«Я никогда не пренебрегал естественными телесными удовольствиями и вместо того, чтобы лечь спать в одиночестве, жалуясь на усталость, предпочитал пробуждение в приятной компании. Едва я успевал осуществить какую-нибудь затею, как мои глаза начинали блуждать в поисках чего-то нового, а моя матушка говорила обо мне, что я родился не под счастливой звездой, но под кометой. Неизменным было только мое желание научиться сочинять стихи, и даже на это у меня часто не доставало терпения, так что мне легче давались короткие баллады , чем эпические поэмы».
Ожидание смерти отца ради права на незначительную часть наследства казалось юному честолюбцу унылым времяпровождением. Тихая, бедная событиями жизнь, какую вели в поместье Куртбарб, была невыносима. Кроме того, он хотел учиться у хорошего наставника, чтобы проникнуть в тайны поэзии, разобраться со столь запутанными материями, как стопы и рифмы, узнать о таких формах стиха, как сирвента и кансона, о консонантных рифмах и рифмах смешанных, а также обо всем остальном, что составляет основу трубадурского искусства. Кое-что он перенял у менестрелей, забредавших в замок, кое-что у соседей, которые забавлялись стихосложением, отдавая дань моде. Но примерно в 1180 году – тогда ему было уже около восемнадцати лет – Дени покинул отчий дом и отправился в Пуатье. В этом городе гостил прославленный трубадур Пейре Видаль, и Дени подружился с ним, потратив те скудные средства, что имел при себе, на подарки – еду и одежду. Когда же Видаль двинулся в обратный путь, юноша последовал за ним в Тулузу. В течение следующего года Дени постигал основные законы поэтического мастерства: сначала он учился у Видаля, потом у Пейре из Оверни и у других поэтов, живших при дворе Дофина Робера I. Так, путешествуя из города в город, из замка в замок, он перенял образ жизни и получил звание трувера, как именовали поэтов в северных частях Франции, на юге их называли трубадурами. Оба слова восходят к одному корню, который означает «первооткрыватель».
* * *
Дневник Дени из Куртбарба. Отрывок 1-й.
Шестой день до ноябрьских ид , 1187. Сегодня я начал вести эти записи, на основании которых, если будет на то Божья воля, я когда-нибудь напишу свою хронику. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, искренне уповая на покровительство добрейшей Матери Божьей и достойного святого мученика Дени – подобно ему, я довольно часто разгуливал, держа собственную голову в руках…
Когда истек срок моего ученичества у Пейре Видаля, короля глупости и предводителя поэтов, я расстался с ним в первую неделю после Пасхи в году 1182 и совершил путешествие в провинцию Овернь. Там я случайно познакомился с Пейре из Клермона и благодаря его связям сумел представиться Дофину Овернскому, тому самому доброму принцу Роберу, о котором ни один поэт не вспоминал без слез радости и сытого умиления. Этот благородный вельможа, хотя и был так беден, что никому и в голову бы не пришло потребовать за него выкуп, постоянно считал гроши, стараясь выгадать на всем. Он пришивал новые рукава к старому платью, но тем не менее радушно принимал всех, кто овладел тайнами искусства и умел слагать хорошие песни. В его честь я написал сирвенту, которая начинается так:
Я знаю государя, владения которого залиты солнцем,
Но золотые солнца его казны никогда не светят…
и т. д.
И могу признаться со всей подобающей скромностью, что эту песню до сих пор распевают многие менестрели выше по Луаре. Правда, они не пользуются таким же шумным успехом, какой выпал на долю ее автора. Я не из тех, кто, обладая скрипучим голосом, вынужден нанимать кого-то, чтобы петь вместо себя, я рано научился играть и на арфе, и на виоле. Благодаря этому стиху и моему собственному пению я получил место при дворе и жил там более двенадцати месяцев в мире и согласии, среди множества увеселений, хотя в моем кошельке бренчало едва ли больше пары денье. Мы проводили время, сочиняя стихи, предаваясь играм, развлечениям и рыцарским забавам. Так, к примеру, время от времени выезжали мы поупражняться в метании копья в столб и в кольцо или вступали в состязание, именуемое бехорд – поединок всадников, вооруженных копьями с затупленными наконечниками, – такой вид конной забавы какие-то рыцари на юге переняли у мавров. При дворе Дофина нас было девять труверов, а также приходили менестрели и уходили, откормленные, точно мыши в амбаре. Соблюдая обычай, мы избрали себе дам сердца, и если наш стол в некотором роде не отличался разнообразием яств, этого никак нельзя было сказать о любовных играх.
Там я приобрел двух хороших друзей, у которых многому научился. Одним из них был благородный Понс де Капдюэйль, барон Пюи Сен-Мари, человек огромного роста и утонченного воспитания. Чтобы ангелы не завидовали его совершенству, Бог наделил его маленьким недостатком: он был так скуп, что пожалел бы для вас и приветствия, только бы не потратить лишних слов. Играя в кости, он частенько занимал деньги у своих соседей, и если проигрывал, то обычно просил прощения и сокрушался, но если же выигрывал, то исчезал из замка недели на две, пока о долге не забывали. Он никогда не играл собственными костями, опасаясь, как бы от частого употребления не стерлись нанесенные на них знаки и костяшки не пришли бы в негодность. Тем не менее он держался с таким достоинством и пленял столь любезным обхождением и столь доброжелательной улыбкой, что, если вы распивали с ним вино в какой-нибудь таверне и он затем поднимался со словами: «Увы, я забыл дома свой кошелек», – вы платили по счету, испытывая признательность, что такой замечательный человек позволяет вам сделать ему столь большое одолжение. Он слагал чудесные кансоны, особенно ему удавались аубады, утренние серенады, которые в его исполнении звучали столь сладостно, что на глазах у слушателей всегда выступали слезы.
Вторым моим близким другом был Пейре из Клермона; поскольку слава о нем распространилась повсюду, стали его называть Пейре Овернским. И хотя он был незнатного рода, но обладал кротким нравом, складной речью и приятной наружностью, несмотря на плохой цвет лица. Этот недостаток, конечно, был следствием нездорового воспитания, какое весьма обычно в домах простых горожан. Его отец был торговцем и, как у них водится, одевал ребенка в красное платье и закармливал сладостями, отчего в юности он страдал угрями и фурункулами. Его песни подобны трелям соловья, но, равно как и птичьи рулады, казались сочиненными на неведомом языке. Понимали их с трудом, а потому я сочинил о нем такой станс:
А о Пейре Овернце молва,
Что он всех трубадуров глава
И слагатель сладчайших кансон;
Что ж, молва абсолютно права,
Разве что должен быть лишь едва
Смысл его темных строк прояснен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Ожидание смерти отца ради права на незначительную часть наследства казалось юному честолюбцу унылым времяпровождением. Тихая, бедная событиями жизнь, какую вели в поместье Куртбарб, была невыносима. Кроме того, он хотел учиться у хорошего наставника, чтобы проникнуть в тайны поэзии, разобраться со столь запутанными материями, как стопы и рифмы, узнать о таких формах стиха, как сирвента и кансона, о консонантных рифмах и рифмах смешанных, а также обо всем остальном, что составляет основу трубадурского искусства. Кое-что он перенял у менестрелей, забредавших в замок, кое-что у соседей, которые забавлялись стихосложением, отдавая дань моде. Но примерно в 1180 году – тогда ему было уже около восемнадцати лет – Дени покинул отчий дом и отправился в Пуатье. В этом городе гостил прославленный трубадур Пейре Видаль, и Дени подружился с ним, потратив те скудные средства, что имел при себе, на подарки – еду и одежду. Когда же Видаль двинулся в обратный путь, юноша последовал за ним в Тулузу. В течение следующего года Дени постигал основные законы поэтического мастерства: сначала он учился у Видаля, потом у Пейре из Оверни и у других поэтов, живших при дворе Дофина Робера I. Так, путешествуя из города в город, из замка в замок, он перенял образ жизни и получил звание трувера, как именовали поэтов в северных частях Франции, на юге их называли трубадурами. Оба слова восходят к одному корню, который означает «первооткрыватель».
* * *
Дневник Дени из Куртбарба. Отрывок 1-й.
Шестой день до ноябрьских ид , 1187. Сегодня я начал вести эти записи, на основании которых, если будет на то Божья воля, я когда-нибудь напишу свою хронику. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, искренне уповая на покровительство добрейшей Матери Божьей и достойного святого мученика Дени – подобно ему, я довольно часто разгуливал, держа собственную голову в руках…
Когда истек срок моего ученичества у Пейре Видаля, короля глупости и предводителя поэтов, я расстался с ним в первую неделю после Пасхи в году 1182 и совершил путешествие в провинцию Овернь. Там я случайно познакомился с Пейре из Клермона и благодаря его связям сумел представиться Дофину Овернскому, тому самому доброму принцу Роберу, о котором ни один поэт не вспоминал без слез радости и сытого умиления. Этот благородный вельможа, хотя и был так беден, что никому и в голову бы не пришло потребовать за него выкуп, постоянно считал гроши, стараясь выгадать на всем. Он пришивал новые рукава к старому платью, но тем не менее радушно принимал всех, кто овладел тайнами искусства и умел слагать хорошие песни. В его честь я написал сирвенту, которая начинается так:
Я знаю государя, владения которого залиты солнцем,
Но золотые солнца его казны никогда не светят…
и т. д.
И могу признаться со всей подобающей скромностью, что эту песню до сих пор распевают многие менестрели выше по Луаре. Правда, они не пользуются таким же шумным успехом, какой выпал на долю ее автора. Я не из тех, кто, обладая скрипучим голосом, вынужден нанимать кого-то, чтобы петь вместо себя, я рано научился играть и на арфе, и на виоле. Благодаря этому стиху и моему собственному пению я получил место при дворе и жил там более двенадцати месяцев в мире и согласии, среди множества увеселений, хотя в моем кошельке бренчало едва ли больше пары денье. Мы проводили время, сочиняя стихи, предаваясь играм, развлечениям и рыцарским забавам. Так, к примеру, время от времени выезжали мы поупражняться в метании копья в столб и в кольцо или вступали в состязание, именуемое бехорд – поединок всадников, вооруженных копьями с затупленными наконечниками, – такой вид конной забавы какие-то рыцари на юге переняли у мавров. При дворе Дофина нас было девять труверов, а также приходили менестрели и уходили, откормленные, точно мыши в амбаре. Соблюдая обычай, мы избрали себе дам сердца, и если наш стол в некотором роде не отличался разнообразием яств, этого никак нельзя было сказать о любовных играх.
Там я приобрел двух хороших друзей, у которых многому научился. Одним из них был благородный Понс де Капдюэйль, барон Пюи Сен-Мари, человек огромного роста и утонченного воспитания. Чтобы ангелы не завидовали его совершенству, Бог наделил его маленьким недостатком: он был так скуп, что пожалел бы для вас и приветствия, только бы не потратить лишних слов. Играя в кости, он частенько занимал деньги у своих соседей, и если проигрывал, то обычно просил прощения и сокрушался, но если же выигрывал, то исчезал из замка недели на две, пока о долге не забывали. Он никогда не играл собственными костями, опасаясь, как бы от частого употребления не стерлись нанесенные на них знаки и костяшки не пришли бы в негодность. Тем не менее он держался с таким достоинством и пленял столь любезным обхождением и столь доброжелательной улыбкой, что, если вы распивали с ним вино в какой-нибудь таверне и он затем поднимался со словами: «Увы, я забыл дома свой кошелек», – вы платили по счету, испытывая признательность, что такой замечательный человек позволяет вам сделать ему столь большое одолжение. Он слагал чудесные кансоны, особенно ему удавались аубады, утренние серенады, которые в его исполнении звучали столь сладостно, что на глазах у слушателей всегда выступали слезы.
Вторым моим близким другом был Пейре из Клермона; поскольку слава о нем распространилась повсюду, стали его называть Пейре Овернским. И хотя он был незнатного рода, но обладал кротким нравом, складной речью и приятной наружностью, несмотря на плохой цвет лица. Этот недостаток, конечно, был следствием нездорового воспитания, какое весьма обычно в домах простых горожан. Его отец был торговцем и, как у них водится, одевал ребенка в красное платье и закармливал сладостями, отчего в юности он страдал угрями и фурункулами. Его песни подобны трелям соловья, но, равно как и птичьи рулады, казались сочиненными на неведомом языке. Понимали их с трудом, а потому я сочинил о нем такой станс:
А о Пейре Овернце молва,
Что он всех трубадуров глава
И слагатель сладчайших кансон;
Что ж, молва абсолютно права,
Разве что должен быть лишь едва
Смысл его темных строк прояснен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133