– Уж не хочешь ли ты, чтобы ввязался я?
– Ну, это ведь так или иначе твое ремесло. Ты, если можно так выразиться, все равно что полицейский.
– На такую наживку ты меня не возьмешь, – возразил Риальто. – Я знаком с парочкой людей, также занимавшихся расследованием этого дела. Я в приятельских отношениях с человеком, которого если не сломала, то исковеркала эта трагедия. Да и можно сказать, не просто в приятельских. Я имею в виду Айзека Канаана, родного дядю этой девочки. И тем не менее…
– Вот и я о том же.
– И тем не менее я не уверен, надо ли мне ввязываться.
– Ну, я же не говорю, что ты должен ввязаться. Но я сам не знаю, что делать. И мне хотелось выговориться. Ну, а теперь я выговорился. И если ты палец о палец не ударишь, что ж, я не возражаю.
Разумеется, думал Форстмен совсем не то, что сейчас сказал. Он думал, что Риальто без конца хвастается тем, какой он замечательный частный сыщик и как ему нравится копаться в городской грязи, а как дошло до дела, как дошло до того, чтобы вступить в настоящую игру и применить свои хваленые навыки, так он, конечно, и оказался полным ничтожеством.
– Надо бы мне поговорить с этим твоим кузеном.
– Со свояком. Со свояком моей жены.
– С троюродным кузеном троюродной кузины. И посмотреть, не одолело ли его раскаяние.
– А люди раскаиваются, умирая от синдрома Карпова?
– Как знать? Но такая возможность имеется.
Глава вторая
Согласно последним данным статистики, в Нью-Йорке было 28595 больных СПИДом. А в Лос-Анджелесе – 10194. Но последние данные были все равно вчерашними. А о сегодняшних и тем более о завтрашних никто не взялся бы судить.
Не говоря уж о том, какой процент из общего числа приходится на Хуливуд – истинный центр того, что называется промискуитетным поведением, слывущий, тем не менее, кое-где воистину прелестным городком.
Истина, разумеется, заключается в том, что Голливуд больше не является невинным маленьким городком, куда ведет волшебная дорога, вымощенная желтым кирпичом, – городком, в котором Ри-альто почти полвека назад обнаружил столько киосков, торгующих фруктовыми соками, и столько женщин, согласных и готовых на все. Теперь Голливуд по всем приметам превратился в насквозь разъеденный порчей город, битком набитый продажной любовью и извращениями всех сортов и видов, варьирующихся ничуть не в меньшем диапазоне, чем это было в античных городах периода упадка нравов.
Лос-анджелесский хоспис, чуть в стороне от Франклин-авеню, всего в нескольких шагах от прославленных Четырех Углов на перекрестке Голливудского и Виноградной, был самым большим приютом для вич-инфицированных во всем городе.
На этаже, куда, разыскивая палату Гоча, поднялся Риальто, практически все были в марлевых масках и в белых перчатках. Навстречу ему попадались лишь озабоченные глаза, испуганные глаза и глаза людей, которым, казалось, хочется заорать и броситься бежать во всю прыть из этого прибежища смерти.
На мгновение Риальто задумался о том, какого черта его принесло в это проклятущее место, да еще в семь тридцать утра.
Ночь он провел, сидя на скамье на автобусной остановке или за столиком в круглосуточной кофейне, лишь бы не возвращаться в свою одинокую конуру и не испытывать страха перед царящей там тьмой. Когда забрезжила заря и, собственно говоря, уже можно было отправиться спать, он решил вместо этого начать день с самаритянского поступка, совершить который он более или менее пообещал Эбу Форстмену.
И вот он очутился здесь, в хосписе, в семь тридцать утра, – в час когда персонал ночной смены уже расходится по домам, а персонал дневной еще сонно таращит глаза: незамеченный, он прошел по длинным коридорам, отозвавшимся на его шаги скрипом половиц, напоминающим мышиный писк, потому что обуться ему пришлось в тапочки на резиновом ходу, тогда как его собственные башмаки на кожаной подошве чеканили бы шаг куда тверже.
Открыв дверь в палату Кении Гоча и увидев, что больной лежит скорчившись и отвернувшись к стене, так что вошедшему были видны только рука, шея и часть затылка – как у человека уже умершего и находящегося в процессе засыпания землей, Риальто чуть было не отпрянул и не сбежал, послав к черту все свое самаритянское отношение к Эбу Форстмену.
Но тут он вспомнил о том, что оказывает услугу не одному только Форстмену. Возможно, дело окончится тем, что он сумеет помочь Айзеку Канаану, сержанту полиции нравов, специализирующемуся на сексуальных преступлениях против несовершеннолетних, а Канаан слывет у себя в полиции человеком влиятельным.
Как человеку, время от времени вступающему в профессиональный взаимовыгодный контакт с проститутками и, следовательно, вполне могущему в один не слишком прекрасный день привлечь к себе чересчур назойливое внимание полиции, Майку Риальто не помешал бы маленький личный вклад в Космический Банк Добрых Дел в надежде на будущую выгоду, взаимозачет или, как минимум, скидку.
Живой скелет под простынями лежал неподвижно.
Риальто невольно вспомнил о том, как однажды еще маленьким ребенком он, чего-то испугавшись, проснулся посреди ночи, а проснувшись, помчался в материнскую спальню и застыл в дверях, уставившись на спящую, надеясь услышать ее дыхание, потому что он просто не мог представить себе, что произойдет с ним, если она вдруг умрет.
И вот он застыл, глядя на Гоча.
Из окна повеяло легким бризом, приподнявшим бумажную салфетку с подноса на ночном столике, и он заметил засохшие остатки каких-то блюд, и увидел, как зашевелились разметанные по подушке пряди волос.
Риальто показалось, будто и сам Гоч шевельнулся.
Подойдя поближе, он наклонился над постелью и заглянул в лицо больному. Лет этому парню не могло быть больше двадцати пяти-двадцати шести, но выглядел он на все сто десять. Глаза его были полураскрыты – такое случается с некоторыми и во сне.
Риальто несколько отошел от Гоча, ему не хотелось пугать его. Сел в деревянное кресло, решив, что даст тому подремать еще пять минут: не будить же, на самом деле, умирающего; стоит вспомнить о том, какое огромное значение сон имел для него самого, когда он лишился глаза; во сне он забывал о своей утрате, забывал о горькой правде – и, наверное, точно так же ведет себя чуть ли не круглыми сутками и Гоч.
В некоторые столетия Пана, древнее божество, по всей вероятности, являющееся духовным предшественником христианского Сатаны, изображали в виде ребенка или подростка, в наполовину человеческом и наполовину козлином образе, что должно было свидетельствовать о ничем не замутненной чувственности. Религиозные авторитеты практически всех вероисповеданий изобличали Пана как манифестацию Зла. И, согласно некоторым источникам, Пан доводился Сатане родным отцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75