Что
ж, получай.
- Юрий Васильевич... - наконец говорит он. - Давайте сделаем так... Я
поеду с вами в Кузьминки, закроюсь в гостинице на субботу и воскресенье и
не выйду, пока не напишу статью. Если не напишу - застрелюсь.
- Ты хранишь огнестрельное оружие?
- Тогда повешусь.
Это у него дежурные шутки с недавних пор. Он, кажется, задумался о
смерти. Давно пора. Для таких, как Дроздов, это полезно... хотя и опасно.
А почему именно в Кузьминки и почему именно со мной? У меня что,
других дел нет?
- Вы забыли... - осторожно напоминает Дроздов. - Сегодня у нас выезд
в Дом ученых.
Все-таки у меня странный склероз... я забываю обычные бытовые вещи:
забываю надеть зимой шапку или, например, как зовут мою Татьяну, зато
помню множество стародавних событий, людей и разговоров. Конечно же,
сегодня вечером в кузьминкинском Доме ученых состоится наше юбилейное
торжество.
- Хорошо, поедешь с нами, - соглашаюсь я. - Но с одним условием...
Дроздов весь внимание.
- Ты вынешь из своей сумки бутылку коньяка и оставишь ее... да хотя
бы здесь... в моем столе. На сохранение. В Кузьминках пить не будешь.
Дроздову очень хочется спросить, откуда я узнал, что у него в сумке
припрятана бутылка коньяка?.. Кто донес? Может быть, Чернолуцкий, который
все видит насквозь? Но он выходит из кабинета, махнув рукой и поняв, что
дело тут не в доносчиках или в насквозьвидении, а в моем доскональном
знании предмета по названию "Дроздов".
Я знаю его, вот и все.
Кстати, так вот и зарабатываются бутылки - можно считать, что я
только что сполна возместил свой давний расход на швейцарскую водку.
Учитесь, пока я жив!
Дроздов приносит бутылку крутого азербайджанского коньяка, когда я
накручиваю свой домашний номер телефона, кладет ее в мой стол и удрученно
уходит; а Татьяна долго не берет трубку, потому что плещется в ванне,
готовясь к выезду на торжества в Кузьминки - там, извиняюсь, и подмыться
негде. Наконец я слышу ее птичкин голосок:
- Да, я слушаю.
- Это я.
- Ой, дед, я забыла вложить тебе склерозную записку. Ты должен
позвонить Владику...
- Я у него уже был.
- Зачем? Надо было позвонить из редакции и напомнить про юбилей.
Потом ты обещал серьезно поговорить с Дроздом...
- Уже говорил.
- Да? Расскажешь. Теперь иди обедать. Потом переоденешься, мы
вернемся в редакцию и поедем в Кузьминки.
Она еще о чем-то чирикает, а я наконец вспоминаю, зачем звоню.
- Татьяна, срочно свяжись с президентом Академии и скажи ему...
- Постой... Я запишу... Диктуй.
- И скажи ему, чтобы позвонил мне.
- Сделаю. Да, дед, ты забыл в туалете свою авторучку. Как ты там без
нее?
Вот где моя авторучка - дома на унитазе! (Что я там с ней делал?)
Теперь я спокоен и отправляюсь домой обедать.
Иду по коридору.
Михаил Федотович, доверительно склонившись над ревизором, что-то
горячо ему доказывает, а тот что-то невозмутимо пишет. Маринка занята
поеданием бутерброда с голландским сыром (не тот сейчас сыр, не тот -
какой же это голландский сыр, если он не воняет?), а Дроздов хмуро смотрит
в окно, сожалея, что из этого полуподвального окна нельзя выброситься. У
Белкина опять графоман на проводе...
- Какой сегодня год? - спрашиваю я в никуда.
- В каком смысле? - удивляется Ашот из третьей комнаты.
- Обычный или високосный?
Все размышляют.
- Високосный.
- Значит, завтра 29 февраля.
Да, вспомнил, зачем я стою и смотрю на своих сотрудников - мне
предписано кого-то из них сократить.
Есть странные сочетания слов... Например, вот это: "Сократить
человека". Хотел бы я знать, как это делается. А зачем это делается - я
знаю. Моргал не в силах прикрыть "Науку и мысль", но изменить направление
вполне может попробовать. Для этого надо одного сократить, второго
проводить на заслуженный отдых, третьего, как Дроздова, споить, четвертого
повысить, пятого припугнуть - короче, вырвать журналу зубы и превратить
его из клыкастого черта в беззубую старуху в синих чулках. Ашота
перекрасить. Обложку вместо белой сделать серо-буро-малиновой. Журнал
назвать "Наука", а мысль оторвать. И так далее. Механизм доведения до
абсурда любого хорошего дела мне известен. И мне некого сокращать -
швейцаров не держим-с, как они там...
Опять я начинаю раздваиваться. Наверно потому, что сбился с ритма:
"дедушка плачет, шарик улетел..."
- Я пошел обедать.
Меня не слышат.
Выхожу за дверь и вспоминаю, что забыл подписать в печать апрельский
номер.
Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что забыл подписать в печать
апрельский номер.
Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что без статьи Дроздова нет смысла
ничего подписывать.
Когда я так вхожу и выхожу, все делают вид, что не замечают моих
эволюций.
Может быть себя сократить?
Это мысль. Ее надо обдумать.
С этой мыслью я отправляюсь домой обедать. Директора
продовольственного ларька в смушковом пирожке нигде не видно, но я
чувствую за собой слежку и решаю схитрить - иду не по проспекту, а через
лес, и вместо десяти минут делаю крюк в полчаса.
Павлик, ругнувшись про себя, оставляет "ЗИМ" и следует за мной на
приличном расстоянии. Он тоже помнит ту историю с прочесыванием, когда я в
самом деле чуть не замерз на озере.
А что - может, в самом деле, себя сократить?
Дедушка плачет, шарик улетел...
10
Живем мы с внучкой в "рогатом доме" - его возвели немецкие
военнопленные в стиле послевоенного победно-архитектурного бзика под
руководством одного нашего заслуженного и сейчас справедливо забытого
архитектора, который на старости лет, ошалев от постоянного выматывающего
душу угодничества, украсил фасад громадным рогом изобилия (из рога
вываливались лепные снопы, виноград, арбузы, сосиски и всякая прочая
снедь) и скоропостижно скончался, как чеховский чиновник от генеральского
чиха, когда начальство позвонило по телефону и наивно попросило
разъяснить, что означает вся эта манна небесная на фасаде, когда за
продовольствием в магазинах очередюги, а колотый сахар выдается по
карточкам?
Так вот, живем мы с Татьяной в этом рогатом доме (рог впоследствии
отбили зубилами, но название осталось) на втором этаже в трехкомнатной
квартире с громадным застекленным балконом, на котором можно играть хоть в
настольный теннис. Это не преувеличение балкона: кроме проржавевшей клетки
от моего умершего ангела-хранителя волнистого попугайчика Леши (в клетке
сейчас живут Татьянины красивые горнолыжные ботинки), на балконе пылятся
лыжи, спортивный велосипед и стол для пинг-понга - обе его половины
прислонены к стене, и на них мелом написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
ж, получай.
- Юрий Васильевич... - наконец говорит он. - Давайте сделаем так... Я
поеду с вами в Кузьминки, закроюсь в гостинице на субботу и воскресенье и
не выйду, пока не напишу статью. Если не напишу - застрелюсь.
- Ты хранишь огнестрельное оружие?
- Тогда повешусь.
Это у него дежурные шутки с недавних пор. Он, кажется, задумался о
смерти. Давно пора. Для таких, как Дроздов, это полезно... хотя и опасно.
А почему именно в Кузьминки и почему именно со мной? У меня что,
других дел нет?
- Вы забыли... - осторожно напоминает Дроздов. - Сегодня у нас выезд
в Дом ученых.
Все-таки у меня странный склероз... я забываю обычные бытовые вещи:
забываю надеть зимой шапку или, например, как зовут мою Татьяну, зато
помню множество стародавних событий, людей и разговоров. Конечно же,
сегодня вечером в кузьминкинском Доме ученых состоится наше юбилейное
торжество.
- Хорошо, поедешь с нами, - соглашаюсь я. - Но с одним условием...
Дроздов весь внимание.
- Ты вынешь из своей сумки бутылку коньяка и оставишь ее... да хотя
бы здесь... в моем столе. На сохранение. В Кузьминках пить не будешь.
Дроздову очень хочется спросить, откуда я узнал, что у него в сумке
припрятана бутылка коньяка?.. Кто донес? Может быть, Чернолуцкий, который
все видит насквозь? Но он выходит из кабинета, махнув рукой и поняв, что
дело тут не в доносчиках или в насквозьвидении, а в моем доскональном
знании предмета по названию "Дроздов".
Я знаю его, вот и все.
Кстати, так вот и зарабатываются бутылки - можно считать, что я
только что сполна возместил свой давний расход на швейцарскую водку.
Учитесь, пока я жив!
Дроздов приносит бутылку крутого азербайджанского коньяка, когда я
накручиваю свой домашний номер телефона, кладет ее в мой стол и удрученно
уходит; а Татьяна долго не берет трубку, потому что плещется в ванне,
готовясь к выезду на торжества в Кузьминки - там, извиняюсь, и подмыться
негде. Наконец я слышу ее птичкин голосок:
- Да, я слушаю.
- Это я.
- Ой, дед, я забыла вложить тебе склерозную записку. Ты должен
позвонить Владику...
- Я у него уже был.
- Зачем? Надо было позвонить из редакции и напомнить про юбилей.
Потом ты обещал серьезно поговорить с Дроздом...
- Уже говорил.
- Да? Расскажешь. Теперь иди обедать. Потом переоденешься, мы
вернемся в редакцию и поедем в Кузьминки.
Она еще о чем-то чирикает, а я наконец вспоминаю, зачем звоню.
- Татьяна, срочно свяжись с президентом Академии и скажи ему...
- Постой... Я запишу... Диктуй.
- И скажи ему, чтобы позвонил мне.
- Сделаю. Да, дед, ты забыл в туалете свою авторучку. Как ты там без
нее?
Вот где моя авторучка - дома на унитазе! (Что я там с ней делал?)
Теперь я спокоен и отправляюсь домой обедать.
Иду по коридору.
Михаил Федотович, доверительно склонившись над ревизором, что-то
горячо ему доказывает, а тот что-то невозмутимо пишет. Маринка занята
поеданием бутерброда с голландским сыром (не тот сейчас сыр, не тот -
какой же это голландский сыр, если он не воняет?), а Дроздов хмуро смотрит
в окно, сожалея, что из этого полуподвального окна нельзя выброситься. У
Белкина опять графоман на проводе...
- Какой сегодня год? - спрашиваю я в никуда.
- В каком смысле? - удивляется Ашот из третьей комнаты.
- Обычный или високосный?
Все размышляют.
- Високосный.
- Значит, завтра 29 февраля.
Да, вспомнил, зачем я стою и смотрю на своих сотрудников - мне
предписано кого-то из них сократить.
Есть странные сочетания слов... Например, вот это: "Сократить
человека". Хотел бы я знать, как это делается. А зачем это делается - я
знаю. Моргал не в силах прикрыть "Науку и мысль", но изменить направление
вполне может попробовать. Для этого надо одного сократить, второго
проводить на заслуженный отдых, третьего, как Дроздова, споить, четвертого
повысить, пятого припугнуть - короче, вырвать журналу зубы и превратить
его из клыкастого черта в беззубую старуху в синих чулках. Ашота
перекрасить. Обложку вместо белой сделать серо-буро-малиновой. Журнал
назвать "Наука", а мысль оторвать. И так далее. Механизм доведения до
абсурда любого хорошего дела мне известен. И мне некого сокращать -
швейцаров не держим-с, как они там...
Опять я начинаю раздваиваться. Наверно потому, что сбился с ритма:
"дедушка плачет, шарик улетел..."
- Я пошел обедать.
Меня не слышат.
Выхожу за дверь и вспоминаю, что забыл подписать в печать апрельский
номер.
Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что забыл подписать в печать
апрельский номер.
Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что без статьи Дроздова нет смысла
ничего подписывать.
Когда я так вхожу и выхожу, все делают вид, что не замечают моих
эволюций.
Может быть себя сократить?
Это мысль. Ее надо обдумать.
С этой мыслью я отправляюсь домой обедать. Директора
продовольственного ларька в смушковом пирожке нигде не видно, но я
чувствую за собой слежку и решаю схитрить - иду не по проспекту, а через
лес, и вместо десяти минут делаю крюк в полчаса.
Павлик, ругнувшись про себя, оставляет "ЗИМ" и следует за мной на
приличном расстоянии. Он тоже помнит ту историю с прочесыванием, когда я в
самом деле чуть не замерз на озере.
А что - может, в самом деле, себя сократить?
Дедушка плачет, шарик улетел...
10
Живем мы с внучкой в "рогатом доме" - его возвели немецкие
военнопленные в стиле послевоенного победно-архитектурного бзика под
руководством одного нашего заслуженного и сейчас справедливо забытого
архитектора, который на старости лет, ошалев от постоянного выматывающего
душу угодничества, украсил фасад громадным рогом изобилия (из рога
вываливались лепные снопы, виноград, арбузы, сосиски и всякая прочая
снедь) и скоропостижно скончался, как чеховский чиновник от генеральского
чиха, когда начальство позвонило по телефону и наивно попросило
разъяснить, что означает вся эта манна небесная на фасаде, когда за
продовольствием в магазинах очередюги, а колотый сахар выдается по
карточкам?
Так вот, живем мы с Татьяной в этом рогатом доме (рог впоследствии
отбили зубилами, но название осталось) на втором этаже в трехкомнатной
квартире с громадным застекленным балконом, на котором можно играть хоть в
настольный теннис. Это не преувеличение балкона: кроме проржавевшей клетки
от моего умершего ангела-хранителя волнистого попугайчика Леши (в клетке
сейчас живут Татьянины красивые горнолыжные ботинки), на балконе пылятся
лыжи, спортивный велосипед и стол для пинг-понга - обе его половины
прислонены к стене, и на них мелом написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46