Он не захотел с ней дальше поехать. Это и в голову не пришло. Слишком сильно пекло в груди. Может быть, он там что-то повредил, когда навернулся на мостовую. Классная деваха, подумал он. Как бы половчее опрокинуть ее на спинку. Он не сомневался, что скоро встретит ее опять…
Настенька в автобусе не купила билет. Ее тут же ухватила за локоть пожилая тетка-ревизор. По неведомому знаку к ней на подмогу подоспел ликующий детина богатырского обличья с элегантным казенным брелком на пальце. В два голоса, словно блаженные, они потребовали уплаты штрафа. Весь автобус глядел на нее с осуждением. Беда была еще и в том, что денег на штраф у нее не было. В спешке выскочила из дома. Стоило, конечно, спешить, чтобы наткнуться на кошмарного типа. По спине до сих пор мурашки. Надо же, как он сиганул под колеса, как птенчик. Контролеры, видя, что она почти невменяемая, начали ее позорить и пригрозили снять с автобуса и куда-то отвести. Вряд ли они собирались отвести ее в хорошее место. Настенька попросила контролеров, чтобы они потише ругались. Мало ли что у нее нет билета, она же не грабитель и никуда не бежит. Она обратилась с добрым словом к ликующему детине, который был то ли сумасшедший, то ли с похмелья, потому что то и дело опирался на нее, на Настеньку, как на столбик, чтобы не рухнуть пассажирам под ноги. Настенька ему сказала, что это еще не конец света, когда у рассеянной девицы нет ни билета, ни денег, значительно хуже, что крепкие мужчины, вместо того чтобы пахать землю и строить дома, носятся как угорелые по автобусам с казенными бляхами. Детина отупело на нее смотрел, по инерции гундя: или штраф платите, или сойдемте! Прислушивался к Настиным речам с одобрением. Женщину-контролера Настя укорила за неуместный намек на «всяких шалав», которые норовят проехаться за государственный счет. Вам было бы приятно, спросила Настя, если бы вашу дочь ни с того ни с сего обозвали шалавой? Женщина злобно бросила, что нет у нее, слава Богу, никакой дочери; потом вдруг отпустила Настин рукав и со словами «А пропадите вы все пропадом!» развернулась и начала протискиваться к водительской кабине. И похмельного коллегу поволокла за собой, как он ни упирался, сверкая бляхой. Настя потянулась за ними, увещевая бросить постыдную службу, которая унижает человека. Она уверяла женщину, что родить никогда не поздно, тут многое зависит от врача, который у нее есть на примете; а детину пообещала пристроить сторожем на стадион, где его будут бояться больше, чем в автобусе, потому что плюс к красивой бляхе ему выдадут ружье. Кончилось тем, что ревизоры поспешно покинули автобус, спасаясь от ее истерического верещания, как от морока. Две следующие остановки Настенька проехала пунцовая от стыда, свеся головку на грудь, боясь поднять глаза на пассажиров. Не первый раз в некоторых сложных обстоятельствах в нее словно бес вселялся. Защищаясь, она дурела и превращалась в разнузданную фурию с остекленелым взглядом. После таких вспышек у нее по нескольку дней болела голова. Конечно, завелась она не в автобусе, а раньше, когда напал на нее этот псих. Детской кожей она ощутила бешенство его помыслов.
Алеша уснул на своей старой кровати, словно провалился в яму. Во сне его преследовал запах лагерных нар. Всеми силами души он сопротивлялся пробуждению. Зачем просыпаться, зачем? В голове образовалась раковина, куда стекли все нескладно прожитые годы. Череп раздуло, точно льдом. Зачем просыпаться? Однако на шорох дверного замка тело его напружинилось и глаза широко отворились во тьме. Уж не Венька ли Шулерман пожаловал? Еще разум дремал, а мышцы изготовились к схватке. Щелкнул свет в коридоре, потом в гостиной. На пороге стоял состарившийся отец. Алеша не предполагал, что, если не видеть человека двенадцать лет, он уменьшается в размерах. От прежнего лица осталось, пожалуй, одна трещина поперек лба, как у Багратиона. Поверх цивильного серого костюма светились голубые простодушные глазки. Из статного, высокого мужчины с ухватками борца приблизился к Алешиной кровати приземистый, седовласый, растерянный старичок. Покачался у притолоки, устало опустился на стул. Алеша смотрел на него без всякого выражения.
– Вернулся?
– Да.
– Все по закону?
– Да.
– Что ж, поздравляю.
– Спасибо.
Наступила пауза, в пространстве которой они одинаково ощутили, какая меж ними пропасть. Сейчас при первой встрече они были более чужими друг другу, чем эфиоп и чукча. Но это ничего не значило: надо было продолжать разговор и прийти к какому-то выводу.
– Ты ужинал? - спросил отец.
– Обедал недавно.
– Наверное, так сразу нехорошо спрашивать, но я все-таки спрошу. Это очень важно. Чем ты намерен заниматься? Как собираешься жить?
– Отдохну недельку, отосплюсь, буду работу искать.
– Ты в курсе, что у нас в Отечестве происходит?
– По телику видел. У нас теперь свобода и демократия?
– Ты веришь в этот бред?
Алеша протянул руку к тумбочке, выудил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой. Спрашивать разрешения у отца не стал. Лучше сразу кое в чем определиться. Пока они вместе, они на равных. Судя по началу разговора, у папани начался старческий маразм. Это облегчит их сожительство, надо надеяться, недолгое.
…И в самом деле, за последний (тяжелейший) год психика Петра Харитоновича, можно сказать, дала основательную трещину. Недавно новые хозяева жизни добрались наконец до него лично, произведя над ним сложную идеологическую манипуляцию: из солдата, из защитника Отечества слепили огородное пугало. Все шло к тому, чтобы приравнять в общественном сознании понятие «воин» к понятию «бандит». Как любил выражаться верховный главнокомандующий (самозванец!): процесс уже пошел. Газетенки и телевидение надрывались от глумливого свиста. Здесь в России, где кости непохороненных солдат последней войны были густо разбросаны по окрестным лесам, само звание «офицер» вдруг подверглось неслыханному поруганию. Душа солдата корчилась от боли. Но кому пожалуешься, кому объяснишь? В академии и в генштабе офицеры старались не смотреть друг другу в глаза. Генералитет, цепляясь за должность, продавал армию даже не отдельными подразделениями, а скопом, как стадо. Офицерский корпус набухал обидой, как гнилью. Нижние чины безмолвствовали. Распад империи во все века начинался не с переделки границ, а с растления армии. В семнадцатом году рухнула монархия, когда солдат воткнул штык в землю. Сын вырос чужаком, жена померла, с кем поделиться несчастьем? Но все же факт был таков: сын вернулся из тюрьмы, и отец обязан его приветить. Поэтому Петр Харитонович напряжением воли преодолел стопудовую усталость.
– Давай-ка, Алексей, со встречи выпьем по рюмочке. Да и мать помянем. Вставай. Как знал, припас коньяку бутылочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Настенька в автобусе не купила билет. Ее тут же ухватила за локоть пожилая тетка-ревизор. По неведомому знаку к ней на подмогу подоспел ликующий детина богатырского обличья с элегантным казенным брелком на пальце. В два голоса, словно блаженные, они потребовали уплаты штрафа. Весь автобус глядел на нее с осуждением. Беда была еще и в том, что денег на штраф у нее не было. В спешке выскочила из дома. Стоило, конечно, спешить, чтобы наткнуться на кошмарного типа. По спине до сих пор мурашки. Надо же, как он сиганул под колеса, как птенчик. Контролеры, видя, что она почти невменяемая, начали ее позорить и пригрозили снять с автобуса и куда-то отвести. Вряд ли они собирались отвести ее в хорошее место. Настенька попросила контролеров, чтобы они потише ругались. Мало ли что у нее нет билета, она же не грабитель и никуда не бежит. Она обратилась с добрым словом к ликующему детине, который был то ли сумасшедший, то ли с похмелья, потому что то и дело опирался на нее, на Настеньку, как на столбик, чтобы не рухнуть пассажирам под ноги. Настенька ему сказала, что это еще не конец света, когда у рассеянной девицы нет ни билета, ни денег, значительно хуже, что крепкие мужчины, вместо того чтобы пахать землю и строить дома, носятся как угорелые по автобусам с казенными бляхами. Детина отупело на нее смотрел, по инерции гундя: или штраф платите, или сойдемте! Прислушивался к Настиным речам с одобрением. Женщину-контролера Настя укорила за неуместный намек на «всяких шалав», которые норовят проехаться за государственный счет. Вам было бы приятно, спросила Настя, если бы вашу дочь ни с того ни с сего обозвали шалавой? Женщина злобно бросила, что нет у нее, слава Богу, никакой дочери; потом вдруг отпустила Настин рукав и со словами «А пропадите вы все пропадом!» развернулась и начала протискиваться к водительской кабине. И похмельного коллегу поволокла за собой, как он ни упирался, сверкая бляхой. Настя потянулась за ними, увещевая бросить постыдную службу, которая унижает человека. Она уверяла женщину, что родить никогда не поздно, тут многое зависит от врача, который у нее есть на примете; а детину пообещала пристроить сторожем на стадион, где его будут бояться больше, чем в автобусе, потому что плюс к красивой бляхе ему выдадут ружье. Кончилось тем, что ревизоры поспешно покинули автобус, спасаясь от ее истерического верещания, как от морока. Две следующие остановки Настенька проехала пунцовая от стыда, свеся головку на грудь, боясь поднять глаза на пассажиров. Не первый раз в некоторых сложных обстоятельствах в нее словно бес вселялся. Защищаясь, она дурела и превращалась в разнузданную фурию с остекленелым взглядом. После таких вспышек у нее по нескольку дней болела голова. Конечно, завелась она не в автобусе, а раньше, когда напал на нее этот псих. Детской кожей она ощутила бешенство его помыслов.
Алеша уснул на своей старой кровати, словно провалился в яму. Во сне его преследовал запах лагерных нар. Всеми силами души он сопротивлялся пробуждению. Зачем просыпаться, зачем? В голове образовалась раковина, куда стекли все нескладно прожитые годы. Череп раздуло, точно льдом. Зачем просыпаться? Однако на шорох дверного замка тело его напружинилось и глаза широко отворились во тьме. Уж не Венька ли Шулерман пожаловал? Еще разум дремал, а мышцы изготовились к схватке. Щелкнул свет в коридоре, потом в гостиной. На пороге стоял состарившийся отец. Алеша не предполагал, что, если не видеть человека двенадцать лет, он уменьшается в размерах. От прежнего лица осталось, пожалуй, одна трещина поперек лба, как у Багратиона. Поверх цивильного серого костюма светились голубые простодушные глазки. Из статного, высокого мужчины с ухватками борца приблизился к Алешиной кровати приземистый, седовласый, растерянный старичок. Покачался у притолоки, устало опустился на стул. Алеша смотрел на него без всякого выражения.
– Вернулся?
– Да.
– Все по закону?
– Да.
– Что ж, поздравляю.
– Спасибо.
Наступила пауза, в пространстве которой они одинаково ощутили, какая меж ними пропасть. Сейчас при первой встрече они были более чужими друг другу, чем эфиоп и чукча. Но это ничего не значило: надо было продолжать разговор и прийти к какому-то выводу.
– Ты ужинал? - спросил отец.
– Обедал недавно.
– Наверное, так сразу нехорошо спрашивать, но я все-таки спрошу. Это очень важно. Чем ты намерен заниматься? Как собираешься жить?
– Отдохну недельку, отосплюсь, буду работу искать.
– Ты в курсе, что у нас в Отечестве происходит?
– По телику видел. У нас теперь свобода и демократия?
– Ты веришь в этот бред?
Алеша протянул руку к тумбочке, выудил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой. Спрашивать разрешения у отца не стал. Лучше сразу кое в чем определиться. Пока они вместе, они на равных. Судя по началу разговора, у папани начался старческий маразм. Это облегчит их сожительство, надо надеяться, недолгое.
…И в самом деле, за последний (тяжелейший) год психика Петра Харитоновича, можно сказать, дала основательную трещину. Недавно новые хозяева жизни добрались наконец до него лично, произведя над ним сложную идеологическую манипуляцию: из солдата, из защитника Отечества слепили огородное пугало. Все шло к тому, чтобы приравнять в общественном сознании понятие «воин» к понятию «бандит». Как любил выражаться верховный главнокомандующий (самозванец!): процесс уже пошел. Газетенки и телевидение надрывались от глумливого свиста. Здесь в России, где кости непохороненных солдат последней войны были густо разбросаны по окрестным лесам, само звание «офицер» вдруг подверглось неслыханному поруганию. Душа солдата корчилась от боли. Но кому пожалуешься, кому объяснишь? В академии и в генштабе офицеры старались не смотреть друг другу в глаза. Генералитет, цепляясь за должность, продавал армию даже не отдельными подразделениями, а скопом, как стадо. Офицерский корпус набухал обидой, как гнилью. Нижние чины безмолвствовали. Распад империи во все века начинался не с переделки границ, а с растления армии. В семнадцатом году рухнула монархия, когда солдат воткнул штык в землю. Сын вырос чужаком, жена померла, с кем поделиться несчастьем? Но все же факт был таков: сын вернулся из тюрьмы, и отец обязан его приветить. Поэтому Петр Харитонович напряжением воли преодолел стопудовую усталость.
– Давай-ка, Алексей, со встречи выпьем по рюмочке. Да и мать помянем. Вставай. Как знал, припас коньяку бутылочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122