Я понял, что в городе произошло что-то. Быстро сорвал с гвоздя старую, подаренную мне Францем Ивановичем австрийскую шапку и порывисто выскочил из вагона.
— Куда ты, Саша, куда? — крикнула вслед мне Сима, но я не ответил.
У входа на вокзал стояло несколько чехов с винтовками.Я взглянул через улицу, где среди деревьев стоял желтенький едва заметный в зелени дом. Там, в кустах за палисадником, согнув спину, медленно крался человек. И в этом человеке я узнал венгерца Тошу. Очевидно, восстание застало его ночью врасплох. Спасаясь от белогвардейцев, он успел надеть одни только брюки.
Я замер и затаил дыхание. Вдоль сада, прячась за ветками желтой акации, с винтовками, точно охотники, осторожно, на носках крались чехи. Это длилось несколько секунд, но мне показалось вечностью.
Тоша хотел перебежать через калитку в сад, но чехи в это время выскочили из засады и защелкали затворами винтовок.
— Стой! Стой! Руки вверх! — раздался чей-то окрик.
Тоша поднял кверху руки. Он был в брюках защитного цвета, в нижней рубашке, без головного убора, босиком.Чехи медленно, с винтовками наперевес, приближались к нему. Они обыскали его карманы и, подтолкнув прикладом, Повели к вокзалу.
Тоша шел медленно, вразвалку, сжимая и разжимая кулаки. Из глубоких впадин тревожно смотрели прищуренные глаза, губы пренебрежительно кривились.Тошу ввели в вокзал. В открытое окно я видел, как солдаты яростно били его прикладами.
Низенький, круглолицый чех с маленькими, закрученными вверх усами заметил меня и, закрывая окно, крикнул:
— Пошель фон, хулиган!
Мне хотелось бросить чем-нибудь в противную его рожу, я искал глазами булыжник, яростно сжимая кулаки, но камня нигде не было.Я ничего не ощущал, кроме своего сердца.К вечеру в пассажирский вагон, который стоял в тупике у соснового леса, привели какую-то девушку и еще несколько большевиков.
Около вагона ходил вооруженный студент. Одетый в форменную тужурку, с медными пуговицами, в черную с голубым околышем фуражку, он был похож на матроса, недавно сошедшего с корабля.
На далеком расстоянии, сквозь сетчатую решетку окон, я увидел Тошу, он сигнализировал мне носовым платком.Я снял шапку и помахал ему в ответ. Так ежедневно я разговаривал с ним.Но меня мучило, что я не могу подойти ближе. Забиваясь в угол, я тоскливо отмачивался.
Дома отец, заметив это, сокрушенно качал головой:
— Заболел мальчишка.
Только одна Сима знала причину моего молчания. Она не успокаивала, не отвлекала, а тоже собралась в какой-то тоскливый комочек и, уткнув голову в тоненькие руки, сидела часами на шпалах у маленького костра, на котором мы подогревали пищу.
Как-то вечером, когда все улеглись спать, Сима пробралась ко мне под одеяло.
— Саша, давай утащим у отца табак и пару буханок хлеба и утром отнесем им. Ведь не убьет папа за это. Поколотит, а потом забудет. Они, наверно, голодные сидят.
Я согласился. На рассвете, когда все еще спали, мы утащили две буханки хлеба и мешочек с табаком. В нем было не меньше фунта махорки.
Осторожно мы пробрались к дверям, отодвинули задвижку, спрыгнули и побежали к арестантскому вагону.Вагон караулил чех. Сима подошла к нему, ласково поклонилась:
— Господин часовой, не разрешите ли вы передать табак и хлеб нашему учителю.
Чех задумался, а потом грубо сказал:
— Нелза. Уходи дальше.
Но Сима не отступала, она решила во что бы то ни стало вымолить у него разрешение.
— Ну, что вам стоит,— упрашивала Сима,— мы должны ему, он нас учил немецкому языку.
— Нелза,— коротко твердил чех.
— Ну, боже мой, что здесь такого? Я очень прошу вас, сделайте милость.
Чех поколебался, осмотрелся кругом и сунул в дверь табак и хлеб.В окно высунулась забинтованная голова Тоши.
— А, Александр, здравствуй, гут морген, мальчик, доброе утро,— весело заговорил он.
Я радостно поклонился ему и сказал:
— Я с сестренкой хлеба вам малость принес и табаку.
— Вот спасибо, друг, спасибо.
Через минуту мы увидели девушку с перевязанной щекой и какого-то рабочего с синими подтеками опухолей под глазами.Мы ушли подавленные. На следующий день, утром, у рощи меня окликнул чех.
— Мальчик, на один минут! — тихо произнес он. Это был Франц Иванович, в новой офицерской гимнастерке, в новых ботинках, с забинтованными икрами ног.
На голове у него была шапочка-пирожок с бело-красной ленточкой вместо кокарды. Усы были сбриты, на висках еще больше серебрилась седина.
— Франц Иванович...— вскрикнул я. от радости.
— Т-с-с-с! — остановил он мой восторг и осторожно оглянулся по сторонам.
Я тоже посмотрел через его плечо в направлении оврага, откуда начинался лес: там никого не было.
— Нет никого,— ответ ал я.— А почему вы чехом стали?
— После буду тебе сказаль, Александр, вечером, когда темно будет, прихода к речке, в кусты. Понимаешь? Большой дела есть. Гоша помогать надо. Обязательно приходи, Александр. Корошо?
— Хорошо,— с радостным волнением ответил я. Франц Иванович направился к вокзалу.
Я боялся, что вечером отец не разрешит мне отлучиться.Весь день я лежал на траве возле вагона и придумывал разные причины, по которым можно было бы отпроситься в город.
Лучше всего пи о чем не просить отца, а как только солнце пойдет на закат, исчезнуть и не возвращаться до тех пор, пока я не буду нужен Францу Ивановичу.За рекой уже давно поблекли последние отблески солнца. В лесу темно и тихо. Замолкли птицы, перестали звенеть в траве кузнечики, а Франца Ивановича все еще нет. Многое приходит на ум, когда одиноко сидишь и темноте.
«Неужели никогда больше не вернутся большевики и я не увижу ту жизнь, о которой так хорошо рассказывал мне Коровин? Неужели опять будут избивать солдат, а у нас не будет вдоволь хлеба? Почему большевики не обезоружили чехов? Вот папа ругает большевиков, а они давали ему и хлеб и консервы. Как только опять придут большевики, я обязательно убегу к ним. Пусть попробует тогда отец ударить меня или выругать большевиков. Сима тоже будет большевичка».
Я сижу в кустах на краю обрыва и прислушиваюсь к тихим всплескам почерневшей реки. Она так же течет, как мои мысли, и мысли мои текут, как река, и кажется, не будет им конца. Но вот слева зашевелились кусты, хрустнула ветка, и я увидел знакомую фигуру: Франц Иванович осторожно пробирался ко мне.
— Где ты тут потерялся: я искаль тебя больше половина часу.
— Я тут все время сижу.
Франц Иванович присел возле высокой высохшей сосны, опутанной мелкими зарослями, и, вытирая платком потное лицо, сказал:
— Жарко, Александр... Утром я тебя видель у вагон, где сидят наши товарищи. Ты любишь, Александр, большевик... Я знаю...
Франц Иванович помолчал.
— Ты, Александр, уже большой, ты можешь большую помощь наши партия сделайт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77