У тебя в тот раз было такое же лицо. Как у гориллы.
– Зов плоти. Ты пока молодая, не поймешь. Когда здоровый мужчина видит аппетитную самочку, ему, конечно, хочется ее тут же вздрючить. Ничего противоестественного. Противоестественно было бы наоборот.
– Если бы все люди думали, как ты, они бы по-прежнему жили в пещерах.
– Они и живут в пещерах. Только с паровым отоплением. В благоустроенных пещерах.
– Ты гордишься своей дикостью?
– А я дикий?
– Ну да. Поэтому и попал в тюрьму.
Некоторое время они шли молча. Алеша старался не дышать перегаром в ее сторону. Невинные уста изрекали истину, В этой девочке-подростке было больше соблазна, чем во всей его прошлой жизни, страшной, странной и пустой. Она была изысканна, как золотой перстенек. Это к ней он рвался на волю все двенадцать лет.
– В тюрьму всякие попадают, не только дикари, - возразил он. - Там политические есть, которые обо всем народе пекутся. При мне даже сидел один монах.
– Я не про них, а про таких, как ты, про бандитов.
Алеша подумал, что пора психануть.
– Что ты все бандитом обзываешь? Это не я тебя, а ты меня под машину пихнула.
– Потому что не люблю, когда пристают.
– Я не приставал. Хотел с тобой познакомиться. Это святое дело. Вдруг мы с тобой ребенка родим.
– Может быть, ты думаешь, что ты остроумный?
– Вся тюрьма на меня радовалась. Я там был вроде Хазанова.
– Все шутки у тебя уродские. Я не хочу с тобой знакомиться. У тебя в каждом слове какая-то подковырка. Что-то такое сальное.
Чтобы скрыть досаду, Алеша оглянулся. Южные удальцы гомонили шагах в пятнадцати, задевая прохожих, веселились. Почему-то их было уже четверо. Они не собирались отставать. Дружной стайкой преследовали легкую добычу. Алеша сказал:
– Пойду их шугану. Ты далеко не уходи, ладно?
– Ты что, спятил? Разве можно с такими связываться? Они тебя зарежут. Они всех в Москве режут, даже таксистов.
Настенька смотрела на него с бесстрашным любопытством. И он был ей за это благодарен. Она не была к нему равнодушна, попалась на удочку. Еще чуть-чуть, и он ее облапошит. Пикнуть не успеет, как ноги задерет. Он ее грациозную тушку раздавит своими семьюдесятью пятью килограммами. Они прекрасно подходят друг другу. Им будет приятно укрываться одним одеялом. Она тоже об этом догадалась, но по скудости женского ума тянет детскую канитель. Ее нельзя за это осуждать. Южные побратимы угрюмо ждали, пока он к ним подойдет. Место для объяснения он выбрал удачное: переулок, заросший бурьяном, и ни одной живой души вокруг. Улица Пятницкая неподалеку. Пока оттуда заглянут праздношатающиеся, можно человека по частям развесить на деревьях. Четверо против одного. Они полагают, у них такое преимущество, какое Аллах раз в жизни посылает любимым детям. Один из горцев, сухощавый и пружинистый, лет тридцати, с презрительной гримасой, уже явно покоптился на нарах. Трое других - тихари, фраера. Но азартные, неуступчивые. По меньшей мере, у двоих ножики за пазухой. Они его отчасти и жалели. Он их понимал. Трогательное это зрелище, когда дурашливый барашек, задиристо блея, сам спешит на заклание. Хочется погладить, потрепать его по шелковой шерстке, перед тем как насадить на вертел. Они стояли ловким полукругом, Алеша оставил себе про запас метра три.
– Девушка моя, земляки, - сказал он, расплываясь в простодушной улыбке. - Она со мной останется. Я ее три дня по всему городу искал. Должны же вы понять.
– Почему ты такой грубый, а? - спросил худощавый, цокнув зубом.
– Ты раньше освободился, я вчера. Не привык еще к человеческому обращению. Простите великодушно.
– Долго загорал?
– Двенадцать лет.
Худощавый уважительно крякнул, у него в глазах возникла искра света. Обернулся к своим:
– Что будем с ним делать? Простим?
Двое вроде готовы были простить, но один, с акульим рылом, обиженно заметил:
– Прощать нельзя. Надо бить.
– Бить тоже нельзя, - возразил Алеша. - Это больно.
– С юмором он, да? С юмором?! - взъярился громила. - Кончать его надо, Ашот!
Однако худощавый соплеменник явно проникся симпатией к Алеше, а он, видно, был у торговых людей за авторитета.
– Посидишь на пайке, и у тебя будет юмор, - успокоил товарища. Дальше разборка пошла миролюбиво. Алешу спросили, понимает ли он, как погано себя вел, уведя у них девушку из-под носа. Алеша вторично попросил извинения. Его спросили, понимает ли он, что они могут его сейчас изуродовать до конца жизни. Он сказал, что, конечно, понимает, но надеется на их кавказское благородство. Бывший зэк Ашот поинтересовался, не желает ли он подгрести поближе к вечеру к Даниловскому рынку, где ему, возможно, сделают заманчивое деловое предложение.
– После зоны выбор небольшой, - охотно согласился Алеша. - Хоть у черта готов быть на побегушках.
На прощание Ашот уточнил: не вернет ли он им все-таки ихнюю девушку хотя бы попозже, но тут Алеша был тверд.
– Пока не верну, - сказал он, - а когда надоест, приведу на веревочке.
– Опять юмор, да? - никак не мог образумиться похожий на акулу. - Напрасно его отпускаем, Ашот. Его надо уму-разуму научить. Он очень наглый.
– Побудешь за решеткой годика три, - объяснил Ашот, - и сам обнаглеешь.
– Вместо мандарина там приходится железные прутья грызть, - оскорбленно добавил Алеша.
– До вечера, кореш.
– Ага.
Он оглянулся, девушки видно не было. Переулок ее слизнул, пока они выясняли отношения. Алеша побежал за ней. Он бежал легко, желанно, как летел, и асфальт пружинил под ним. Догнал у дверей марокканского посольства, где плечистый мент с дежурным, пытливым лицом курил сигарету «Кент». Он подозрительно посмотрел на молодого человека, который со снайперским пылом преследовал девушку в коротком пальто, и даже сделал проверочное движение к кобуре на поясе.
– Интересно, - спросил Алеша, - а если бы меня кокнули, ты так бы спокойно и ушла?
Беспечно Настенька махнула рукой:
– Все вы одного поля ягоды. Ворон ворону глаз не выклюет.
– Но я же тебя спасал.
– Не смеши меня. Я в таких защитниках не нуждаюсь.
– Да чем я тебя обидел, чем?
– Ничем, - сказала Настенька. - Но только потому, что я тебе в руки не далась.
В ее голосе звучала какая-то прозорливая убежденность, подобающая, может быть, лишь древней мудрой старухе. Алеша был спокоен, но ему захотелось курить. Когда прикуривал, повернувшись к ветерку спиной, заметил, что пальцы чуть-чуть подрагивали.
– Ты меня довела, - пожаловался девушке, - начался дергунчик. Ну хорошо, объясни, какое я тебе сделал зло?
У киоска «Союзпечать» Настенька остановилась, чтобы получше его рассмотреть. Легкую насмешку в ее глазах он ощутил, как прикосновение. Она была удивительно красива. У нее не было возраста. Она была женщиной на все времена.
– Я сама выбираю друзей, - сказала Настенька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Зов плоти. Ты пока молодая, не поймешь. Когда здоровый мужчина видит аппетитную самочку, ему, конечно, хочется ее тут же вздрючить. Ничего противоестественного. Противоестественно было бы наоборот.
– Если бы все люди думали, как ты, они бы по-прежнему жили в пещерах.
– Они и живут в пещерах. Только с паровым отоплением. В благоустроенных пещерах.
– Ты гордишься своей дикостью?
– А я дикий?
– Ну да. Поэтому и попал в тюрьму.
Некоторое время они шли молча. Алеша старался не дышать перегаром в ее сторону. Невинные уста изрекали истину, В этой девочке-подростке было больше соблазна, чем во всей его прошлой жизни, страшной, странной и пустой. Она была изысканна, как золотой перстенек. Это к ней он рвался на волю все двенадцать лет.
– В тюрьму всякие попадают, не только дикари, - возразил он. - Там политические есть, которые обо всем народе пекутся. При мне даже сидел один монах.
– Я не про них, а про таких, как ты, про бандитов.
Алеша подумал, что пора психануть.
– Что ты все бандитом обзываешь? Это не я тебя, а ты меня под машину пихнула.
– Потому что не люблю, когда пристают.
– Я не приставал. Хотел с тобой познакомиться. Это святое дело. Вдруг мы с тобой ребенка родим.
– Может быть, ты думаешь, что ты остроумный?
– Вся тюрьма на меня радовалась. Я там был вроде Хазанова.
– Все шутки у тебя уродские. Я не хочу с тобой знакомиться. У тебя в каждом слове какая-то подковырка. Что-то такое сальное.
Чтобы скрыть досаду, Алеша оглянулся. Южные удальцы гомонили шагах в пятнадцати, задевая прохожих, веселились. Почему-то их было уже четверо. Они не собирались отставать. Дружной стайкой преследовали легкую добычу. Алеша сказал:
– Пойду их шугану. Ты далеко не уходи, ладно?
– Ты что, спятил? Разве можно с такими связываться? Они тебя зарежут. Они всех в Москве режут, даже таксистов.
Настенька смотрела на него с бесстрашным любопытством. И он был ей за это благодарен. Она не была к нему равнодушна, попалась на удочку. Еще чуть-чуть, и он ее облапошит. Пикнуть не успеет, как ноги задерет. Он ее грациозную тушку раздавит своими семьюдесятью пятью килограммами. Они прекрасно подходят друг другу. Им будет приятно укрываться одним одеялом. Она тоже об этом догадалась, но по скудости женского ума тянет детскую канитель. Ее нельзя за это осуждать. Южные побратимы угрюмо ждали, пока он к ним подойдет. Место для объяснения он выбрал удачное: переулок, заросший бурьяном, и ни одной живой души вокруг. Улица Пятницкая неподалеку. Пока оттуда заглянут праздношатающиеся, можно человека по частям развесить на деревьях. Четверо против одного. Они полагают, у них такое преимущество, какое Аллах раз в жизни посылает любимым детям. Один из горцев, сухощавый и пружинистый, лет тридцати, с презрительной гримасой, уже явно покоптился на нарах. Трое других - тихари, фраера. Но азартные, неуступчивые. По меньшей мере, у двоих ножики за пазухой. Они его отчасти и жалели. Он их понимал. Трогательное это зрелище, когда дурашливый барашек, задиристо блея, сам спешит на заклание. Хочется погладить, потрепать его по шелковой шерстке, перед тем как насадить на вертел. Они стояли ловким полукругом, Алеша оставил себе про запас метра три.
– Девушка моя, земляки, - сказал он, расплываясь в простодушной улыбке. - Она со мной останется. Я ее три дня по всему городу искал. Должны же вы понять.
– Почему ты такой грубый, а? - спросил худощавый, цокнув зубом.
– Ты раньше освободился, я вчера. Не привык еще к человеческому обращению. Простите великодушно.
– Долго загорал?
– Двенадцать лет.
Худощавый уважительно крякнул, у него в глазах возникла искра света. Обернулся к своим:
– Что будем с ним делать? Простим?
Двое вроде готовы были простить, но один, с акульим рылом, обиженно заметил:
– Прощать нельзя. Надо бить.
– Бить тоже нельзя, - возразил Алеша. - Это больно.
– С юмором он, да? С юмором?! - взъярился громила. - Кончать его надо, Ашот!
Однако худощавый соплеменник явно проникся симпатией к Алеше, а он, видно, был у торговых людей за авторитета.
– Посидишь на пайке, и у тебя будет юмор, - успокоил товарища. Дальше разборка пошла миролюбиво. Алешу спросили, понимает ли он, как погано себя вел, уведя у них девушку из-под носа. Алеша вторично попросил извинения. Его спросили, понимает ли он, что они могут его сейчас изуродовать до конца жизни. Он сказал, что, конечно, понимает, но надеется на их кавказское благородство. Бывший зэк Ашот поинтересовался, не желает ли он подгрести поближе к вечеру к Даниловскому рынку, где ему, возможно, сделают заманчивое деловое предложение.
– После зоны выбор небольшой, - охотно согласился Алеша. - Хоть у черта готов быть на побегушках.
На прощание Ашот уточнил: не вернет ли он им все-таки ихнюю девушку хотя бы попозже, но тут Алеша был тверд.
– Пока не верну, - сказал он, - а когда надоест, приведу на веревочке.
– Опять юмор, да? - никак не мог образумиться похожий на акулу. - Напрасно его отпускаем, Ашот. Его надо уму-разуму научить. Он очень наглый.
– Побудешь за решеткой годика три, - объяснил Ашот, - и сам обнаглеешь.
– Вместо мандарина там приходится железные прутья грызть, - оскорбленно добавил Алеша.
– До вечера, кореш.
– Ага.
Он оглянулся, девушки видно не было. Переулок ее слизнул, пока они выясняли отношения. Алеша побежал за ней. Он бежал легко, желанно, как летел, и асфальт пружинил под ним. Догнал у дверей марокканского посольства, где плечистый мент с дежурным, пытливым лицом курил сигарету «Кент». Он подозрительно посмотрел на молодого человека, который со снайперским пылом преследовал девушку в коротком пальто, и даже сделал проверочное движение к кобуре на поясе.
– Интересно, - спросил Алеша, - а если бы меня кокнули, ты так бы спокойно и ушла?
Беспечно Настенька махнула рукой:
– Все вы одного поля ягоды. Ворон ворону глаз не выклюет.
– Но я же тебя спасал.
– Не смеши меня. Я в таких защитниках не нуждаюсь.
– Да чем я тебя обидел, чем?
– Ничем, - сказала Настенька. - Но только потому, что я тебе в руки не далась.
В ее голосе звучала какая-то прозорливая убежденность, подобающая, может быть, лишь древней мудрой старухе. Алеша был спокоен, но ему захотелось курить. Когда прикуривал, повернувшись к ветерку спиной, заметил, что пальцы чуть-чуть подрагивали.
– Ты меня довела, - пожаловался девушке, - начался дергунчик. Ну хорошо, объясни, какое я тебе сделал зло?
У киоска «Союзпечать» Настенька остановилась, чтобы получше его рассмотреть. Легкую насмешку в ее глазах он ощутил, как прикосновение. Она была удивительно красива. У нее не было возраста. Она была женщиной на все времена.
– Я сама выбираю друзей, - сказала Настенька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122