! - с глубочайшим изумлением спросил тот.
– Что вы, дяденька, как бы я посмел!
– Я же видел своими глазами.
– Темно, дяденька, всякое может померещиться. Тем более у вас служба деликатная.
– А ну подь сюда!
– Не-е, дяденька. Вы меня извините, мне домой пора. Уроки делать. Родители у меня сердитые - у-у! - ремнем хлещут.
– Да мы же тебя, сучару, из-под земли достанем! Ты что, не понимаешь, на кого хвост поднял?
– Вы лучше Вовчику помогите. Слышите, как он там внизу притих. Не было бы беды.
С тем повернулся и окольно пошел домой. Возле подъезда остановился, покурил. Никто его не преследовал. И со стороны пустыря - ни звука. Да это и понятно. Не имея подручных средств, попробуй подними со дна колодца человека, пришпиленного арматурой.
Отец и мать пили чай на кухне. На столе баранки, сыр, вазочка с шоколадными конфетами.
– Ужинать будешь? - окликнула мать.
– Попозже.
Алеша прошел к себе в комнату, сел на кровать, спустил руки на колени. С этажерки лазоревый хрустальный всадник целился в него копьем. «Думает, он меня купил, шестерок прислал, - Алеша бережно погладил вздувшуюся жилку на виске. - Нет, дяденька, ты еще ноги поломаешь, за мной бегамши. Ты мной, гадина, подавишься - и икнуть не успеешь!»
Он поднял ладони на уровень глаз - пальчики не дрожали. Пощупал пульс - сердце билось ровными, сильными, редкими толчками.
3
У алкоголика Великанова родилась дочурка Настенька. Он долго сомневался - от него ли? Пил он горькую лет с шестнадцати, а ныне ему тянуло на шестьдесят. За десятилетия упорного питья истратил он без толку здоровье, ум, память, а также мужицкую удаль. Пропил имущество, жилплощадь, посуду, кухонный шкаф и, как сказано в Писании, снял с себя последнюю рубаху - за рюмку водки. Обосновался в конце жизни в дворницком чуланчике на Зацепе, и вдобавок ко всему давно не было у него ни жены, ни вообще каких-нибудь близких людей, коли не считать за таковых однообразную череду собутыльников. Все это вкупе, разумеется, внушало ему некоторые сомнения в своем отцовстве.
Но, с другой стороны, не такая была женщина Мария Филатовна Семенова, чтобы понапрасну вводить его в заблуждение. Начать с того, что вся ее собственная жизнь была сплошным недоразумением, и Великанов ей всегда сочувствовал. Работала она по почтовой линии, жила в соседнем подъезде, частенько на дворе они сталкивались нос к носу, и за годы такого необременительного знакомства между ними, естественно, не раз вспыхивала искра дружбы. Но не более того. Бывало, при случае и выпивали вместе: иногда в чуланчике у Великанова, иногда в ее однокомнатной, пустой, как колодец, квартирке; бывало, что, сморенный вином, Великанов и храпака давил у нее под боком, но никаких мужских поползновений никогда в уме не держал. И причина тому была не только в его алкогольной немощи или в ее добродетельной неприступности, но еще и в ее малопривлекательной для мужского наскоку внешности. Хроменькая, чуток горбатенькая, на солнышке прозрачная, как слюда, перекошенная набок тяжеленной почтарской сумкой, Мария Филатовна скорее вызывала сострадание, чем желание предаться с ней любовным упражнениям. Занимая у ней очередной троячок, Великанов обыкновенно виновато косился в сторону, дабы не удваивать муки похмелья видом столь несуразной женской натуры. Личико у Марии Филатовны тоже было наляпано кое-как, небрежно, словно торопливый художник на бегу чиркнул на бледном пергаменте два-три неярких мазка: глаза, губы, нос… Впрочем, случались странные минуты, особенно ближе к вечеру, когда уже не надо было никуда спешить, и вино желтело в стаканах, и свет падал удачно, и приемник негромко играл музыку, - так вот случались минуты, когда от тихого лица женщины, после какого-нибудь веселого словца собутыльника, вдруг в белозубом сверкании отлетала шальная улыбка, будто луч света с небес, иначе не скажешь; и эта прелестная улыбка, если Великанов успевал за ней потянуться, застревала у него в памяти до самого отбоя, как кость в горле…
Как-то весной встретил он ее возле прачечной и обратил внимание, что под ее холщовой блузкой вроде бы чрезмерно бугрится животик. Он неловко пошутил:
– Это чего у тебя, грыжа, что ли?
Мария Филатовна озорно хихикнула:
– Ага, грыжа. Шестой месяц растет.
Великанов, только что похмеленный, призадумался - и охнул от внезапной догадки.
– Ну да! Не может быть! Кого же поздравить с отцовством?
– А то не помнишь, Леонид Федорович?
– Чего я должен помнить?
– Где ты был на ноябрьские?
– Где был?
– Ну где, где? Напряги извилины.
– Да где же… дома был. Наверное… Разве упомнишь, сколь времени прошло. Тут, доложу тебе, вчерашний-то день припоминается будто во сне…
Мария Филатовна обиделась, повернулась боком, отчего ее остренький животик красноречиво нацелился на магазин. Великанова вторично осенило.
– Да уж не хочешь ли ты сказать, что я?!
– А чего тут хочешь, не хочешь… Пьяные мы с тобой были, вот и набедокурили.
– Врешь!
– Какой мне смысл? Алименты с тебя не возьмешь.
С первого раза Великанов, разумеется, не воспринял новость всерьез, подумал: бредит инвалидка. Но тем же вечером явился к ней прямо на дом для выяснения обстоятельств. С собой прихватил пузырек тройного и пару жирных луковок, что было по его достатку обильным гостинцем. Мария Филатовна встретила его неприветливо. Хотела даже вообще не пускать в квартиру, но ради старого знакомства посадила на кухоньке. Пить с ним отказалась наотрез.
– Ты что, Самурай Иванович, как же я буду дитя травить. Я теперь на строгом режиме. Поэтому ты глотай скоренько свою гадость - и выкатывайся. В девять ноль-ноль у меня по режиму процедуры - и баиньки. Так врач велел.
В полном отупении и без удовольствия Великанов откушал половину пузырька, утер губы.
– Ты мне только одно скажи, Маша, брешешь или нет?
– Господи, да какая тебе разница? Ты свое кобелиное дело сотворил, спасибо тебе - и до свиданьица!
– Нет, ну как же!.. Если меня касается, то ответственность…
Инвалидка так радостно заржала, как он от нее не ожидал. Взглянул он на себя ее глазами и согласился, что действительно смешон - с этим одеколоном, с луковицами и с натужной, запоздалой солидностью… Ухмыльнулся с пониманием, занюхал сахарком сладкую вонь.
– Все же как это могло быть? Я ж с бабами, честно тебе скажу, лет пять уже дела не имею. С чего бы это вдруг у нас с тобой… Да какого хрена! Дуришь ты мне голову неизвестно зачем.
– Это ведь смотря какая баба, Леонид Федорович. Иная и мертвого из могилы подымет.
Инвалидка приосанилась, а бедного Великанова от ее несусветных слов холодным потом прошибло. Поскорее он добрал одеколон - и отчалил.
В ту пору с ним случай так обошелся, что кроме дворницких обязанностей ему доверили запирать соседнюю школу, ну и приглядывать за ней по ночам, чтобы туда не шастала через окна подростковая шелупонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Что вы, дяденька, как бы я посмел!
– Я же видел своими глазами.
– Темно, дяденька, всякое может померещиться. Тем более у вас служба деликатная.
– А ну подь сюда!
– Не-е, дяденька. Вы меня извините, мне домой пора. Уроки делать. Родители у меня сердитые - у-у! - ремнем хлещут.
– Да мы же тебя, сучару, из-под земли достанем! Ты что, не понимаешь, на кого хвост поднял?
– Вы лучше Вовчику помогите. Слышите, как он там внизу притих. Не было бы беды.
С тем повернулся и окольно пошел домой. Возле подъезда остановился, покурил. Никто его не преследовал. И со стороны пустыря - ни звука. Да это и понятно. Не имея подручных средств, попробуй подними со дна колодца человека, пришпиленного арматурой.
Отец и мать пили чай на кухне. На столе баранки, сыр, вазочка с шоколадными конфетами.
– Ужинать будешь? - окликнула мать.
– Попозже.
Алеша прошел к себе в комнату, сел на кровать, спустил руки на колени. С этажерки лазоревый хрустальный всадник целился в него копьем. «Думает, он меня купил, шестерок прислал, - Алеша бережно погладил вздувшуюся жилку на виске. - Нет, дяденька, ты еще ноги поломаешь, за мной бегамши. Ты мной, гадина, подавишься - и икнуть не успеешь!»
Он поднял ладони на уровень глаз - пальчики не дрожали. Пощупал пульс - сердце билось ровными, сильными, редкими толчками.
3
У алкоголика Великанова родилась дочурка Настенька. Он долго сомневался - от него ли? Пил он горькую лет с шестнадцати, а ныне ему тянуло на шестьдесят. За десятилетия упорного питья истратил он без толку здоровье, ум, память, а также мужицкую удаль. Пропил имущество, жилплощадь, посуду, кухонный шкаф и, как сказано в Писании, снял с себя последнюю рубаху - за рюмку водки. Обосновался в конце жизни в дворницком чуланчике на Зацепе, и вдобавок ко всему давно не было у него ни жены, ни вообще каких-нибудь близких людей, коли не считать за таковых однообразную череду собутыльников. Все это вкупе, разумеется, внушало ему некоторые сомнения в своем отцовстве.
Но, с другой стороны, не такая была женщина Мария Филатовна Семенова, чтобы понапрасну вводить его в заблуждение. Начать с того, что вся ее собственная жизнь была сплошным недоразумением, и Великанов ей всегда сочувствовал. Работала она по почтовой линии, жила в соседнем подъезде, частенько на дворе они сталкивались нос к носу, и за годы такого необременительного знакомства между ними, естественно, не раз вспыхивала искра дружбы. Но не более того. Бывало, при случае и выпивали вместе: иногда в чуланчике у Великанова, иногда в ее однокомнатной, пустой, как колодец, квартирке; бывало, что, сморенный вином, Великанов и храпака давил у нее под боком, но никаких мужских поползновений никогда в уме не держал. И причина тому была не только в его алкогольной немощи или в ее добродетельной неприступности, но еще и в ее малопривлекательной для мужского наскоку внешности. Хроменькая, чуток горбатенькая, на солнышке прозрачная, как слюда, перекошенная набок тяжеленной почтарской сумкой, Мария Филатовна скорее вызывала сострадание, чем желание предаться с ней любовным упражнениям. Занимая у ней очередной троячок, Великанов обыкновенно виновато косился в сторону, дабы не удваивать муки похмелья видом столь несуразной женской натуры. Личико у Марии Филатовны тоже было наляпано кое-как, небрежно, словно торопливый художник на бегу чиркнул на бледном пергаменте два-три неярких мазка: глаза, губы, нос… Впрочем, случались странные минуты, особенно ближе к вечеру, когда уже не надо было никуда спешить, и вино желтело в стаканах, и свет падал удачно, и приемник негромко играл музыку, - так вот случались минуты, когда от тихого лица женщины, после какого-нибудь веселого словца собутыльника, вдруг в белозубом сверкании отлетала шальная улыбка, будто луч света с небес, иначе не скажешь; и эта прелестная улыбка, если Великанов успевал за ней потянуться, застревала у него в памяти до самого отбоя, как кость в горле…
Как-то весной встретил он ее возле прачечной и обратил внимание, что под ее холщовой блузкой вроде бы чрезмерно бугрится животик. Он неловко пошутил:
– Это чего у тебя, грыжа, что ли?
Мария Филатовна озорно хихикнула:
– Ага, грыжа. Шестой месяц растет.
Великанов, только что похмеленный, призадумался - и охнул от внезапной догадки.
– Ну да! Не может быть! Кого же поздравить с отцовством?
– А то не помнишь, Леонид Федорович?
– Чего я должен помнить?
– Где ты был на ноябрьские?
– Где был?
– Ну где, где? Напряги извилины.
– Да где же… дома был. Наверное… Разве упомнишь, сколь времени прошло. Тут, доложу тебе, вчерашний-то день припоминается будто во сне…
Мария Филатовна обиделась, повернулась боком, отчего ее остренький животик красноречиво нацелился на магазин. Великанова вторично осенило.
– Да уж не хочешь ли ты сказать, что я?!
– А чего тут хочешь, не хочешь… Пьяные мы с тобой были, вот и набедокурили.
– Врешь!
– Какой мне смысл? Алименты с тебя не возьмешь.
С первого раза Великанов, разумеется, не воспринял новость всерьез, подумал: бредит инвалидка. Но тем же вечером явился к ней прямо на дом для выяснения обстоятельств. С собой прихватил пузырек тройного и пару жирных луковок, что было по его достатку обильным гостинцем. Мария Филатовна встретила его неприветливо. Хотела даже вообще не пускать в квартиру, но ради старого знакомства посадила на кухоньке. Пить с ним отказалась наотрез.
– Ты что, Самурай Иванович, как же я буду дитя травить. Я теперь на строгом режиме. Поэтому ты глотай скоренько свою гадость - и выкатывайся. В девять ноль-ноль у меня по режиму процедуры - и баиньки. Так врач велел.
В полном отупении и без удовольствия Великанов откушал половину пузырька, утер губы.
– Ты мне только одно скажи, Маша, брешешь или нет?
– Господи, да какая тебе разница? Ты свое кобелиное дело сотворил, спасибо тебе - и до свиданьица!
– Нет, ну как же!.. Если меня касается, то ответственность…
Инвалидка так радостно заржала, как он от нее не ожидал. Взглянул он на себя ее глазами и согласился, что действительно смешон - с этим одеколоном, с луковицами и с натужной, запоздалой солидностью… Ухмыльнулся с пониманием, занюхал сахарком сладкую вонь.
– Все же как это могло быть? Я ж с бабами, честно тебе скажу, лет пять уже дела не имею. С чего бы это вдруг у нас с тобой… Да какого хрена! Дуришь ты мне голову неизвестно зачем.
– Это ведь смотря какая баба, Леонид Федорович. Иная и мертвого из могилы подымет.
Инвалидка приосанилась, а бедного Великанова от ее несусветных слов холодным потом прошибло. Поскорее он добрал одеколон - и отчалил.
В ту пору с ним случай так обошелся, что кроме дворницких обязанностей ему доверили запирать соседнюю школу, ну и приглядывать за ней по ночам, чтобы туда не шастала через окна подростковая шелупонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122