я уйду из, дому,— глухо говорю я.
— Куда же ты уйдешь?
— На Вислу.
— А что же ты будешь кушать?
— Рыбу буду ловить. Большие ловят, и я буду.
— Глупый ты, Саша.
Мне обидно. Я погружаюсь в свои мысли. Представляю себя взрослым... Вот я езжу на паровозе и зарабатываю много денег. У меня —железный сундучок и черные с твердыми голенищами сапоги, как у отца...
Отца мы застаем на паровозе, у поворотного круга. Он сидит на скамеечке, выглядывая из окна. На нем черная фуражка и сатиновая рубаха, вышитая матерью. Он замечает нас издали и машет рукой. Я робею: ноги мои начинают дрожать.
Отец спускается по железным ступенькам с паровоза и идет нам навстречу, вытирая паклей длинные засаленные пальцы.
— Вы зачем?
— Мама прислала,— говорит Сима и, смущаясь, смотрит на блестящий от мазута пиджак отца.
— Зачем?
— Кушать нечего,— шепчет Сима.
— Иди домой: я скоро приду с Сашей,— повелительно говорит отец.
Сима неохотно возвращается к воротам. Я боюсь отца, и в то же время мне приятно, что он оставил меня с собой...
Отец зовет меня на паровоз.Я сажусь на запасную скамеечку у тормоза и с любопытством рассматриваю горячий котел — с водомерным стеклом, с регулятором, с ручкой свистка и мно-гими другими непонятными мне приспособлениями.
На паровозе душно, пахнет мазутом и гарью.На угле сидит низенький, сутуловатый человек в грязной барашковой шапке и черной от угольной пыли куртке. Это — кочегар. У него небритое, темное от копоти лицо и большие длинные руки. Он улыбается. Крупные белки его глаз и ровные белые зубы сверкают, как у негра. Он молча открывает топку паровоза, и горячее, бушующее пламя огня бросается мне в лицо. Я закрываю глаза и отворачиваюсь; становится жарко.
Кочегар подбрасывает в топку несколько лопат угля, потом шурует в ней крючком и, захлопнув дверцы, садится на свое место. Отец трогает вверху рукоятку, и в воздухе плещется короткий гудок...
В депо отец расписывается у дежурного, сдает рапорт, и мы уходим.Идет отец крупными шагами, гордо подняв голову, и мне кажется, что нет красивее его и умнее...
На асфальтовом тротуаре катаются на роликовых коньках мальчики. Мне завидно. У меня никогда не было таких коньков.
На следующей улице отец сбавляет шаг и спрашивает меня:
— Как мама?
— Плохо,— от неожиданности хрипло отвечаю я.
— Скорей бы уж умерла,— с досадой говорит он.
— Почему, папа? — с замирающим сердцем спрашиваю я.— Пусть мама живет...
— Эх, Саша! Глупый ты,— грустно говорит он и ласково гладит, меня по голове,— ничего ты не понимаешь. Все равно ведь умрет она, только мучается зря...
Меня поразила неожиданная теплота его слов. Я никогда раньше не слышал в его голосе ни нежности, ни грусти; он первый раз за всю мою жизнь гладил меня по голове. В этот момент я забыл все обиды...
Мы проходим мимо пивной. Отец вдруг останавливается, потирает высокий лоб, потом, властно распахнув дверь пивной, говорит:
— Идем...
Вхожу за отцом в маленькую душную комнатку, заполненную столиками и пьяными людьми. Отец проходит прямо к буфету, за которым стоит огромный мужчина с салфеткой. Кабатчик приветливо улыбается отцу; узенькие глазки его делаются еще меньше.
— Проше пана,— сладеньким голоском говорит он.
— Стакан,— командует отец, и кабатчик, потерев руки, наливает из графина водку.
Отец залпом выпивает ее, стукает стаканом по столу и, покрякивая, закусывает селедкой.
— Сколько?
— Два злотых,— любезно отвечает кабатчик.
Отец вынимает и платит тридцать копеек... Лицо кабатчика выражает недовольство: улыбка исчезла с его лица. Он говорит:
— За панэм еще двадести рублив.
— Двадцать рублей? — переспрашивает отец и смотрит на кабатчика помутневшими глазами.
— Так... так... проше пана — я вшистко записывал. Отец отсчитывает бумажку за бумажкой и отдает их кабатчику. У него остались только две пятирублевки. Он недовольно сует их в карман, и мы выходим на улицу.Вечер. Длинный, томительный вечер. За окном внизу тускло мерцают фонари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Я долго брожу по улицам. Наступает вечер. Одолевает усталость, хочется спать.
У Вислинского моста я натыкаюсь вдруг на гимназиста в светло-серой шинели, в фуражке с белыми веточками на околыше; за плечами у него ранец. Облокотившись на перила моста, он бросает в воду кусочки белого хлеба.
Я с завистью смотрю на его шинель, на форменную фуражку... Мне жаль хлеба, который он бросает.
— Чем бросать, лучше отдай мне,— говорю я. Гимназист молча отдает кусок хлеба и уходит. «Задавала»,— думаю я и, жадно кусая хлеб, иду к купальням.
Там сажусь на холодный и сырой песок, кутаю в тужурку посиневшие от холода ноги и смотрю, как за узенькой желтоватой полосой отмели медленно, против течения, плывут маленькие колесные пароходики...
На сереющем небе показался бледный рог луны. Темнеет. Я пробираюсь в купальню, вхожу в кабинку и, дрожа от холода, жду утра.Мать уже совсем не встает с постели. После побоев она стала кашлять кровью.Глядя на лихорадочный румянец ее щек, я думаю: Это папа виноват. Бил, бил ее, и вот теперь она уми-рает... Папа хочет привести другую мать... Но пусть она только придет сюда, я ее выгоню...
Сегодня маме особенно плохо — она долго, неподвижно смотрит в потолок и дышит тяжело. Полуоткрытые губы ее высохли и посинели, скулы выпирают еще больше, а на лбу и,на щеках углубились морщины.
Сегодня день получки. С утра мама нетерпеливо ждет отца, по его нет. У нас нет денег, нет хлеба, нет даже капусты. Сима заняла у соседей несколько копеек, купила молока, вскипятила его и теперь поит маму с чайной ложечки.
Мы разговариваем, шепотом и ходим как можно ти-е... Мама уже не говорит, она только знаками показывает; что хочет пить. В полдень она поманила к себе пальцем Симу:
— Сходи к отцу в депо: скажи, что кушать нечего... может быть, даст денег,— с трудом шепчет она.
Сима зовет меня, и мы, быстро одевшись, идем к отцу. По дороге я спрашиваю сестру:
— Когда мама умрет?
— Глуцый! Она не умрет...
Сима отворачивает лицо, по щеке ее скатывается слеза.
— А почему ты плачешь?
— Так...
— Если мама умрет, я уйду из, дому,— глухо говорю я.
— Куда же ты уйдешь?
— На Вислу.
— А что же ты будешь кушать?
— Рыбу буду ловить. Большие ловят, и я буду.
— Глупый ты, Саша.
Мне обидно. Я погружаюсь в свои мысли. Представляю себя взрослым... Вот я езжу на паровозе и зарабатываю много денег. У меня —железный сундучок и черные с твердыми голенищами сапоги, как у отца...
Отца мы застаем на паровозе, у поворотного круга. Он сидит на скамеечке, выглядывая из окна. На нем черная фуражка и сатиновая рубаха, вышитая матерью. Он замечает нас издали и машет рукой. Я робею: ноги мои начинают дрожать.
Отец спускается по железным ступенькам с паровоза и идет нам навстречу, вытирая паклей длинные засаленные пальцы.
— Вы зачем?
— Мама прислала,— говорит Сима и, смущаясь, смотрит на блестящий от мазута пиджак отца.
— Зачем?
— Кушать нечего,— шепчет Сима.
— Иди домой: я скоро приду с Сашей,— повелительно говорит отец.
Сима неохотно возвращается к воротам. Я боюсь отца, и в то же время мне приятно, что он оставил меня с собой...
Отец зовет меня на паровоз.Я сажусь на запасную скамеечку у тормоза и с любопытством рассматриваю горячий котел — с водомерным стеклом, с регулятором, с ручкой свистка и мно-гими другими непонятными мне приспособлениями.
На паровозе душно, пахнет мазутом и гарью.На угле сидит низенький, сутуловатый человек в грязной барашковой шапке и черной от угольной пыли куртке. Это — кочегар. У него небритое, темное от копоти лицо и большие длинные руки. Он улыбается. Крупные белки его глаз и ровные белые зубы сверкают, как у негра. Он молча открывает топку паровоза, и горячее, бушующее пламя огня бросается мне в лицо. Я закрываю глаза и отворачиваюсь; становится жарко.
Кочегар подбрасывает в топку несколько лопат угля, потом шурует в ней крючком и, захлопнув дверцы, садится на свое место. Отец трогает вверху рукоятку, и в воздухе плещется короткий гудок...
В депо отец расписывается у дежурного, сдает рапорт, и мы уходим.Идет отец крупными шагами, гордо подняв голову, и мне кажется, что нет красивее его и умнее...
На асфальтовом тротуаре катаются на роликовых коньках мальчики. Мне завидно. У меня никогда не было таких коньков.
На следующей улице отец сбавляет шаг и спрашивает меня:
— Как мама?
— Плохо,— от неожиданности хрипло отвечаю я.
— Скорей бы уж умерла,— с досадой говорит он.
— Почему, папа? — с замирающим сердцем спрашиваю я.— Пусть мама живет...
— Эх, Саша! Глупый ты,— грустно говорит он и ласково гладит, меня по голове,— ничего ты не понимаешь. Все равно ведь умрет она, только мучается зря...
Меня поразила неожиданная теплота его слов. Я никогда раньше не слышал в его голосе ни нежности, ни грусти; он первый раз за всю мою жизнь гладил меня по голове. В этот момент я забыл все обиды...
Мы проходим мимо пивной. Отец вдруг останавливается, потирает высокий лоб, потом, властно распахнув дверь пивной, говорит:
— Идем...
Вхожу за отцом в маленькую душную комнатку, заполненную столиками и пьяными людьми. Отец проходит прямо к буфету, за которым стоит огромный мужчина с салфеткой. Кабатчик приветливо улыбается отцу; узенькие глазки его делаются еще меньше.
— Проше пана,— сладеньким голоском говорит он.
— Стакан,— командует отец, и кабатчик, потерев руки, наливает из графина водку.
Отец залпом выпивает ее, стукает стаканом по столу и, покрякивая, закусывает селедкой.
— Сколько?
— Два злотых,— любезно отвечает кабатчик.
Отец вынимает и платит тридцать копеек... Лицо кабатчика выражает недовольство: улыбка исчезла с его лица. Он говорит:
— За панэм еще двадести рублив.
— Двадцать рублей? — переспрашивает отец и смотрит на кабатчика помутневшими глазами.
— Так... так... проше пана — я вшистко записывал. Отец отсчитывает бумажку за бумажкой и отдает их кабатчику. У него остались только две пятирублевки. Он недовольно сует их в карман, и мы выходим на улицу.Вечер. Длинный, томительный вечер. За окном внизу тускло мерцают фонари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77