Иногда мелькает тень прохожего, и снова никого, снова пусто и тоскливо.
Я сижу на подоконнике и с грустью смотрю в темноту. В черном провале неба зеленоватыми точками ярко горят звезды. Далеко, за крышами огромных сумрачных домов,разливается мутное сияние месяца.
Напротив возвышается большой шестиэтажный дом. На.пятом этаже, в крайнем слева окне, мелькает сгорбленная фигурка пожилой женщины... Она поселилась в этой комнате совсем недавно. Еще в прошлое воскресенье там жила тоненькая голубоглазая девушка. По вечерам девушка куталась в шерстяной платок и, скучая, ходила по комнате из угла в угол.
Девушку эту я часто встречал в булочной. Я долго смотрел на бледное ее лицо, в голубые печальные глаза и когда замечал ее взгляд, смущался и опускал голову»
Я был тайно влюблен в эту девушку и часто по вечерам наблюдал за ее окном.
Каждый вечер к ней приходили мужчины. Иногда они веселились. Я видел, как они пили вино, танцевали...
Однажды я встретил ее утром в булочной, похудевшую, усталую, с синими подтеками под глазами. Она посмотрела на меня так, точно хотела рассказать о чем-то. Я смутился и уже собирался незаметно ускользнуть, но она вдруг нежно тронула меня за плечо:
— Милюсенький мой.
Я молчал. Сердце мое трепетало от необыкновенного волнения.
— Мальчик мой, хорошенький, пойдем ко мне, я дам тебе конфет...
...Мы поднимались по грязной лестнице. Я шлепал по ступенькам,галошами и волочил руку по холодному железу перил. Девушка то и дело останавливалась, бросала на меня короткий, полный материнской нежности взгляд и спрашивала:
— Не устал? Отдохни...
Я кивал головой, мы останавливались, отдыхали, потом шли дальше. Но вот и площадка пятого этажа. Девушка открывает черную от грязи дверь и пропускает меня в свою комнату.
Я смущенно озираюсь. В углу комнаты дряхлые стенные часы с гирями. На стенах — разорванные, засиженные мухами обои. У окна — маленький столик, за ним старая изразцовая печь и кровать, покрытая суконным
платком. В отличие от нищеты комнаты девушка одета как-то необыкновенно хорошо... Сбросив с себя белый, с длинными кистями, шерстяной платок, она выдвинула средний ящик стола, достала из него несколько конфет в блестящих обертках и протянула мне.
Я ел конфеты, разглаживал на коленях серебряные обертки и аккуратно складывал их около себя на столе. Так прошло минут десять. Осмелев, я спросил девушку:
— Тетенька, а кто вас побил?
Она ничего не ответила, только обняла меня, и я почувствовал, как вздрогнули на моей щеке влажные ее губы, а за ворот рубашки на мою шею капнула тяжелая щекочущая слеза.
Она плакала, а я сидел, точно окаменевший, не понимая ни слез ее, ни ласки.
— Тетя, не надо плакать..,. — Курчавенький мой...
Она хотела сказать еще что-то, но в этот момент открылась дверьу и в. комнату ввалился высокий пьяный мужчина.
Я смутился, встал с табурета и, забыв обертки от конфет, бросился мимо мужчины к двери...
Я не знал ни фамилии ее, ни имени...
...В теплый весенний день, кажется, в воскресенье, по улице неторопливо проходили мужчины в белых костюмах, соломенных шляпах и женщины —в тонких, развевающихся по ветру платьях.
Люди были довольны весной, нарядами, наступающим летом, и только я чувствовал досаду, тоску и ненависть и к этим людям, и к весне, и, пожалуй, к самому себе.
Я сидел на своем подоконнике и все смотрел и смотрел на пеструю, неторопливо двигающуюся по узкой улице толпу.Вдруг у ворот противоположного дома остановилась карета, скорой помощи. И сразу с тротуаров хлынули люди, образовалась тесная толпа зевак.
Я соскочил с подоконника и босиком, с непокрытое взлохмаченной головой, побежал на улицу. Я прибежал вовремя: из сводчатых гулких ворот появились санитары в белых халатах, с носилками в руках. Люди расступились в стороны.
И я узнал ее, неподвижно лежащую, спокойную, с закрытыми глазами. Она вытянула вдоль тела бледные, худенькие руки; лицо у нее было спокойное, даже торжественное.
Я шел за носилками, ничего не понимая, ни о чем не думая, словно навсегда лишился способности говорить и мыслить. Захлопнулась дверца кареты, и кто-то спросил:
— Из-за чего это она?
— Сифилис поймала. Что ж ей еще было делать... Мне было десять лет, но я запомнил на всю жизнь эту фразу как ругань, как проклятие.
Я сижу на подоконнике с какой-то непонятной горечью на душе.Где-то невдалеке бряцает железо о мостовую. Я всматриваюсь в ту сторону, откуда слышится звон. И вот из темноты на освещенную часть улицы вступает толпа закованных в цепи людей. Они — в серых грубых тужурках и в плоских, уродливых шапках. На ногах у них кандалы. Они идут плотной толпой, окруженные верховыми казаками с обнаженными саблями.
Сзади, точно за похоронной процессией, уныло бредут женщины, подростки, дети; все с узелками, корзинками и сундучками в руках.
Каждый вечер по нашей улице проходят люди в кандалах.Часто, я допытываюсь у отца, куда гонят этих людей. Отец хмурится и неохотно отвечает:
— Воры и революционеры, которые против царя.
Я не могу понять, почему эти люди против царя... И почему на них надевают странные костюмы и цепи.Долго с унынием думаю я об этом... Звон кандалов постепенно затихает, и опять на улице безлюдно и глухо.
Слезаю с подоконника и иду в другую комнату. Там, на кровати, тихо умирает мать. Она вытянула ноги, сложила на животе тонкие высохшие руки и пристально смотрит на Юлю. Юля не может выдержать ее взгляда и отворачивается.Сима сидит около матери, поддерживая рукой ее голову. У Симы опухшие глаза.
Мать жадно и тяжело дышит. На нас она смотрит с таким вниманием, точно знает час и минуту своей смерти. Из груди ее вырывается слабый хрип.
Я сажусь у ног матери, прижимаю к себе Володю и тоже молчу. В квартире томительная тишина.
Но вот мать чуть пошевелила головой, вздрогнули сухие полуоткрытые ее губы.
— Юля,— глухо шепчет она,— люби детей моих... Юля... Лизу... береги... А ты, Саша... ты... сходи за папой... он у этой...
Мы с Симой идем за отцом. Мы знаем, где он бывает.На улице сыро. Над угрюмыми домами, над тусклыми огнями уличных фонарей холодный туман.
Потирая замерзшие руки, спотыкаясь на каждом шагу, я едва поспеваю за Симой.Наконец мы приходим в темный, мрачный двор и останавливаемся у крайнего от ворот окна. Через тонкие кружевные занавески к нашим ногам падает голубоватый свет. За занавеской мы различаем пьяного, растрепанного отца...
Мы часто бываем здесь и уводим отца домой...
Мы возненавидели маленькую, пышную женщину — Анну Григорьевну— с круглым оспенным лицом и высоким бюстом.
Сима осторожно стучит в окно. Отец нервно поднимает голову. Анна Григорьевна выходит^в коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Я сижу на подоконнике и с грустью смотрю в темноту. В черном провале неба зеленоватыми точками ярко горят звезды. Далеко, за крышами огромных сумрачных домов,разливается мутное сияние месяца.
Напротив возвышается большой шестиэтажный дом. На.пятом этаже, в крайнем слева окне, мелькает сгорбленная фигурка пожилой женщины... Она поселилась в этой комнате совсем недавно. Еще в прошлое воскресенье там жила тоненькая голубоглазая девушка. По вечерам девушка куталась в шерстяной платок и, скучая, ходила по комнате из угла в угол.
Девушку эту я часто встречал в булочной. Я долго смотрел на бледное ее лицо, в голубые печальные глаза и когда замечал ее взгляд, смущался и опускал голову»
Я был тайно влюблен в эту девушку и часто по вечерам наблюдал за ее окном.
Каждый вечер к ней приходили мужчины. Иногда они веселились. Я видел, как они пили вино, танцевали...
Однажды я встретил ее утром в булочной, похудевшую, усталую, с синими подтеками под глазами. Она посмотрела на меня так, точно хотела рассказать о чем-то. Я смутился и уже собирался незаметно ускользнуть, но она вдруг нежно тронула меня за плечо:
— Милюсенький мой.
Я молчал. Сердце мое трепетало от необыкновенного волнения.
— Мальчик мой, хорошенький, пойдем ко мне, я дам тебе конфет...
...Мы поднимались по грязной лестнице. Я шлепал по ступенькам,галошами и волочил руку по холодному железу перил. Девушка то и дело останавливалась, бросала на меня короткий, полный материнской нежности взгляд и спрашивала:
— Не устал? Отдохни...
Я кивал головой, мы останавливались, отдыхали, потом шли дальше. Но вот и площадка пятого этажа. Девушка открывает черную от грязи дверь и пропускает меня в свою комнату.
Я смущенно озираюсь. В углу комнаты дряхлые стенные часы с гирями. На стенах — разорванные, засиженные мухами обои. У окна — маленький столик, за ним старая изразцовая печь и кровать, покрытая суконным
платком. В отличие от нищеты комнаты девушка одета как-то необыкновенно хорошо... Сбросив с себя белый, с длинными кистями, шерстяной платок, она выдвинула средний ящик стола, достала из него несколько конфет в блестящих обертках и протянула мне.
Я ел конфеты, разглаживал на коленях серебряные обертки и аккуратно складывал их около себя на столе. Так прошло минут десять. Осмелев, я спросил девушку:
— Тетенька, а кто вас побил?
Она ничего не ответила, только обняла меня, и я почувствовал, как вздрогнули на моей щеке влажные ее губы, а за ворот рубашки на мою шею капнула тяжелая щекочущая слеза.
Она плакала, а я сидел, точно окаменевший, не понимая ни слез ее, ни ласки.
— Тетя, не надо плакать..,. — Курчавенький мой...
Она хотела сказать еще что-то, но в этот момент открылась дверьу и в. комнату ввалился высокий пьяный мужчина.
Я смутился, встал с табурета и, забыв обертки от конфет, бросился мимо мужчины к двери...
Я не знал ни фамилии ее, ни имени...
...В теплый весенний день, кажется, в воскресенье, по улице неторопливо проходили мужчины в белых костюмах, соломенных шляпах и женщины —в тонких, развевающихся по ветру платьях.
Люди были довольны весной, нарядами, наступающим летом, и только я чувствовал досаду, тоску и ненависть и к этим людям, и к весне, и, пожалуй, к самому себе.
Я сидел на своем подоконнике и все смотрел и смотрел на пеструю, неторопливо двигающуюся по узкой улице толпу.Вдруг у ворот противоположного дома остановилась карета, скорой помощи. И сразу с тротуаров хлынули люди, образовалась тесная толпа зевак.
Я соскочил с подоконника и босиком, с непокрытое взлохмаченной головой, побежал на улицу. Я прибежал вовремя: из сводчатых гулких ворот появились санитары в белых халатах, с носилками в руках. Люди расступились в стороны.
И я узнал ее, неподвижно лежащую, спокойную, с закрытыми глазами. Она вытянула вдоль тела бледные, худенькие руки; лицо у нее было спокойное, даже торжественное.
Я шел за носилками, ничего не понимая, ни о чем не думая, словно навсегда лишился способности говорить и мыслить. Захлопнулась дверца кареты, и кто-то спросил:
— Из-за чего это она?
— Сифилис поймала. Что ж ей еще было делать... Мне было десять лет, но я запомнил на всю жизнь эту фразу как ругань, как проклятие.
Я сижу на подоконнике с какой-то непонятной горечью на душе.Где-то невдалеке бряцает железо о мостовую. Я всматриваюсь в ту сторону, откуда слышится звон. И вот из темноты на освещенную часть улицы вступает толпа закованных в цепи людей. Они — в серых грубых тужурках и в плоских, уродливых шапках. На ногах у них кандалы. Они идут плотной толпой, окруженные верховыми казаками с обнаженными саблями.
Сзади, точно за похоронной процессией, уныло бредут женщины, подростки, дети; все с узелками, корзинками и сундучками в руках.
Каждый вечер по нашей улице проходят люди в кандалах.Часто, я допытываюсь у отца, куда гонят этих людей. Отец хмурится и неохотно отвечает:
— Воры и революционеры, которые против царя.
Я не могу понять, почему эти люди против царя... И почему на них надевают странные костюмы и цепи.Долго с унынием думаю я об этом... Звон кандалов постепенно затихает, и опять на улице безлюдно и глухо.
Слезаю с подоконника и иду в другую комнату. Там, на кровати, тихо умирает мать. Она вытянула ноги, сложила на животе тонкие высохшие руки и пристально смотрит на Юлю. Юля не может выдержать ее взгляда и отворачивается.Сима сидит около матери, поддерживая рукой ее голову. У Симы опухшие глаза.
Мать жадно и тяжело дышит. На нас она смотрит с таким вниманием, точно знает час и минуту своей смерти. Из груди ее вырывается слабый хрип.
Я сажусь у ног матери, прижимаю к себе Володю и тоже молчу. В квартире томительная тишина.
Но вот мать чуть пошевелила головой, вздрогнули сухие полуоткрытые ее губы.
— Юля,— глухо шепчет она,— люби детей моих... Юля... Лизу... береги... А ты, Саша... ты... сходи за папой... он у этой...
Мы с Симой идем за отцом. Мы знаем, где он бывает.На улице сыро. Над угрюмыми домами, над тусклыми огнями уличных фонарей холодный туман.
Потирая замерзшие руки, спотыкаясь на каждом шагу, я едва поспеваю за Симой.Наконец мы приходим в темный, мрачный двор и останавливаемся у крайнего от ворот окна. Через тонкие кружевные занавески к нашим ногам падает голубоватый свет. За занавеской мы различаем пьяного, растрепанного отца...
Мы часто бываем здесь и уводим отца домой...
Мы возненавидели маленькую, пышную женщину — Анну Григорьевну— с круглым оспенным лицом и высоким бюстом.
Сима осторожно стучит в окно. Отец нервно поднимает голову. Анна Григорьевна выходит^в коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77