Федералисты с готовностью оправдывали любые действия, если их совершала Англия, между тем как демократы почти столь же охотно защищали все чудовищные преступления, к которым привела политика Наполеона.
Я говорю «почти», ибо, если быть честным по отношению к потомкам, не думаю, что сторонники Франции в Америке были в той же мере настроены профранцузски, в какой сторонники Англии — проанглийски. Последние вернулись к своей провинциальной свободе мыслей; будучи хорошо знакомыми с английскими версиями всех политических и моральных истин и плохо зная общественные умонастроения, они застыли в скорлупе своей веры, подобно тем, кто поклоняется святыне вдали от нее и вынужден все принимать за чистую монету. Проанглийская партия имела своим основанием глубоко укоренившиеся взгляды и свойственное колониям преклонение перед освященным веками троном, в то время как профранцузская была обязана своим существованием главным образом оппозиции. Правда, союз 1778 года оказал некоторое влияние на людейnote 146, которые по возрасту могли участвовать в событиях Войны за независимость, но их было чрезвычайно мало даже в их собственной партии. Любовь к Англии была искренней, сильной, прочной и глубокой; профранцузские настроения, как только что было сказано, по большей части взрастила оппозиция. Публичные дискуссии о судьбе «Рассвета», разумеется, породили среди моих знакомых множество домыслов относительно моей судьбы. Один месяц сменял другой, письма мои до
Америки не дошли, и все было решили, что судно погибло. Наконец корабль, прибывший с Ямайки, привез какую-то смутную историю о том, как я отвоевал судно у Сеннита, и, поскольку стало известно, что нас на корабле осталось только четверо, кое-кто осмелился предположить, что из-за недостатка людей «Рассвет» потерпел крушение; так меня записали в покойники.
Вскоре после того, как среди моих друзей и знакомых распространилось такое мнение, в Клобонни явился Джон Уоллингфорд. Он, однако, не стал ничего менять, был со всеми любезен, сказал рабам, что все останется по-прежнему, и недвусмысленно заверил их, что они и дальше будут жить при законном regime Уоллингфордов. Все решили, что он, должно быть, мой наследник, и никто не понимал, что послужило причиной последовавших за тем насильственных действий.
Спустя два месяца после визита Джона Уоллингфорда мистер Хардиндж и все, связанные с Клобонни, были потрясены известием о существовании закладной. По статуту, или «статуе», как выразился Джеред, началась процедура лишения владельца права выкупить заложенное имущество, через несколько месяцев имение было продано с молотка в Кингстоне, и никто не предложил за него больше пяти тысяч долларов — шестой части его настоящей стоимости. Подобная принудительная продажа недвижимости по убыточной цене была и остается довольно обычным явлением, особенно в Америке; считается, что кредитор готов в случае необходимости поднять цену. В моем случае защищать мои права было некому; мистер Хардиндж явился на торги, приготовившись урезонивать моего кузена и взывать к его совести, вместо того чтобы собрать крупную сумму и аннулировать его претензии. Джон Уоллингфорд, однако, вообще не явился, и торги состоялись при одной заявке от мистера Хардинджа, заявке, которую он не обдумал заранее, а цену рискнул предложить, исходя из своих представлений о средствах и характере Люси.
Официальным покупателем стал человек по имени Дэггит, родственник Джона Уоллингфорда со стороны матери, он предъявил права на владение поместьем моего отца. Дэггит вступил во владение собственностью, отпустил негров и определил новых слуг на ферму и мельницу. Ко всеобщему изумлению, Джон Уоллингфорд за все время ни разу не появился, хотя все считали, что в случае моей действительной смерти он имеет законные права на все оставшееся после меня имущество. Однако завещание не было ни предъявлено, ни утверждено, и о моем кузене не было ни слуху ни духу! Мистер Дэггит был человек суровый и замкнутый, от него что-либо узнать не представлялось возможным. Его права на Клобонни не могли быть оспорены, и, посоветовавшись с юристом, мистер Хардиндж и сам вынужден был с неохотой признать их. Вот, в сущности, все, что я узнал от мельника в ходе непринужденной беседы, которая длилась не больше часа. Конечно, многое осталось для меня непонятным, но я узнал достаточно, чтобы уяснить себе, что я просто нищий.
Прощаясь с Джередом, я дал ему мой адрес, и мы договорились снова встретиться на следующий день. Участие старика ободряло меня, кроме того, я хотел выведать от него все, что можно, особенно о Люси и мистере Хардиндже. Затем я последовал за Марблом и Набом в пансион, в котором обычно останавливались шкиперы и первые помощники; разумеется, до пребывания под одной крышей со своими подчиненными снисходили шкиперы самого низшего класса. Остаток утра ушел на обустройство наших комнат и одевание — мы облачились в наши лучшие куртки; сюртука у меня не было, — может быть, что-нибудь в этом роде и осталось среди вещей, перевезенных из Клобонни на ферму Райт. Но несмотря на сей недостаток в моем гардеробе, я не хотел бы, чтобы читатель подумал, будто я имел жалкий или неопрятный вид. При росте шесть футов один дюйм, одетый в скромную, ладного кроя синюю короткую куртку из флотского сукна да в офицерские брюки, в чистой белой рубашке, с черным шелковым платком на шее и в жилете с красивым, но скромным рисунком, я вовсе не стыдился своей наружности. Я приехал из Англии, страны, в которой одежда хороша и дешева, и более элегантного моряка, пожалуй, трудно было найти в портовой части города.
Мы с Марблом отобедали и собрались было пройтись по Бродвею, когда худой, усталый, мрачный на вид человек вошел в пансион и направился к стойке с очевидным намерением осведомиться о ком-то из обитателей. Буфетчик тотчас указал на меня, после чего незнакомец приблизился и величественно, с сознанием собственного достоинства представился полковником Уорблером, редактором нью-йоркской газеты «Репабликэн Фримэн». Я попросил этого джентльмена в общую гостиную, и между нами завязалась следующая беседа.
— Мы только что узнали о вашем приезде, капитан Уоллингфорд, — начал полковник — все нью-йоркские редакторы определенного калибра, кажется, ex officio принадлежат к этому мелодраматическому званию, — и нам не терпится сделать все от нас зависящее, чтобы вы были, так сказать, rectus in curianote 147 в глазах нации. Ваша история глубоко взволновала нас несколько месяцев назад, и общественное сознание, надо полагать, готово к тому, чтобы узнать всю правду, и с удовольствием ждет новых подробностей. Если вы будете так любезны и вкратце изложите вашу историю, сэр, — он преспокойно вынул чернила, перо, бумагу и приготовился писать, — я обещаю вам, что ваш рассказ появится в завтрашнем номере «Фримэна», изложенный в таком духе, что вы останетесь довольны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Я говорю «почти», ибо, если быть честным по отношению к потомкам, не думаю, что сторонники Франции в Америке были в той же мере настроены профранцузски, в какой сторонники Англии — проанглийски. Последние вернулись к своей провинциальной свободе мыслей; будучи хорошо знакомыми с английскими версиями всех политических и моральных истин и плохо зная общественные умонастроения, они застыли в скорлупе своей веры, подобно тем, кто поклоняется святыне вдали от нее и вынужден все принимать за чистую монету. Проанглийская партия имела своим основанием глубоко укоренившиеся взгляды и свойственное колониям преклонение перед освященным веками троном, в то время как профранцузская была обязана своим существованием главным образом оппозиции. Правда, союз 1778 года оказал некоторое влияние на людейnote 146, которые по возрасту могли участвовать в событиях Войны за независимость, но их было чрезвычайно мало даже в их собственной партии. Любовь к Англии была искренней, сильной, прочной и глубокой; профранцузские настроения, как только что было сказано, по большей части взрастила оппозиция. Публичные дискуссии о судьбе «Рассвета», разумеется, породили среди моих знакомых множество домыслов относительно моей судьбы. Один месяц сменял другой, письма мои до
Америки не дошли, и все было решили, что судно погибло. Наконец корабль, прибывший с Ямайки, привез какую-то смутную историю о том, как я отвоевал судно у Сеннита, и, поскольку стало известно, что нас на корабле осталось только четверо, кое-кто осмелился предположить, что из-за недостатка людей «Рассвет» потерпел крушение; так меня записали в покойники.
Вскоре после того, как среди моих друзей и знакомых распространилось такое мнение, в Клобонни явился Джон Уоллингфорд. Он, однако, не стал ничего менять, был со всеми любезен, сказал рабам, что все останется по-прежнему, и недвусмысленно заверил их, что они и дальше будут жить при законном regime Уоллингфордов. Все решили, что он, должно быть, мой наследник, и никто не понимал, что послужило причиной последовавших за тем насильственных действий.
Спустя два месяца после визита Джона Уоллингфорда мистер Хардиндж и все, связанные с Клобонни, были потрясены известием о существовании закладной. По статуту, или «статуе», как выразился Джеред, началась процедура лишения владельца права выкупить заложенное имущество, через несколько месяцев имение было продано с молотка в Кингстоне, и никто не предложил за него больше пяти тысяч долларов — шестой части его настоящей стоимости. Подобная принудительная продажа недвижимости по убыточной цене была и остается довольно обычным явлением, особенно в Америке; считается, что кредитор готов в случае необходимости поднять цену. В моем случае защищать мои права было некому; мистер Хардиндж явился на торги, приготовившись урезонивать моего кузена и взывать к его совести, вместо того чтобы собрать крупную сумму и аннулировать его претензии. Джон Уоллингфорд, однако, вообще не явился, и торги состоялись при одной заявке от мистера Хардинджа, заявке, которую он не обдумал заранее, а цену рискнул предложить, исходя из своих представлений о средствах и характере Люси.
Официальным покупателем стал человек по имени Дэггит, родственник Джона Уоллингфорда со стороны матери, он предъявил права на владение поместьем моего отца. Дэггит вступил во владение собственностью, отпустил негров и определил новых слуг на ферму и мельницу. Ко всеобщему изумлению, Джон Уоллингфорд за все время ни разу не появился, хотя все считали, что в случае моей действительной смерти он имеет законные права на все оставшееся после меня имущество. Однако завещание не было ни предъявлено, ни утверждено, и о моем кузене не было ни слуху ни духу! Мистер Дэггит был человек суровый и замкнутый, от него что-либо узнать не представлялось возможным. Его права на Клобонни не могли быть оспорены, и, посоветовавшись с юристом, мистер Хардиндж и сам вынужден был с неохотой признать их. Вот, в сущности, все, что я узнал от мельника в ходе непринужденной беседы, которая длилась не больше часа. Конечно, многое осталось для меня непонятным, но я узнал достаточно, чтобы уяснить себе, что я просто нищий.
Прощаясь с Джередом, я дал ему мой адрес, и мы договорились снова встретиться на следующий день. Участие старика ободряло меня, кроме того, я хотел выведать от него все, что можно, особенно о Люси и мистере Хардиндже. Затем я последовал за Марблом и Набом в пансион, в котором обычно останавливались шкиперы и первые помощники; разумеется, до пребывания под одной крышей со своими подчиненными снисходили шкиперы самого низшего класса. Остаток утра ушел на обустройство наших комнат и одевание — мы облачились в наши лучшие куртки; сюртука у меня не было, — может быть, что-нибудь в этом роде и осталось среди вещей, перевезенных из Клобонни на ферму Райт. Но несмотря на сей недостаток в моем гардеробе, я не хотел бы, чтобы читатель подумал, будто я имел жалкий или неопрятный вид. При росте шесть футов один дюйм, одетый в скромную, ладного кроя синюю короткую куртку из флотского сукна да в офицерские брюки, в чистой белой рубашке, с черным шелковым платком на шее и в жилете с красивым, но скромным рисунком, я вовсе не стыдился своей наружности. Я приехал из Англии, страны, в которой одежда хороша и дешева, и более элегантного моряка, пожалуй, трудно было найти в портовой части города.
Мы с Марблом отобедали и собрались было пройтись по Бродвею, когда худой, усталый, мрачный на вид человек вошел в пансион и направился к стойке с очевидным намерением осведомиться о ком-то из обитателей. Буфетчик тотчас указал на меня, после чего незнакомец приблизился и величественно, с сознанием собственного достоинства представился полковником Уорблером, редактором нью-йоркской газеты «Репабликэн Фримэн». Я попросил этого джентльмена в общую гостиную, и между нами завязалась следующая беседа.
— Мы только что узнали о вашем приезде, капитан Уоллингфорд, — начал полковник — все нью-йоркские редакторы определенного калибра, кажется, ex officio принадлежат к этому мелодраматическому званию, — и нам не терпится сделать все от нас зависящее, чтобы вы были, так сказать, rectus in curianote 147 в глазах нации. Ваша история глубоко взволновала нас несколько месяцев назад, и общественное сознание, надо полагать, готово к тому, чтобы узнать всю правду, и с удовольствием ждет новых подробностей. Если вы будете так любезны и вкратце изложите вашу историю, сэр, — он преспокойно вынул чернила, перо, бумагу и приготовился писать, — я обещаю вам, что ваш рассказ появится в завтрашнем номере «Фримэна», изложенный в таком духе, что вы останетесь довольны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142