..
Когда я приехала в Каррефур, Морис сказал мне, что меня ждет папа. Он не сводил глаз с двери и каждый раз, как кто-нибудь входил, называл мое имя. Все вздохнули с облегчением, когда я появилась и села у его постели. Глаза папы были закрыты, и даже когда через некоторое время он их открыл, то не обратил на меня никакого внимания. Он все время шептал: «Отмщение Господа...» и был очень возбужден. Я нагнулась над ним и тихо сказала: «Папа, нечего бояться. Вы делали то, что считали правильным. Тру дно сделать большее». «Я грешник, – ответил он. – Меня ввели в грех. Это не ее вина. Она была прекрасна... любила плотские наслаждения и соблазнила меня разделить с ней эти радости. Даже после того, как все понял, я не мог устоять перед ней. Это грех, дитя мое. Самый величайший грех из всех».
Я сказала: «Папа, вы расстраиваете себя. Лежите спокойно». «Это Франсуаза? – спросил он. – Моя дочь?» Я ответила, что да. Он снова спросил: «А ребенок?» – «Ваша маленькая внучка, Женевьева». Его лицо исказилось, и я испугалась. Он начал опять шептать: «Я видел знаки. Грехи отцов... О, мой Бог, грехи отцов наших...» Я чувствовала, что должна успокоить его, и сказала: «Папа, мне кажется, я понимаю. Вы любили свою жену, но это не было грехом. Любить – так естественно для мужчины и женщины, как и иметь детей. Таким образом продолжается жизнь». Он продолжал что-то лихорадочно шептать, и я подумала, не позвать ли Мориса?
Иногда прорывались связные предложения: «Я знал – это была истерия... В тот раз мы застали ее играющей с огнем... Она разводила костер в спальне, клала поленья... Мы потом часто находили палки и поленья, сложенные как для костра в буфете или под кроватью... А потом пришли врачи». «Папа, – ужаснулась я, – вы имеете в виду, что моя мама была сумасшедшей?» Он ничего не ответил и продолжал, как будто я ничего не сказала: «Я мог бы отослать ее, должен был бы отослать. Но я не мог без нее и по-прежнему ходил к ней, хотя теперь уже знал все. А когда наступило время, появился и плод ее сумасшествия. Это мой грех, и мне будет возмездие, я знаю это, я жду его».
Я так испугалась, что даже забыла, что он больной человек. Теперь я знала, почему мою мать держали в комнате с зарешеченными окнами. Почему у нас была такая странная семья. Моя мать была сумасшедшей. Поэтому отец не хотел, чтобы я выходила замуж. «Франсуаза, – бормотал он. – Франсуаза, дочь моя... Я следил за ней. Она была хорошим ребенком, спокойным, застенчивым, скромным, совсем не таким, как ее мать. Нет, моя дочь избежала... Но написано «в третьем и четвертом поколении...» Она досталась де ла Талям... Это был грех моей гордыни. Я не смог сказать графу, когда он просил мою дочь для своего сына: «Ее мать сумасшедшая». Поэтому согласился отдать ее и затем наказал себя за свою гордыню и свое вожделение, ибо я виновен в этих двух самых смертельных грехах. Но я не предотвратил свадьбы, и моя дочь отбыла в замок».
Я пыталась успокоить его. «Все хорошо, папа. Нечего бояться. С прошлым покончено. Теперь все хорошо». «В третьем и четвертом поколении... – шептал он. – Грехи отцов наших... я увидел это в ребенке. Она такая неистовая и похожа на бабушку. Я узнаю эти знаки. Она будет такой же, как ее бабушка, не способной устоять перед удовольствиями плоти, и злые семена будут всходить через многие поколения». – «Ты не можешь иметь в виду Женевьеву, мою малышку». Он шептал: «Семя уже в ней, в Женевьеве... Я видел это. Оно будет расти и расти, пока не уничтожит ее. Я должен предупредить свою дочь. Она избежала, но ее дети не избегут!» Теперь мне на многое открылись глаза. Теперь я поняла, почему он пришел в такой ужас, когда я сказала, что у меня будет второй ребенок. Я сидела у его постели, оцепенев от горя...
Мне даже не с кем поговорить. Когда я вернулась из Каррефура, я пошла в сад и долго сидела там одна в глубоком раздумье. Женевьева! Моя дочь! На память приходили эпизоды из ее жизни. Как будто я смотрела пьесу из целой серии сцен, весьма значительных по содержанию и ведущих к кульминации. Я вспомнила вспышки яростного гнева, ее манеру безудержно смеяться... Теперь для меня ее смех как бы перекликался с отголосками прошлого. Моя мать... моя дочь. Они даже похожи друг на друга. Чем больше я старалась вызвать в памяти лицо матери, тем отчетливее видела Женевьеву. Я знала, что теперь мне надо наблюдать за своей дочерью так же, как отец наблюдал за мной. Каждый ее неординарный поступок, на который я раньше смотрела как на детскую шалость, приобретал теперь иное значение. Злое семя прошло через меня и проросло в следующем поколении. Мой отец, который хотел быть монахом, оказался не в состоянии подавить страсть к своей жене, хотя знал, что она сумасшедшая. В результате родилась я, которая, в свою очередь, тоже родила ребенка. Ужас моего положения заставлял меня дрожать от страха не только за мою бедную Женевьеву. Ведь был еще и неродившийся ребенок...
Вчера я не поехала в Каррефур, сославшись на зубную боль. Нуну суетилась вокруг меня. Она дала мне несколько капель лауданума, и это помогло мне уснуть. Проснувшись, я почувствовала себя отдохнувшей, но беспокойство вскоре вновь овладело мной. Ребенок, которого я так ждала... Каков он будет? А что станет с моей бедной Женевьевой? Она пришла ко мне этим утром, как всегда делала. Я слышала голоса за дверью. «Твоя мама не совсем здорова. У нее болит зуб, и ей надо отдохнуть». – «Но я всегда захожу утром», – ответила моя дочь. «Не сегодня, дорогая. Пусть мама отдыхает». Но Женевьеву обуял гнев. Она затопала ногами, а когда Нуну попыталась ее удержать, укусила бедную няню за руку. Я дрожала, лежа в своей постели. Папа прав: эти дикие вспышки – нечто большее, чем просто детские капризы. Нуну не может их пресечь, и я тоже. Я крикнула, чтобы Женевьева вошла, и она появилась – на глазах блестят слезы, губы сердито сжаты. Она бросилась ко мне, обняла меня слишком неистово и страстно. «Нуну не хотела меня пускать. Но я ей не позволила. Я убью ее!» – говорила она бурно, сбивчиво, зло. Она не имеет этого в виду, твердила я себе. Такова ее манера выражаться. Вот именно, манера! Точно, как Опарина. Мой отец заметил в ней эти тайные знаки болезни...
Папа звал меня, поэтому я отправилась в Каррефур. «Он все время ждал, когда вы придете, – сказали мне. – Он все время смотрит на дверь. И зовет вашу мать. Он, вероятно, думает, что вы – это ваша мать». Я села у его постели, и папа смотрел на меня дикими, остекленевшими глазами и произносил мое имя, а временами – имя моей матери. Он шептал о грехе и отмщении, но говорил отрывисто, так, что ничего нельзя было разобрать.
Я испугалась, что он умирает. Я видела, что он довел себя до крайнего возбуждения, и наклонилась над ним, чтобы услышать его слова. «Ребенок? – шептал он. – Будет еще ребенок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Когда я приехала в Каррефур, Морис сказал мне, что меня ждет папа. Он не сводил глаз с двери и каждый раз, как кто-нибудь входил, называл мое имя. Все вздохнули с облегчением, когда я появилась и села у его постели. Глаза папы были закрыты, и даже когда через некоторое время он их открыл, то не обратил на меня никакого внимания. Он все время шептал: «Отмщение Господа...» и был очень возбужден. Я нагнулась над ним и тихо сказала: «Папа, нечего бояться. Вы делали то, что считали правильным. Тру дно сделать большее». «Я грешник, – ответил он. – Меня ввели в грех. Это не ее вина. Она была прекрасна... любила плотские наслаждения и соблазнила меня разделить с ней эти радости. Даже после того, как все понял, я не мог устоять перед ней. Это грех, дитя мое. Самый величайший грех из всех».
Я сказала: «Папа, вы расстраиваете себя. Лежите спокойно». «Это Франсуаза? – спросил он. – Моя дочь?» Я ответила, что да. Он снова спросил: «А ребенок?» – «Ваша маленькая внучка, Женевьева». Его лицо исказилось, и я испугалась. Он начал опять шептать: «Я видел знаки. Грехи отцов... О, мой Бог, грехи отцов наших...» Я чувствовала, что должна успокоить его, и сказала: «Папа, мне кажется, я понимаю. Вы любили свою жену, но это не было грехом. Любить – так естественно для мужчины и женщины, как и иметь детей. Таким образом продолжается жизнь». Он продолжал что-то лихорадочно шептать, и я подумала, не позвать ли Мориса?
Иногда прорывались связные предложения: «Я знал – это была истерия... В тот раз мы застали ее играющей с огнем... Она разводила костер в спальне, клала поленья... Мы потом часто находили палки и поленья, сложенные как для костра в буфете или под кроватью... А потом пришли врачи». «Папа, – ужаснулась я, – вы имеете в виду, что моя мама была сумасшедшей?» Он ничего не ответил и продолжал, как будто я ничего не сказала: «Я мог бы отослать ее, должен был бы отослать. Но я не мог без нее и по-прежнему ходил к ней, хотя теперь уже знал все. А когда наступило время, появился и плод ее сумасшествия. Это мой грех, и мне будет возмездие, я знаю это, я жду его».
Я так испугалась, что даже забыла, что он больной человек. Теперь я знала, почему мою мать держали в комнате с зарешеченными окнами. Почему у нас была такая странная семья. Моя мать была сумасшедшей. Поэтому отец не хотел, чтобы я выходила замуж. «Франсуаза, – бормотал он. – Франсуаза, дочь моя... Я следил за ней. Она была хорошим ребенком, спокойным, застенчивым, скромным, совсем не таким, как ее мать. Нет, моя дочь избежала... Но написано «в третьем и четвертом поколении...» Она досталась де ла Талям... Это был грех моей гордыни. Я не смог сказать графу, когда он просил мою дочь для своего сына: «Ее мать сумасшедшая». Поэтому согласился отдать ее и затем наказал себя за свою гордыню и свое вожделение, ибо я виновен в этих двух самых смертельных грехах. Но я не предотвратил свадьбы, и моя дочь отбыла в замок».
Я пыталась успокоить его. «Все хорошо, папа. Нечего бояться. С прошлым покончено. Теперь все хорошо». «В третьем и четвертом поколении... – шептал он. – Грехи отцов наших... я увидел это в ребенке. Она такая неистовая и похожа на бабушку. Я узнаю эти знаки. Она будет такой же, как ее бабушка, не способной устоять перед удовольствиями плоти, и злые семена будут всходить через многие поколения». – «Ты не можешь иметь в виду Женевьеву, мою малышку». Он шептал: «Семя уже в ней, в Женевьеве... Я видел это. Оно будет расти и расти, пока не уничтожит ее. Я должен предупредить свою дочь. Она избежала, но ее дети не избегут!» Теперь мне на многое открылись глаза. Теперь я поняла, почему он пришел в такой ужас, когда я сказала, что у меня будет второй ребенок. Я сидела у его постели, оцепенев от горя...
Мне даже не с кем поговорить. Когда я вернулась из Каррефура, я пошла в сад и долго сидела там одна в глубоком раздумье. Женевьева! Моя дочь! На память приходили эпизоды из ее жизни. Как будто я смотрела пьесу из целой серии сцен, весьма значительных по содержанию и ведущих к кульминации. Я вспомнила вспышки яростного гнева, ее манеру безудержно смеяться... Теперь для меня ее смех как бы перекликался с отголосками прошлого. Моя мать... моя дочь. Они даже похожи друг на друга. Чем больше я старалась вызвать в памяти лицо матери, тем отчетливее видела Женевьеву. Я знала, что теперь мне надо наблюдать за своей дочерью так же, как отец наблюдал за мной. Каждый ее неординарный поступок, на который я раньше смотрела как на детскую шалость, приобретал теперь иное значение. Злое семя прошло через меня и проросло в следующем поколении. Мой отец, который хотел быть монахом, оказался не в состоянии подавить страсть к своей жене, хотя знал, что она сумасшедшая. В результате родилась я, которая, в свою очередь, тоже родила ребенка. Ужас моего положения заставлял меня дрожать от страха не только за мою бедную Женевьеву. Ведь был еще и неродившийся ребенок...
Вчера я не поехала в Каррефур, сославшись на зубную боль. Нуну суетилась вокруг меня. Она дала мне несколько капель лауданума, и это помогло мне уснуть. Проснувшись, я почувствовала себя отдохнувшей, но беспокойство вскоре вновь овладело мной. Ребенок, которого я так ждала... Каков он будет? А что станет с моей бедной Женевьевой? Она пришла ко мне этим утром, как всегда делала. Я слышала голоса за дверью. «Твоя мама не совсем здорова. У нее болит зуб, и ей надо отдохнуть». – «Но я всегда захожу утром», – ответила моя дочь. «Не сегодня, дорогая. Пусть мама отдыхает». Но Женевьеву обуял гнев. Она затопала ногами, а когда Нуну попыталась ее удержать, укусила бедную няню за руку. Я дрожала, лежа в своей постели. Папа прав: эти дикие вспышки – нечто большее, чем просто детские капризы. Нуну не может их пресечь, и я тоже. Я крикнула, чтобы Женевьева вошла, и она появилась – на глазах блестят слезы, губы сердито сжаты. Она бросилась ко мне, обняла меня слишком неистово и страстно. «Нуну не хотела меня пускать. Но я ей не позволила. Я убью ее!» – говорила она бурно, сбивчиво, зло. Она не имеет этого в виду, твердила я себе. Такова ее манера выражаться. Вот именно, манера! Точно, как Опарина. Мой отец заметил в ней эти тайные знаки болезни...
Папа звал меня, поэтому я отправилась в Каррефур. «Он все время ждал, когда вы придете, – сказали мне. – Он все время смотрит на дверь. И зовет вашу мать. Он, вероятно, думает, что вы – это ваша мать». Я села у его постели, и папа смотрел на меня дикими, остекленевшими глазами и произносил мое имя, а временами – имя моей матери. Он шептал о грехе и отмщении, но говорил отрывисто, так, что ничего нельзя было разобрать.
Я испугалась, что он умирает. Я видела, что он довел себя до крайнего возбуждения, и наклонилась над ним, чтобы услышать его слова. «Ребенок? – шептал он. – Будет еще ребенок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92