Ну, японская богиня отвернулась, а я снял штаны
и только-только начал с философским настроением погружаться, как вижу:
плывет ко мне по волнам что-то очень знакомое, родное... Пригляделся...
Мать моя рОдная, да это же результат нашего с тобой открытия! Мне даже
купаться расхотелось. Стоило, понимаешь, ехать на край света, чтобы
уткнуться носом в собственное...
Владислав Николаевич конфузится и спешит продолжить незаконченную
фразу:
- Чтобы уткнуться носом в побочные результаты собственного открытия.
Наверно, кто-то выбросил с проплывавшего корабля. Я эти штуки тоже
видел... в Черном море.
- Да, вспомнил! - вдруг вспоминаю я. - Вспомнил, зачем я сюда
приперся. Сегодня юбилей журнала, ты приглашен. Можно без галстука.
Владислав Николаевич кивает. На собственных юбилеях он стесняется, на
чужих - скучает, но сегодня он придет вовремя и отсидит до конца, потому
что на этом юбилее будет присутствовать Татьяна.
Я допиваю чай и с интересом наблюдаю, как пустой стакан, дребезжа
чайной ложечкой, от Владика к чернильному прибору.
Кстати, надо будет подсказать этим музейным деятелям, что после войны
здесь в простенке висел портрет молодого Сталина, - чтобы после моей
смерти в кабинете все было а-ля натюрель.
Все, теперь в редакцию. Форточка в кабинете сама собой распахивается
для проветривания... Знаю, знаю я эти фокусы: дерни, внученька, за
веревочку - дверь и откроется.
Владислав Николаевич провожает меня вниз до самых дверей, а человек с
кобурой открывает их. Интересно, у него там настоящий "макар" или кобура
набита бумагой? Должен быть настоящий.
Павлик уже поджидает у входа. Карета подана, но я в нее не сажусь,
потому что сейчас в ней пахнет дрянными польскими духами, а запахи мне
всегда о чем-нибудь напоминают, и я раздваиваюсь.
3
Теперь наша траурная процессия медленно движется по проспекту имени
академика Эн в обратную сторону. Проспект вырублен прямо в березовой роще,
я люблю в ней гулять. Однажды утром я ушел сюда, чтобы побродить и
подумать; вечером Татьяна забеспокоилась, позвонила в учреждение, а
Владислав Николаевич - рад стараться! - приказал сотрудникам и охране
прочесать лес. Но меня не нашли, хотя я ни от кого не прятался. Домой в
тот вечер меня доставили вертолетчики, на которых я набрел, выйдя из лесу
аж у самого Печенеговского водохранилища. В нелетную погоду они ловили там
рыбу и обратили внимание на какого-то сумасшедшего старика - я ходил по
льду и с методическим остервенением разбивал тростью замерзшие лунки.
Но сейчас я прохожу мимо рощи. Сейчас у меня дела, дела, дела; к тому
же лес уже занят - в моих березах бродит тот самый старикашка в
раздвоенном каракулевом пирожке, уступивший мне утром дорогу (кстати,
такие смушки в сталинское средневековье носили заслуженные деятели
искусств и наук, председатели колхозов-миллионеров, директора гастрономов
и вообще всякие рыла). И потом, мне не терпится попасть в редакцию.
Недаром меня с утра тянуло туда - сегодня исполняется сколько-то там лет
со дня выхода первого номера "Науки и мысли".
Этот журнал - моя последняя в жизни забава. Я самолично создал его,
пройдя все высокие инстанции и удивляя начальство своим напором и
докладными записками.
- Как, еще один научно-популярный журнал? - переспрашивали меня. - Но
ведь существуют такие-то и такие-то!
- Этот будет другой, - сердился я. - В записке я все объяснил, вы,
наверно, невнимательно прочитали. У всех наших научно-популярных журналов
одна, но пламенная страсть - они пропагандируют науку и соединяют ее с
жизнью...
- А вы что же, не собираетесь соединять науку с жизнью? - сразу
настораживалось начальство и с опаской разглядывало человека, только что
вышедшего из лесу.
- Нет, не собираюсь. Сегодня пришла пора не соединять, а спасать
жизнь от науки. Это будет антинаучно-непопулярный журнал. Журнал нового
типа. Он будет соединять науку не с жизнью, а с мыслью. Они до сих пор
были оторваны. Журнал так и будет называться: "Наука и мысль".
- Господь с вами! - пугалось начальство. - Что за странное название?
Что вы этим названием хотите сказать?.. А кто будет его главным
редактором?
- Я, - бодренько отвечал я.
С тех пор прошло много лет. Начинали мы не спеша, оглядываясь по
сторонам и посматривая наверх. Потом попробовали похулиганить... И сейчас
журнал процветает. Статьи для нас пишутся лучшими умами страны, и мне
рассказывают, что ученый люд уже не мыслит жизни без "Науки и мысли" - в
конце месяца даже почтенные академики вроде меня с нетерпением заглядывают
в почтовые ящики, чтобы узнать, кому еще из них дали по морде и куда
пойдет наука в следующем квартале. Но дело не только в "лучших умах".
Поговаривают, что за спиной нашего журнала стоит какая-то потусторонняя
сила, потому что коэффициент полезного действия "Науки и мысли" так высок,
что требует хоть какого-то объяснения: непонятно, КТО нас разрешил, почему
мы такие смелые и почему вообще функционируем - с административной точки
зрения наш журнал невозможен, не должен существовать...
Я этого не могу объяснить - даже себе. Не знаю. Честно говоря, идею
подобного журнала я украл у покойного академика Эн, именем которого назван
этот проспект. Еще до войны он хотел создать журнал, в котором
целенаправленно выискивались бы побочные эффекты любого научного проекта
или открытия - то есть, оборотные стороны всех наших медалей.
- У них в науке сплошные суки, - любил шутить академик Эн.
Допускаю, его шутки по тем суровым временам были не самыми удачными,
потому что в том деревянном домике в начале проспекта, где приколочена
бронзовая мемориальная доска с его непохожим профилем, академик Эн за свой
длинный язык был на целый год подвергнут домашнему аресту - применялась и
такая мера. Перед домиком стоял часовой с примкнутым штыком, а академик Эн
плевал из форточки в свой невозделанный огород - нельзя выходить, и баста!
Полгода нам в этот домик выписывали пропуска, и мы, доставляя на подпись
арестованному начальнику разные секретные бумаги, иногда рисковали жизнью
- часовые тоже бывали разные: однажды один слабонервный оглушительно
выстрелил в воздух, приказал мне лечь лицом прямо в лужу и держал в такой
позе, как врага народа без пропуска, до тех пор, пока не прибежал
разводящий. В конце концов всем это так надоело - и часовым, и начальству,
и нам, и академику Эн, - что ему разрешили под охраной ходить на работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
и только-только начал с философским настроением погружаться, как вижу:
плывет ко мне по волнам что-то очень знакомое, родное... Пригляделся...
Мать моя рОдная, да это же результат нашего с тобой открытия! Мне даже
купаться расхотелось. Стоило, понимаешь, ехать на край света, чтобы
уткнуться носом в собственное...
Владислав Николаевич конфузится и спешит продолжить незаконченную
фразу:
- Чтобы уткнуться носом в побочные результаты собственного открытия.
Наверно, кто-то выбросил с проплывавшего корабля. Я эти штуки тоже
видел... в Черном море.
- Да, вспомнил! - вдруг вспоминаю я. - Вспомнил, зачем я сюда
приперся. Сегодня юбилей журнала, ты приглашен. Можно без галстука.
Владислав Николаевич кивает. На собственных юбилеях он стесняется, на
чужих - скучает, но сегодня он придет вовремя и отсидит до конца, потому
что на этом юбилее будет присутствовать Татьяна.
Я допиваю чай и с интересом наблюдаю, как пустой стакан, дребезжа
чайной ложечкой, от Владика к чернильному прибору.
Кстати, надо будет подсказать этим музейным деятелям, что после войны
здесь в простенке висел портрет молодого Сталина, - чтобы после моей
смерти в кабинете все было а-ля натюрель.
Все, теперь в редакцию. Форточка в кабинете сама собой распахивается
для проветривания... Знаю, знаю я эти фокусы: дерни, внученька, за
веревочку - дверь и откроется.
Владислав Николаевич провожает меня вниз до самых дверей, а человек с
кобурой открывает их. Интересно, у него там настоящий "макар" или кобура
набита бумагой? Должен быть настоящий.
Павлик уже поджидает у входа. Карета подана, но я в нее не сажусь,
потому что сейчас в ней пахнет дрянными польскими духами, а запахи мне
всегда о чем-нибудь напоминают, и я раздваиваюсь.
3
Теперь наша траурная процессия медленно движется по проспекту имени
академика Эн в обратную сторону. Проспект вырублен прямо в березовой роще,
я люблю в ней гулять. Однажды утром я ушел сюда, чтобы побродить и
подумать; вечером Татьяна забеспокоилась, позвонила в учреждение, а
Владислав Николаевич - рад стараться! - приказал сотрудникам и охране
прочесать лес. Но меня не нашли, хотя я ни от кого не прятался. Домой в
тот вечер меня доставили вертолетчики, на которых я набрел, выйдя из лесу
аж у самого Печенеговского водохранилища. В нелетную погоду они ловили там
рыбу и обратили внимание на какого-то сумасшедшего старика - я ходил по
льду и с методическим остервенением разбивал тростью замерзшие лунки.
Но сейчас я прохожу мимо рощи. Сейчас у меня дела, дела, дела; к тому
же лес уже занят - в моих березах бродит тот самый старикашка в
раздвоенном каракулевом пирожке, уступивший мне утром дорогу (кстати,
такие смушки в сталинское средневековье носили заслуженные деятели
искусств и наук, председатели колхозов-миллионеров, директора гастрономов
и вообще всякие рыла). И потом, мне не терпится попасть в редакцию.
Недаром меня с утра тянуло туда - сегодня исполняется сколько-то там лет
со дня выхода первого номера "Науки и мысли".
Этот журнал - моя последняя в жизни забава. Я самолично создал его,
пройдя все высокие инстанции и удивляя начальство своим напором и
докладными записками.
- Как, еще один научно-популярный журнал? - переспрашивали меня. - Но
ведь существуют такие-то и такие-то!
- Этот будет другой, - сердился я. - В записке я все объяснил, вы,
наверно, невнимательно прочитали. У всех наших научно-популярных журналов
одна, но пламенная страсть - они пропагандируют науку и соединяют ее с
жизнью...
- А вы что же, не собираетесь соединять науку с жизнью? - сразу
настораживалось начальство и с опаской разглядывало человека, только что
вышедшего из лесу.
- Нет, не собираюсь. Сегодня пришла пора не соединять, а спасать
жизнь от науки. Это будет антинаучно-непопулярный журнал. Журнал нового
типа. Он будет соединять науку не с жизнью, а с мыслью. Они до сих пор
были оторваны. Журнал так и будет называться: "Наука и мысль".
- Господь с вами! - пугалось начальство. - Что за странное название?
Что вы этим названием хотите сказать?.. А кто будет его главным
редактором?
- Я, - бодренько отвечал я.
С тех пор прошло много лет. Начинали мы не спеша, оглядываясь по
сторонам и посматривая наверх. Потом попробовали похулиганить... И сейчас
журнал процветает. Статьи для нас пишутся лучшими умами страны, и мне
рассказывают, что ученый люд уже не мыслит жизни без "Науки и мысли" - в
конце месяца даже почтенные академики вроде меня с нетерпением заглядывают
в почтовые ящики, чтобы узнать, кому еще из них дали по морде и куда
пойдет наука в следующем квартале. Но дело не только в "лучших умах".
Поговаривают, что за спиной нашего журнала стоит какая-то потусторонняя
сила, потому что коэффициент полезного действия "Науки и мысли" так высок,
что требует хоть какого-то объяснения: непонятно, КТО нас разрешил, почему
мы такие смелые и почему вообще функционируем - с административной точки
зрения наш журнал невозможен, не должен существовать...
Я этого не могу объяснить - даже себе. Не знаю. Честно говоря, идею
подобного журнала я украл у покойного академика Эн, именем которого назван
этот проспект. Еще до войны он хотел создать журнал, в котором
целенаправленно выискивались бы побочные эффекты любого научного проекта
или открытия - то есть, оборотные стороны всех наших медалей.
- У них в науке сплошные суки, - любил шутить академик Эн.
Допускаю, его шутки по тем суровым временам были не самыми удачными,
потому что в том деревянном домике в начале проспекта, где приколочена
бронзовая мемориальная доска с его непохожим профилем, академик Эн за свой
длинный язык был на целый год подвергнут домашнему аресту - применялась и
такая мера. Перед домиком стоял часовой с примкнутым штыком, а академик Эн
плевал из форточки в свой невозделанный огород - нельзя выходить, и баста!
Полгода нам в этот домик выписывали пропуска, и мы, доставляя на подпись
арестованному начальнику разные секретные бумаги, иногда рисковали жизнью
- часовые тоже бывали разные: однажды один слабонервный оглушительно
выстрелил в воздух, приказал мне лечь лицом прямо в лужу и держал в такой
позе, как врага народа без пропуска, до тех пор, пока не прибежал
разводящий. В конце концов всем это так надоело - и часовым, и начальству,
и нам, и академику Эн, - что ему разрешили под охраной ходить на работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46