Он сделал паузу, как будто не решался сказать об этом.
- Что, папа? - спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.
- Что ты должен знать?
- Дорогая дочь моя! - сказал он, избегая прямого ответа. - Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, - человека, которого и я буду считать своим сыном!
- Дорогой отец! - вскричала она, снова заливаясь слезами, - умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!
Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!
- Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.
Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.
Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.
- Дочь моя, - сказал он, - я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?
- Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне - даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви - как смогу я... как сможет он...
Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.
Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.
Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал также безумно, как и она.
Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.
И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери - еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.
Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.
Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона - как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю нового - когда республиканский строй будет единственным, признанным на Земле!
На самом ли деле повлиял на его мнение в тот момент человек, который представлял эту идею, человек, к которому он питал ранее неприязнь и даже презрение? На своем смертном одре он не чувствовал более презрения, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери - он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!
Она обещала, что пойдет на самопожертвование - она благородно обещала это. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?
Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!
В этот критический час он решил, что она не должна страдать.
- Значит, ты не любишь Франка Скадамора? - сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.
- Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!
- Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно - искренне, мое дитя! Ты любишь другого?
- Да, я люблю, люблю!
- И этот другой - капитан Майнард?
- Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что я полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?
- Довольно, моя храбрая Бланш! - воскликнул инвалид, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении смотря на свою дочь. - Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца - твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки - если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!
Бурный взрыв дочерней привязанности наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.
Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!
ГЛАВА LXXXII
ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО
- Никогда не видеть её - чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет. Он запретил это родительской властью.
- И я также не осмеливаюсь ней писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено - оно бы еще более скомпрометировало её - и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!
- Я не осмеливаюсь делать это - я не имею права!
- Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?
- И при этом не обманываю ли я себя - и её? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери - только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?
- Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?
- И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!
- О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!
- Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда, которую никакие мои заслуги, усилия, никакой триумф и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!
- И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли это слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!
- Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает...
Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он находился в своем кабинете и сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным; он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.
То радостное, сладкое предчувствие более не владело его мыслями - по крайней мере, не настолько убедительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
- Что, папа? - спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.
- Что ты должен знать?
- Дорогая дочь моя! - сказал он, избегая прямого ответа. - Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, - человека, которого и я буду считать своим сыном!
- Дорогой отец! - вскричала она, снова заливаясь слезами, - умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!
Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!
- Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.
Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.
Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.
- Дочь моя, - сказал он, - я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?
- Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне - даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви - как смогу я... как сможет он...
Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.
Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.
Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал также безумно, как и она.
Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.
И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери - еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.
Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.
Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона - как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю нового - когда республиканский строй будет единственным, признанным на Земле!
На самом ли деле повлиял на его мнение в тот момент человек, который представлял эту идею, человек, к которому он питал ранее неприязнь и даже презрение? На своем смертном одре он не чувствовал более презрения, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери - он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!
Она обещала, что пойдет на самопожертвование - она благородно обещала это. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?
Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!
В этот критический час он решил, что она не должна страдать.
- Значит, ты не любишь Франка Скадамора? - сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.
- Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!
- Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно - искренне, мое дитя! Ты любишь другого?
- Да, я люблю, люблю!
- И этот другой - капитан Майнард?
- Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что я полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?
- Довольно, моя храбрая Бланш! - воскликнул инвалид, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении смотря на свою дочь. - Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца - твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки - если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!
Бурный взрыв дочерней привязанности наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.
Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!
ГЛАВА LXXXII
ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО
- Никогда не видеть её - чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет. Он запретил это родительской властью.
- И я также не осмеливаюсь ней писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено - оно бы еще более скомпрометировало её - и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!
- Я не осмеливаюсь делать это - я не имею права!
- Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?
- И при этом не обманываю ли я себя - и её? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери - только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?
- Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?
- И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!
- О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!
- Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда, которую никакие мои заслуги, усилия, никакой триумф и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!
- И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли это слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!
- Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает...
Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он находился в своем кабинете и сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным; он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.
То радостное, сладкое предчувствие более не владело его мыслями - по крайней мере, не настолько убедительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106