— Какая может быть ночью проверка?
— Я прошу вас открыть, иначе мы взломаем двери,— требует Ковалев.
— Ну и ломайте, а открывать я не буду... Ковалев стоит несколько минут, потирая руки, потом вытаскивает из деревянной кобуры маузер и снова настойчиво стучит в дверь рукояткой револьвера. И тогда в коридоре опять голос:
— Подождите, не сходите с ума.
Щелкает задвижка, и Ковалев входит с тремя бойцами в дом.Во дворе наступает тишина. Только с улицы доносятся мягкие шаги бойцов.Поднимаюсь со своего места и медленно хожу по огороду. Отсюда видна вся Зауда. Где-то далеко поскрипывает санный обоз. Скрип все отдаляется, становится глуше и утихает вовсе.
Слабо дрожат в темноте мерцающие огоньки керосиновых ламп. Кажется, что домики закутались в снежиые сугробы, чтобы удобней было дремать, и плывут у,-бесконечному полю, как отражения облаков...
Сколько бессонных ночей проведено за Удой! В том в крайнем, двухэтажном доме с резной верандой старый пес — казачий полковник — ползал в ногах, убеждая что он мирный гражданин и политикой не занимается, а после в квартире его нашли пулемет и сто винтовок.
Мы извлекали винтовки из подполья одну за другой а седой полковник стоял подавленный, с восковым лицом и бормотал:
— Не знаю, не знаю, господа, это какое-то недоразумение...
А в том маленьком домике, что утонул в саду, па берегу Уды, белобандиты в упор убили славного чекиста Абрама Гроссмана.Мы подняли Абрама на руки и осторожно понесли в больницу. Всю дорогу он смеялся, шутил, говорил о нашей оплошности и умер на операционном столе.
Забираюсь под навес и чувствую, как мною овладевает дрожь. Топочу ногами, потираю руки, но дрожь не утихает. Ноют от холода кончики пальцев.
Обегаю посты, перебрасываюсь словами с бойцами и опять с нетерпением жду Ковалева.Время, кажется, застыло и вовсе не движется. На востоке, за гребнями городских крыш, медленно светлеет небо. Звезд пет. Они уплыли куда-то на запад, увлеченные ночной темнотой. Где-то за Удой горланят петухи.
Когда становится совсем светло, на крыльце появляется Ковалев и приказывает обыскать двор.Мы роемся в сарае, на огороде, на чердаке, но ничего не находим.Вскоре опять появляется Ковалев, но уже не один. Он спускается по ступенькам, за ним выходит женщина в беличьей шубе и в белом пуховом платке и мужчина в шинели и в военной фуражке.
Женщина стоит спиной ко мне, поправляя платок. Всматриваюсь в тонкую, хрупкую ее фигурку, и мной начинает овладевать беспокойство.
«Нина?.. — мелькает в голове.— Нет, не может быть... Ведь она сказала, что ее отец комиссар и находится на фронте...»
Подхожу ближе, всматриваюсь в лицо ее, и ноги подкашиваются как у пьяного...
«Как же так?..»
Дольская не видит меня. Пока шофер заводит мотор, она стоит неподвижно, бледная; струйка светлых волос падает ей на щеку, тонкие брови ее шевелятся, губы туго сжаты.
Ковалев подходит к ней и говорит:
— Садитесь в кузов, сейчас поедем.
Она поднимается в кузов, садится на скамейку рядом с другим арестованным. Мужчина подвигается ближе к борту. У пего грустное костлявое лицо, острый подбородок и маленькие круглые глаза.
В машину один за другим влезают бойцы.
— Чего ты там стоишь, лезь скорей,— высунув голову из шоферской будки, говорит мне Ковалев.
Я поднимаюсь в кузов и сажусь на борт грузовика спиной к Дольской.Мне становится ясно, что дружила она со мной исключительно из шпионских побуждений. Меня охватывает желание наговорить ей грубостей, оскорбить ее, чтобы она почувствовала, как сильно я ненавижу ее в. этот момент, но в горле торчит горячий ком...
Замедлив бег и качнувшись у ворот, машина тихо въезжает во двор отдела.Соскакиваю на снег и, опустив голову, медленно иду через большой пустынный двор к воротам, стыдясь и пряча от бойцов свои слезы.
— Что с тобой случилось? — догоняя меня, спрашивает Ковалев.
— Завтра... утром я расскажу обо всем... а сейчас не могу,— отвечаю я и, ускоряя шаг, исчезаю за воротами.
На улицах уже совсем светло. Бесцельно останавливаюсь у магазинов, всматриваюсь в одиноких прохожих и думаю. А думать есть о чем.Мне кажется, что я совершил большое преступление и никогда не смогу открыто взглянуть в честные отцовские глаза Дмитрия Ивановича.
— С кем спутался, с врагом? — осуждающе скажет Дмитрий Иванович, и я не найду ни одного слова в свое оправдание и буду молчаливо стоять возле его стола.
Незаметно для себя оказываюсь в маленьком скверике. Сажусь на приземистую скамейку. За зиму сюда не заходил ни один человек, поэтому снег лежит пушистый, ровный. Исчерченный тонкими узорами птичьих следов, он становится розовым от лучей восходящего солнца.
Откинув руку на спинку скамейки, вспоминаю Дольскую. Голубые глаза, большие, загнутые кверху ресницы, золотистые локоны волос... Она возникает передо мной такой, какой я видел ее в последний раз — смеющаяся, шаловливая, насмешливая: «Мой смешной, мой маленький мальчик...»
Резко поднимаюсь и выхожу на главную улицу. На минуту останавливаюсь около зеркала, которое вделано в стену кинотеатра.Передо мной, в зеркале, сгорбившаяся фигура, бледное, заострившееся лицо и усталые, чужие глаза.
Иду дальше и не понимаю, что происходит со мной. Мне кажется, что я поседел и выгляжу намного старше... Да, да, я вырос и возмужал за эту ночь! Никогда в жизни я столько не думал над своими поступками. Хорошо ли я держался с ней, не выболтал ли что-нибудь?
Вспоминаю все подробности наших встреч... Нет, от меня она ничего не узнала. Постепенно волнение мое проходит. Иду в отдел. Там уже начались занятия. Через большое окно, с крыльца, я вижу Дубровина, склонившегося над столам. Он что-то пишет.
Когда он отдыхает, этот неутомимый большевик? Его можно застать в отделе и поздно вечером, и ночью, и на рассвете, и днем. Вхожу в помещение и сразу чувствую, как я замерз: лицо мое горит, руки начинают ныть, точно от сильного удара.
Прохожу в свою комнату и встречаюсь с Ковалевым. Он сидит за столом, слегка наклонив голову набок, затем поворачивается ко мне.
— Дмитрий Иванович велел тебе зайти...
Кольнуло в сердце.
Иду к Дубровину.
Он отрывается от исписанного листа бумаги и указывает пальцем на стул:
— Садись.
Медленно погружаюсь в низкое кресло и жду, когда заговорит Дубровин. Смотреть на него я не могу. Опускаю голову, и предчувствие чего-то недоброго начинает терзать меня.
Дмитрий Иванович смотрит на меня с каким-то необыкновенным вниманием. Он барабанит короткими пальцами по отполированному столу, потом поднимается, прямой и суровый, и, чуть прищурив глаза, говорит:
— Вид-то у тебя какой усталый. Ты что, ночь не спал?
Отвечаю кивком головы.
Я привык встречать его веселым, с теплой улыбкой на губах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77