Знал я все, причем давно. Ты и сама меня вычислила. Скажем так, я был в курсе, что замышляет гаденыш Райтер. Ну не мог я вмешиваться, не мог.
— И когда же ты собирался меня просветить? — любопытствую я: что толку теперь от взаимных обвинений.
Пожимает плечами.
— Знаешь, я рад, что Анна успела до меня. Ради Бога! Я-то знаю, что ты Диану Брэй не убивала. Но если по чести, то я бы не сильно переживал. Таких мерзавок на всем свете не сыщешь. Если бы ты ее уделала, я бы счел это самообороной.
— Ну уж нет, такого просто не могло произойти. — Хоть он рассуждает гипотетически, я такую ситуацию даже в теории не допускаю. — Даже не думай, Марино. — Пристальным взглядом окидываю его силуэт в тусклом отсвете подвесных фонарей и праздничных гирлянд на деревьях. — Ты ведь никогда по-настоящему не предполагал, что... — Оставила вопрос недосказанным. Наверное, мне не так уж и хочется услышать ответ.
— Черт, док. Я в последнее время не знаю, что и думать, — говорит он. — Нет, правда. Только что мне теперь делать, а?
— В смысле? — Не понимаю, к чему Пит клонит.
Тот пожимает плечами и сдерживает тяжелый вздох. Невероятно, что творится! Марино вот-вот заплачет.
— Ну, если ты уйдешь.
У него срывается голос; он закашливается и нашаривает в кармане сигареты. Стоя ко мне вплотную, прикуривает; я ощущаю прикосновение его грубой кожи, волосы на тыльной стороне запястий касаются моего подбородка.
— Да, что тогда? Представляешь, мне нужно ехать в морг, а там тебя больше нет? Черт, думаешь, стал бы я постоянно околачиваться в этой жуткой дыре, если бы тебя там не было, док? При тебе морг оживает. Нет, кроме шуток.
Я обнимаю своего давнего друга. Моя макушка едва достает до его груди, а биение наших сердец разделено надутым животом. Марино взрастил по жизни собственные барьеры, и меня переполняет нестерпимое чувство сострадания и потребность быть рядом. Похлопав по широкой груди, довожу до его сведения:
— Знаешь, Марино, мы давно друг друга знаем. И так просто ты от меня не отделаешься.
Глава 21
Зубы способны поведать собственную историю. То, как вы за ними ухаживаете, частенько характеризует вас больше, чем ювелирные украшения и дизайнерская одежда. Они демонстрируют вашу исключительность по сравнению с остальными людьми. При наличии прижизненных записей об их состоянии зубы поведают мне, насколько вы были чистоплотны. Шепнут на ушко все ваши тайны: пристрастие к наркотикам, прием антибиотиков в раннем детстве, болезни, травмы и как много значила для вас внешняя сторона жизни. Я раскушу вашего дантиста-мошенника, который выписывал на ваш полис счета за невыполненную работу. И раз уж на то пошло, узнаю, насколько он компетентен как специалист.
На следующее утро, едва первые лучи солнца коснулись бренной земли, Марино ждал меня в морге. Он захватил стоматологическую карту некоего двадцатидвухлетнего жителя округа Джеймс-Сити, который вчера вышел пробежаться в окрестностях университета Вильгельма и Марии, а домой так и не вернулся. Звали его Митч Барбоза. Университет находится всего в каких-то милях от мотеля «Форт-Джеймс». Помню, когда накануне вечером Марино разговаривал со Стэнфилдом и тот по телефону давал отчет о последних событиях, мне сразу подумалось: все это неспроста. Сын Марино, проныра и юрист, Рокки Каджиано тоже учился в университете Вильгельма и Марии. Жизнь подкинула очередное зловещее совпадение.
Шесть сорок пять. Я выкатываю покойника из рентгеновского кабинета и везу на свое рабочее место, в лабораторию, на вскрытие. В который раз замечаю, как здесь тихо. Сочельник, все государственные учреждения закрыты. Марино облачился в специальный комбинезон, будет мне помогать — что ж, здесь, пожалуй, кроме судебного дантиста-эксперта, ни одна живая душа не появится. Полицейский будет на подхвате: поможет раздеть окостеневшее тело и переложить на стол для аутопсии. В большей степени я бы никогда ему не позволила ассистировать при медицинской процедуре (да он никогда особенно и не рвался). Делать записи его не просила и в будущем делать этого не стану, поскольку он способен учинить латыни, коей изобилует медицина, такой погром, что подумать страшно.
— Придержи его с обеих сторон, — направляю новоиспеченного ассистента. — Вот так. Отлично.
Марино зажимает голову покойника с боков, пытаясь закрепить ее в неподвижном положении, а я тем временем просовываю плоское долото в уголок рта, между коренных зубов, и, действуя им как рычагом, норовлю разжать челюсти. Сталь со скрипом проскальзывает по эмали. Главное — не порезать губы, а вот дальние зубы, как ни старайся, поцарапаешь.
— Знаешь, отлично, что ты выделываешь такие штуки с людьми только после их смерти, — говорит Марино. — Готов поспорить, ждешь не дождешься, когда сможешь орудовать обеими руками.
— Не сыпь соль на рану. — Мне уже так этот гипс надоел, что я подумывала собственноручно срезать его страйкером.
Наконец челюсти мертвеца поддаются. Я включаю хирургическую лампу и направляю белый свет покойному в рот. На языке обнаружились остатки волокон, собираю их. Марино помогает избавиться от трупного окоченения в руках — надо снять куртку и рубашку, потом мы разуем покойника, стянем носки, а там дело дойдет до трико и спортивных трусов. Проверяю интимные отверстия. Никаких свидетельств повреждения заднего прохода, так что пока нет оснований предполагать гомосексуализм.
У помощника запищал пейджер: опять Стэнфилд. С самого утра Марино и словом не обмолвился о Рокки, но дух его непокорного сына будто витает в воздухе. Кажется, все мысли отца крутятся вокруг блудного отпрыска, и пусть это с первого взгляда почти незаметно, но воздействует на него ощутимо. Полицейский, будто жар, испускает черную, беспомощную злобу. Мне бы сейчас о себе побеспокоиться (что там Рокки для меня уготовил?), а у меня все мысли — что будет с Марино.
Ну вот, теперь перед нами обнаженный «клиент», и я могу составить для себя полную картину его физического состояния. Рост — пять футов семь дюймов, при такой высоте довольно худощав: сто тридцать восемь фунтов. Ноги крепкие, и в то же время мускулатура верхней части тела развита слабо, как и бывает у бегунов. Татуировок нет, обрезан, и общее впечатление, что человек заботился о внешности: ногти на руках и ногах аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Пока что не нахожу следов внешних повреждений, и, судя по рентгеновским снимкам, все в порядке: ни пулевых отверстий, ни переломов. Застарелые шрамы на коленях и левом локте, никаких свежих травм, если не считать ссадин в тех местах, где его связывали, и от кляпа. Что же с тобой стряслось? Почему ты умер? В ответ — безмолвие. Только Марино без умолку болтает, громко, лишь бы не показать, что творится у него на душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
— И когда же ты собирался меня просветить? — любопытствую я: что толку теперь от взаимных обвинений.
Пожимает плечами.
— Знаешь, я рад, что Анна успела до меня. Ради Бога! Я-то знаю, что ты Диану Брэй не убивала. Но если по чести, то я бы не сильно переживал. Таких мерзавок на всем свете не сыщешь. Если бы ты ее уделала, я бы счел это самообороной.
— Ну уж нет, такого просто не могло произойти. — Хоть он рассуждает гипотетически, я такую ситуацию даже в теории не допускаю. — Даже не думай, Марино. — Пристальным взглядом окидываю его силуэт в тусклом отсвете подвесных фонарей и праздничных гирлянд на деревьях. — Ты ведь никогда по-настоящему не предполагал, что... — Оставила вопрос недосказанным. Наверное, мне не так уж и хочется услышать ответ.
— Черт, док. Я в последнее время не знаю, что и думать, — говорит он. — Нет, правда. Только что мне теперь делать, а?
— В смысле? — Не понимаю, к чему Пит клонит.
Тот пожимает плечами и сдерживает тяжелый вздох. Невероятно, что творится! Марино вот-вот заплачет.
— Ну, если ты уйдешь.
У него срывается голос; он закашливается и нашаривает в кармане сигареты. Стоя ко мне вплотную, прикуривает; я ощущаю прикосновение его грубой кожи, волосы на тыльной стороне запястий касаются моего подбородка.
— Да, что тогда? Представляешь, мне нужно ехать в морг, а там тебя больше нет? Черт, думаешь, стал бы я постоянно околачиваться в этой жуткой дыре, если бы тебя там не было, док? При тебе морг оживает. Нет, кроме шуток.
Я обнимаю своего давнего друга. Моя макушка едва достает до его груди, а биение наших сердец разделено надутым животом. Марино взрастил по жизни собственные барьеры, и меня переполняет нестерпимое чувство сострадания и потребность быть рядом. Похлопав по широкой груди, довожу до его сведения:
— Знаешь, Марино, мы давно друг друга знаем. И так просто ты от меня не отделаешься.
Глава 21
Зубы способны поведать собственную историю. То, как вы за ними ухаживаете, частенько характеризует вас больше, чем ювелирные украшения и дизайнерская одежда. Они демонстрируют вашу исключительность по сравнению с остальными людьми. При наличии прижизненных записей об их состоянии зубы поведают мне, насколько вы были чистоплотны. Шепнут на ушко все ваши тайны: пристрастие к наркотикам, прием антибиотиков в раннем детстве, болезни, травмы и как много значила для вас внешняя сторона жизни. Я раскушу вашего дантиста-мошенника, который выписывал на ваш полис счета за невыполненную работу. И раз уж на то пошло, узнаю, насколько он компетентен как специалист.
На следующее утро, едва первые лучи солнца коснулись бренной земли, Марино ждал меня в морге. Он захватил стоматологическую карту некоего двадцатидвухлетнего жителя округа Джеймс-Сити, который вчера вышел пробежаться в окрестностях университета Вильгельма и Марии, а домой так и не вернулся. Звали его Митч Барбоза. Университет находится всего в каких-то милях от мотеля «Форт-Джеймс». Помню, когда накануне вечером Марино разговаривал со Стэнфилдом и тот по телефону давал отчет о последних событиях, мне сразу подумалось: все это неспроста. Сын Марино, проныра и юрист, Рокки Каджиано тоже учился в университете Вильгельма и Марии. Жизнь подкинула очередное зловещее совпадение.
Шесть сорок пять. Я выкатываю покойника из рентгеновского кабинета и везу на свое рабочее место, в лабораторию, на вскрытие. В который раз замечаю, как здесь тихо. Сочельник, все государственные учреждения закрыты. Марино облачился в специальный комбинезон, будет мне помогать — что ж, здесь, пожалуй, кроме судебного дантиста-эксперта, ни одна живая душа не появится. Полицейский будет на подхвате: поможет раздеть окостеневшее тело и переложить на стол для аутопсии. В большей степени я бы никогда ему не позволила ассистировать при медицинской процедуре (да он никогда особенно и не рвался). Делать записи его не просила и в будущем делать этого не стану, поскольку он способен учинить латыни, коей изобилует медицина, такой погром, что подумать страшно.
— Придержи его с обеих сторон, — направляю новоиспеченного ассистента. — Вот так. Отлично.
Марино зажимает голову покойника с боков, пытаясь закрепить ее в неподвижном положении, а я тем временем просовываю плоское долото в уголок рта, между коренных зубов, и, действуя им как рычагом, норовлю разжать челюсти. Сталь со скрипом проскальзывает по эмали. Главное — не порезать губы, а вот дальние зубы, как ни старайся, поцарапаешь.
— Знаешь, отлично, что ты выделываешь такие штуки с людьми только после их смерти, — говорит Марино. — Готов поспорить, ждешь не дождешься, когда сможешь орудовать обеими руками.
— Не сыпь соль на рану. — Мне уже так этот гипс надоел, что я подумывала собственноручно срезать его страйкером.
Наконец челюсти мертвеца поддаются. Я включаю хирургическую лампу и направляю белый свет покойному в рот. На языке обнаружились остатки волокон, собираю их. Марино помогает избавиться от трупного окоченения в руках — надо снять куртку и рубашку, потом мы разуем покойника, стянем носки, а там дело дойдет до трико и спортивных трусов. Проверяю интимные отверстия. Никаких свидетельств повреждения заднего прохода, так что пока нет оснований предполагать гомосексуализм.
У помощника запищал пейджер: опять Стэнфилд. С самого утра Марино и словом не обмолвился о Рокки, но дух его непокорного сына будто витает в воздухе. Кажется, все мысли отца крутятся вокруг блудного отпрыска, и пусть это с первого взгляда почти незаметно, но воздействует на него ощутимо. Полицейский, будто жар, испускает черную, беспомощную злобу. Мне бы сейчас о себе побеспокоиться (что там Рокки для меня уготовил?), а у меня все мысли — что будет с Марино.
Ну вот, теперь перед нами обнаженный «клиент», и я могу составить для себя полную картину его физического состояния. Рост — пять футов семь дюймов, при такой высоте довольно худощав: сто тридцать восемь фунтов. Ноги крепкие, и в то же время мускулатура верхней части тела развита слабо, как и бывает у бегунов. Татуировок нет, обрезан, и общее впечатление, что человек заботился о внешности: ногти на руках и ногах аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Пока что не нахожу следов внешних повреждений, и, судя по рентгеновским снимкам, все в порядке: ни пулевых отверстий, ни переломов. Застарелые шрамы на коленях и левом локте, никаких свежих травм, если не считать ссадин в тех местах, где его связывали, и от кляпа. Что же с тобой стряслось? Почему ты умер? В ответ — безмолвие. Только Марино без умолку болтает, громко, лишь бы не показать, что творится у него на душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139