Между тем Николай осматривал самолет. Кажется, все в порядке. Пробоин нет. Так показалось при беглом осмотре, но в ту же минуту он заметил две пробоины в лопастях винта. Пулевую и от бронебойного снаряда. Пуля вошла в лопасть спереди. Видно, стрелки с «Хейнкелей» или «Юнкерсов» постарались. Снаряд же - сзади. Это от «шмита».
- Мотор не трясло?
- Я ж говорил! Хорошо работал.
- Не может быть! Должно было трясти. Видишь, винт пробит!
- Да говорю же тебе, нормально работал. Никакой тряски. Проверь сам.
Я знал (изучали в аэроклубе и летной школе балансировку винта), малейшее изменение веса одной из лопастей вызывает биение винта, тряску, которая может даже разрушить мотор. Но, как это ни странно, на этот раз тряски действительно не было. Я пошел к землянке, спустился по траншее вниз и оказался перед дверью, принесенной, очевидно, из какой-то квартиры. За ней раздавались громкие голоса, отдельные восклицания. Это летчики обсуждали только что окончившийся бой.
Вошел и уселся возле железной печки, не бочки, как обычно, заменявшей печку, а стандартной немецкой буржуйки на железных ножках, в которой горела бумага, - Бургонов на этот раз почему-то не занял своего обычного места. Я почувствовал огромную усталость. Еще бы! Воздушные бои длятся не больше пяти минут. Вернее, длятся и дольше, но очень редко. И эти короткие на земле минуты в бою растягиваются чуть ли не до бесконечности, забирают всю энергию летчика, юноши с отменным здоровьем. А сейчас бой длился сорок пять минут! Ни о чем не думая, я смотрел на огонь. Бумага сгорела, вместо огня осталась горка пепла. Перед глазами снова появились грязно-серые фюзеляжи «Хейнкелей» и «Мессершмиттов», серо-зеленые «Юнкерсы»; черный пепел сгоревшей бумаги напоминал дым горящих фашистских самолетов, а искры, изредка пробегающие по нему, казались трассами, перечеркивающими во всех направлениях облачное небо…
- О чем мечтаешь, Женька? Подбрось бумаги в печку, - вывел меня из задумчивости голос Виктора.
Я посмотрел на него, перевел взгляд на пол справа от печки и тут только заметил плотные стопки бумаги. Взял пачку и машинально, по привычке, задержал в руке, увидев печатный текст.
- Бросай! Чего разглядываешь-то, листовок не видел?
Отделив одну бумажку, я смял остальные и бросил в печку. Почему не бросил все сразу? Сначала даже сам не понял. На фашистском аэродроме могут быть только фашистские листовки. Что в них интересного? Гитлеровцы их часто сбрасывали и на линию фронта, и, по ночам, на аэродромы. Тогда мы собирали их и сжигали. К чему? Что сейчас могли изменить эти листочки? Старая песня. Жизнь ничему не научила немецких пропагандистов. Если в памятном 1941 году, во время повсеместного стремительного наступления немцев, эти листовки могли оказать влияние на мораль наших солдат, то сейчас, когда большая часть оккупированной в 1941-1942 годах территории уже освобождена и каждому здравомыслящему человеку стало ясно, что победа будет за нашим народом, они пели ту же песню - сдавайтесь, переходите на сторону немецкой армии, вам будет обеспечена жизнь… Глупо так писать в начале 1944 года!
1941-й… То страшное воскресное утро 22 июня 1941 года я встретил на посту, стоя часовым у складов Остафьевского военного училища летчиков. Часов у меня, как и у абсолютного большинства населения Советского Союза, не было. А о времени я мог ориентироваться по тому, что делалось за двумя рядами колючей проволоки. Там были заключенные. Поговаривали, что они будут строить бетонированную взлетно-посадочную полосу на аэродроме училища, но пока никаких работ на летном поле не производилось, что они делали здесь, за проволокой, - никто не знал, но по поведению охраны, по сменам караула можно было судить о времени. По моему подсчету, оставалось стоять на посту еще около часа, когда я увидел, что ко мне не идут, а бегут разводящий со сменой. Я всех узнал, но действовал по уставу: «Стой, кто идет?!»
- Разводящий со сменой.
- Разводящий, ко мне. Остальные, на месте!
Подошел разводящий, подошла и смена.
- Давай, Мариинский, быстро сдавай пост, побежим, скоро митинг начнется!
- Митинг?! - удивился я. Никакого праздника сегодня не было. Какая же причина митинга?
Быстро сменившись с поста, я с разводящим забежал в караульное помещение, разрядил и поставил в пирамиду винтовку и с половиной состава караула направился к стоянке самолетов. Такого тоже раньше не бывало, чтобы в карауле оставалась только половина состава.
- Дежурный, взвод наготове!
Митинг намечался в березовой роще, позади стоянки «И-16», на которых курсанты должны были закончить училище. На деревьях уже укрепили четырехугольные граммофонные раструбы громкоговорителей. Курсантов построили, но митинг не начинался. Наконец ровно в 12 часов Дня громкоговорители прорвало, и диктофон объявил: «Внимание! Говорит Москва! Слушайте выступление председателя Совета Народных Комиссаров Вячеслава Михайловича Молотова». И репродукторы замолкли, лишь какой-то шелест доносился из них. Потом раздался глуховатый и встревоженный голос Молотова. Председатель Совнаркома заявил, что гитлеровская Германия, разорвав пакт о ненападении, без объявления войны внезапно и вероломно, без предъявления каких-либо претензий напала на Советский Союз, в отдельных местах вторглась на нашу территорию. Говорил, что наши пограничники героически отбивают ожесточенные атаки врага, держатся, ожидая подхода регулярных частей Красной Армии.
Я слушал и удивлялся тому, что он говорит. Какое вероломство? Вся политика Гитлера построена на вероломстве. Со своим ближайшим соратником Ремом он действительно расправился во время известной ночи «Длинных ножей». Все остальное - его кредо, о чем он вполне откровенно писал в своей книге «Майн кампф». Вероломно нарушил Версальский мирный договор, и дальше все вероломно… Чего же было ждать от него еще?! Внезапно напал?! Какая же это внезапность, если все в Советском Союзе еще с 1933 года знали о неизбежности войны с фашистами, а в 1940 году военком Киевского района Москвы, собрав допризывников, прямо заявил, что им придется воевать с гитлеровской Германией. Выходит, весь народ ждал войну со дня на день, а для правительства она оказалась внезапностью.
Больше ничего нового председатель Совнаркома не сказал. Никаких подробностей, но лучше всяких подробностей о действительном положении дел говорил сам растерянный тон выступления главы Советского правительства.
Однако закончил свое выступление Молотов довольно бодро:
- Наше дело правое! Победа будет за нами! - Все вроде бы правильно. В конечной победе едва ли кто сомневался во всей необъятной стране. Но впоследствии постоянное повторение этого «Наше дело правое!» стало уже раздражать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60