Меня никто не замечает. Им начхать на своего главного редактора, у
них сегодня подготовка в набор майского номера. Из большой комнаты, где
двенадцать письменных столов и суета сует, доносится голос Ашота. Он о
чем-то спорит с завотделом Дроздовым, в которого когда-то была влюблена
моя внучка. (Там был целый роман - правда, дешевый и на плохой бумаге, как
в "Роман-газете", - но об этом молчок!) Вслушиваюсь. Ашот и Дроздов
пытаются совместить очередную статью с иллюстрацией, но у них ничего не
выходит. Статья под названием "Зубная боль профессора
Степаняка-Енисейского" должна бракосочетаться с картинкой, где изображена
громадная кариесная челюсть.
- Вам, художникам, главное картинка, а там хоть трава не расти, - от
баритона Дроздова начинают вибрировать лыжи. - Пусть текст будет хоть
вверх ногами, главное, чтобы картинка влезла. Где я тебе сокращу восемь
строк? Где, покажи? У меня все строки смысловые, рабочие. Как несущие
балки. Выдерни хоть одну - и статья развалится. Понял? Почему я должен
сокращать текст? Сократи свои зубы!
- А ты сократи по словам... - уговаривает Ашот. - Тут одно слово, там
другое слово... Ты же умеешь.
- Обстракция, - бормочет Дроздов, хотя ему приятно, когда говорят,
что "он умеет". - У меня все слова тоже рабочие. Как кирпичи.
В конце концов Дроздов согласится вычеркнуть у себя четыре
рабоче-крестьянских слова, а Ашот - укоротить свою челюсть на четыре зуба.
Так на так. В конце концов они притащат мне на подпись статью, оформление
которой будет полностью соответствовать ее содержанию, и я почувствую
самую настоящую зубную боль, хотя у меня не осталось ни одного
натурального зуба.
Но и этого им мало! На второй странице обложки Ашот предлагает
поместить репродукцию с картины малоизвестного у нас средневекового
фламандского художника, где дюжий монах-эскулап, закатав рукава, рвет зуб
своему собрату, а еще двое монахов держат визжащего пациента за руки и
ноги. Эта натуралистическая обстракция потрясает!
Меня продолжают не замечать, хотя я давно уже стою в дверях.
- Какой сегодня месяц? - спрашиваю я.
Все замолкают и поворачивают головы на голос своего начальника. Никто
не может вспомнить название месяца, потому что сейчас, если не ошибаюсь,
зима, а в набор готовится майский номер.
- Февраль, Юрий Васильевич, - наконец отвечает Маринка. Она обычно
заваривает чай и сооружает для всех бутерброды с колбасой, но сегодня ее
стол почему-то занят парадной редакционной посудой и коробками с тортами.
Эту малышку в прошлом году распределили из МФТИ в наше учреждение без
вывески, но Владислав Николаевич предложил ей перейти через проспект в
"Науку и мысль" младшим редактором, потому что ученый из нее никакой, зато
есть напор, переходящий в нахальство, подвешенный язык и сильно развитое
чувство справедливости - все это признаки неплохого журналиста. Маринка
похожа на толстенький чемодан с двумя ручками - она все время что-то ест:
летом клубнику, зимой пирожные.
"Куда мне худеть, - любит вздыхать она. - Ну, похудею и стану похожа
на портфель".
- Февраль, Юрий Васильевич. Точно, февраль. Не сумлевайтесь.
- Значит, скоро весна, - заключаю я.
- Не может быть. Откуда вы знаете? - удивляется Маринка.
- Весна это обстракция, Юрий Васильевич, - говорит Олег Белкин,
отвлекаясь от телефонного разговора. И тут же в трубку: - Извините, это я
не вам.
По тону Оли Белкина я могу довольно точно определить, что он
отбивается от какого-нибудь настырного автора, статью которого уже
отклонили, как минимум, два рецензента. Оля терпеливо говорит в трубку уже
минут двадцать, не меньше, и утирает лицо кончиком своего галстука, за
неимением носового платка. Рядом с ним расположился на стуле незнакомый
мне посетитель, похожий на автора научной фантастики (они в основном люди
тихие, и мы печатаем иногда этот вид литературы - особенно осенью, когда
дело к подписке). Наверно, автор пришел в "Науку и мысль" на лыжах из
самой Москвы и сейчас терпеливо ожидает, когда освободится наш завлит Олег
Павлович Белкин, чтобы узнать о судьбе своего научно-фантастического
рассказа о раскопках Атлантиды в Антарктиде, или что-нибудь в этом духе.
- Значит, вас не устраивает мнение наших рецензентов? - повторяет Оля
в трубку. - Я правильно понял? Тогда сделаем так: назовите рецензента,
который бы вас устроил... Кто-кто?! Не слышу... Профессор Степаняк? Какой
Степаняк? Енисейский, что ли? Степан?! Его-то нам и не хватало! - Оля
наконец не выдерживает и слетает с размеренной тональности. - А что он
понимает в адаптивном гомеостазе? Впрочем... если вы настаиваете, я
отправлю вашу статью на отзыв профессору Степаняку-Енисейскому.
Все же странно, почему Белкин сегодня при галстуке, а Маринкин стол
заставлен тортами? Галстук и Олина шея суть предметы несовместимые. Хотя
возможен вариант, что Оля забыл в последней командировке свой свитер и за
неимением шарфа, чтобы прикрыть горло, нацепил галстук. Логично. В прошлой
командировке он забыл в Киеве штаны, а еще раньше в Новосибирске -
портативную пишущую машинку. Его пропажи потом приходят на адрес редакции,
и всем весело.
С галстуком, кажется, прояснилось. С лыжами - тоже. Но почему торты и
парадный сервиз?

5
Сегодня у нас юбилей, наконец-то вспоминаю я. Вот почему торты,
сервизы и все принаряжены: юбилей "Науки и мысли" я разрешил отпраздновать
прямо в редакции, но, разумеется, без горячительных напитков - не потому
что я абстинентный монстр, а потому что "потому"... Нефиг пить на работе.
Хотя, разумеется, мой несостоявшийся зять Дроздов все равно сегодня
напьется - он уже запасся бутылкой коньяка, и сейчас поглядывает (чтоб
Маринка не сперла) на свою спортивную сумку с надписью "tennis" и
находится в предвкушении - недаром он так благосклонно согласился
выбросить из статьи целых четыре слова.
- Здравствуйте, Юрий Васильевич!
Я оглядываюсь. Единственный культурный человек в этой коммунальной
квартире - мой заместитель, Михаил Федотович Чернолуцкий. Он здоровается
со всеми и с каждым по десять раз на день, а синонимы слова "здравствуйте"
вставляет с разными интонациями куда нужно и не нужно. Вообще, после
известного у нас неприятного происшествия у Чернолуцкого, как отмечают
врачи, появились "неадекватные реакции на окружающую действительность".
Смеется, когда надо плакать или быть серьезным, и наоборот. Всегда говорит
то, что думает, - а это, знаете ли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46