- Нет, не долго. Там для тебя пройдёт двадцать лет, а здесь - одно мгновение.
- Погоди, ты хочешь сказать, что я сяду в это твоё кресло... и встану с него - ничуть не изменившись? Тогда лучше в парикмахерскую.
- Я думаю, через двадцать лет ты на многое посмотришь совсем иначе. Станешь мудрее, многие вещи покажутся...
- Ты что, дурак? На хрена мне мудрость? Я хочу быть красивой, молодой и счастливой!
- Счастливым и мудрым быть нельзя, - отметил Гусев. - Понятия взаимоисключающие.
- Живи как хочешь, - сказал Зюскевич. - Со второго раза может получится так, как ты мечтаешь.
- Со второго раза... Может и получится. Я согласна!
- Что согласна?
- Ну это... то, что ты сказал. Снова стать молодой. А потом выйду за тебя замуж. И буду век тебе верна, честное пионерское. Или даже раньше. Ну, как только созреешь. Не могу же я выйти замуж за октябрёнка, этого не поймут.
- Лучше я подожду здесь. Там... вообще не надо знакомится.
- Как скажешь.
- Ещё надо будет позвонить в одно место и сказать пару фраз. Но это потом, в девяносто четвёртом. Важно не забыть.
- Что значит "потом в девяносто четвёртом"?
- Одного раза вам покажется мало.
- Почему?
- Ежу понятно.
- Как скажешь.
- Едем?
- Погоди, погоди. Я так не могу. Я боюсь. Пускай они тоже... - Кира посмотрела на меня и Гусева. - Пускай грызут молодильные яблоки. Места есть, или к мастеру надо записываться?
- Я позвоню, для вас подготовят три места.
- Мальчики, не трусьте, вы видите, женщина готова на всё. Мишаня, этим двоим не надо на тебе жениться?
Зюскевич отвернулся и сообщил по телефону какой-то Анечке, что нас будет трое. Спрятал трубку и подбодрил нас улыбкой:
- Всё будет в порядке.
А мы были пьяные и ничего не боялись. Даже того, что машина времени испортится и просто убьет нас.
12
Была половина первого: мы успевали в метро. Зюскевич объяснил, что так будет проще. Иначе пришлось бы неделю оформлять пропуска через главный вход. На "Знаменской" мы, не поднимаясь вверх, зашли в служебное помещение, проследовали мимо одетых в милицейскую форму охранников, спустились по узенькому, но длинному эскалатору, который заработал, едва мы на него встали, миновали цепь коридоров и остановились перед невысокой железной стеной. Постояли.
- Нас идентифицируют, - негромко пояснил Зюскевич. - Скажите что-нибудь.
- Они всех знают? - сказал я.
- Всех, кто когда-либо со мной соприкасался.
- Не то слово, - пробормотала Берёзкина.
- Имел сношения, - уточнил Гусев.
Пол завибрировал, железная стена откатилась на метр, образовав проход. Мы шагнули в проём и оказались в просторном мраморном зале с колоннами, с бронзовыми светильниками и росписью на потолке - в стиле самых первых дорогих станций метрополитена. То есть, скорее всего, это и была одна из первых станций метро, по каким-то причинам не пущенная в эксплуатацию.
Всё было подготовлено для нашего прихода: по центру перрона стояли три кресла с высокими спинками. Они были такие же вычурные, как всё остальное, из бронзы и мрамора. К спинкам были привинчены штативы, к штативам - колпаки матово-серебристого металла. Метрах в десяти перед креслами находился пульт управления.
- Колпаки не в тон, - отметил Гусев. Он окончательно уверился, что вся "машина времени" - фикция сумасшедшего или навороченный симулятор.
- Что? - не расслышал Зюскевич, уже суетившийся возле кресел.
- Ничего, что мы датые?
- Ничего. Даже лучше. Легче войдёте. Без шока и без стресса.
- Попадём в это же время суток?
- В полночь с двадцать пятого на двадцать шестое.
- А почему восемьдесят четвёртый?
- Шаг прибора - десять лет.
- Надо вспомнить, что мы делали... тогда вечером...
- Гусев, - сказала Берёзкина. - Ты что, не понимаешь? Двадцать лет назад, десять или тридцать - было одно и то же. Мы отмечали мой день рождения.
- Верно! - обрадовался Гусев. - Это каждый год, строго.
Между тем Берёзкина внезапно о чём-то задумалась. Она медленно походила туда-сюда, резко повернулась и сказала:
- А почему в восемьдесят четвёртый? Двадцать четыре года - не такая уж первая молодость. Все подруги повыскакивали, а кто-то уже ведёт детей в первый класс. Я не хочу двадцать четыре.
- Сколько ж ты хочешь, ненормальная? - поинтересовался Гусев.
- Шаг десять лет?.. Хочу четырнадцать. Да-да! Как это я сразу не сообразила! Первая любовь и всё такое...
Мы посмотрели на Зюскевича. Ему было всё равно.
- Мне тоже четырнадцать больше нравится, - поддержал Гусев идею Берёзкиной. - Работать не надо. Где мы в этот день были? Ах да. Нет, тогда ещё не пьянствовали. Спали у себя дома - и никакого похмелья. Давай, давай, крути назад свою машину. Хочу свежих забытых ощущений, хочу первый раз в первый класс!
- Натягивайте комбинезоны и садитесь.
- Почему так грустно, академик? - Гусев развеселился, возможно на нервной почве. - Все ли механизмы машины времени надёжно работают? Все ли детали смазаны машинным маслом и все ли болты надёжно затянуты? Товарищ академик, вы пьяны! Разве может пьяный нобелевский лауреат производить опыты над людьми? Фашист! Недочеловек!..
Он всё перепутал, но я его уважаю; Гусев из породы тех легкомысленных людей, которые способны шутить во время пытки огнём. Только это я и называю настоящей отвагой.
- А если мне не понравится? - продолжала капризничать Берёзкина. - Что, если я захочу вернуться не через двадцать лет, а гораздо раньше?
Зюскевич приблизился к нам вплотную и, не успели мы ахнуть, щелчками зажатой в руке машинки ввёл что-то каждому из нас в голову. Я нащупал за ухом мягкий шарик с горошину, перекатывавшийся между кожей и черепом. Берёзкина гневно вскрикнула, но, стиснув зубы, промолчала. Поверив в чудо, она была согласна терпеть любую боль и любое унижение.
- Я как раз об этом... - заговорил Зюскевич. - Вернуться можно всем сразу, одновременно. Если один из вас раздавит капсулу, все трое окажетесь снова в этих креслах.
- Сильно давить надо? - спросил Гусев.
- Приложить что-нибудь твёрдое... монету... и надавить. Сил хватит. Ухо защитит от случайности.
- Как же это работает? - я осматривал тонкий комбинезон, состоящий сплошь из миниатюрных датчиков. - Разве можно что-то изменить в прошлом?
- Как ты представляешь себе поток времени?
- Что-нибудь вроде спирали...
- Избавься от штампов. Вселенная, поток времени - это дерево. Ствол массив информации. Кругами, по коре, триллионы лет мы взбираемся кругами к его верхушке...
- Тогда это винт, - сказал Гусев.
- Винт? Пожалуй, винт. Чем выше мы поднимаемся, нарезаем резьбу по его поверхности, тем больше массив информации, тем выше он становится. Мой прибор настроен на десятилетний виток. Сейчас я спущу вас на три витка, в 1974 год. Поднимайтесь, делайте что хотите, у вас тридцать лет. Но вы не в силах сорвать резьбу. Для этого нужно совершить что-то важное - взорвать водородную бомбу или убить президента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60