зачем доказывать то, что не требует доказательств и заклинаний. И услышав привычное «Наше дело правое!», многие добавляли «А мы ее за левую!» И еще долго, до самой победы на Курской дуге в речах политработников без изменений звучали ссылки на вероломство и внезапность нападения. Только после победных салютов в Москве в честь освобождения Орла и Белгорода о внезапности нападения гитлеровцев перестали говорить, о вероломности тоже. И о нарушении этикета - не объявили войну - тоже забыли… Вместо этого заговорили о завоевании стратегической инициативы вообще и стратегического господства в воздухе в частности.
Речь Молотова закончилась.
- Мы передавали выступление председателя Совета Народных Комиссаров Советского Союза! - объявил диктор, и репродукторы умолкли.
Слово предоставили замполиту училища. Он говорил сплошь правительные слова о верности присяге, которую курсанты принимали совсем недавно - 1 Мая 1941 года, о любви к Родине, о священном долге каждого советского человека, о силе и могуществе Советского Союза, о Красной Армии, которая от тайги до британских морей всех сильнее. Что в этой бахвальной песне подразумевалось под британскими морями - Ла-Манш, Атлантический, Индийский или Тихий океан, никто не знал и не задумывался. Ни автор, ни исполнители, ни слушатели. Само собой подразумевалось, что Красная Армия сильнее всех в мире. Тогда мы еще не знали, что пройдут два страшных года, прежде чем слова песни начнут медленно, но уверенно наполняться смыслом.
Я не выбросил листовку в огонь. Что-то остановило меня. Что же? Я снова взглянул на листовку и сверху увидел набранное жирным шрифтом: «Теркин».
- «Теркин в плену», - вслух прочел заголовок листовки. Ниже было напечатано несколько строк прозы, а потом - стихи.
- Что?!
- «Теркин в плену», - снова прочел я.
- Чего ты там болтаешь?!
- Откуда ты взял?!
- Что ему там делать?!
- Я-то здесь при чем? Это ж листовка! Немцы что-то про Теркина пишут.
- Не может быть! - Бургонов выхватил листовку из рук и прочел сам: - «Теркин в плену»…
Ерунда какая…
На фронте, в постоянном соседстве с опасностью, не любят много говорить о смерти, радуются любой возможности переменить тему, отвлечься от таких мыслей. В другой обстановке, может быть, никто бы и не подумал обсуждать фашистскую листовку. Но сегодня все схватили по бумажке, чтобы хоть на время забыть о гибели Трутнева.
В листовке говорилось, что «Теркин понял правоту немцев, увидел несправедливость советского строя и добровольно перешел на сторону германской армии».
- Кой черт сейчас добровольно перейдет к немцам?! Вон куда дошли, скоро на границу, наверное, выйдем, а тут - «добровольно перешел»!
- А наша Сима?.. - вспомните! - Лусто напомнил о сравнительно недавнем случае. Начальником связи дивизии была майор Сима (фамилии ее никто не знал). Очень красивая, еще молодая, даже по понятиям пацанов-летчиков, женщина с роскошными женскими формами. Поговаривали, что она была ППЖ самого командира дивизии Нимцевича. Эту Симу никто в дивизии не любил за ее самодурство, презрительное отношение ко всем низшим по званию - красавице, мол, все позволено…
Когда плацдарм стремительно углубился до Кривого Рога, ее послали на «У-2» на разведку аэродромов. Летчики этих самолетов летали на самой малой высоте, чтобы в случае появления «Мессеров» или других истребителей противника можно было моментально убрать обороты мотора и приземлиться. А уж земля-матушка укроет. К тому же, маскируясь, они старались использовать при полете овраги, балки. Вот уже при возвращении один такой овраг и вывел легкий биплан на территорию, занятую врагом. Высоты никакой, только что колесами по земле не катится… Его и подстрелили, может быть, из простого автомата. Вооружение у них - по пистолету у летчика и у Симы. Сима предпочла сразу сдаться в плен, и уже на следующий день радиостанция Кировограда передавала ее обращение к советским воинам, и в частности к командиру и летному составу 205-й истребительной авиационной дивизии. Она говорила, как ее хорошо встретили, как удобно разместили, и вообще во всю расхваливала гитлеровцев. Летчики не сомневались, что ее встретили хорошо, учитывая роскошные формы этой женщины. После ее выступления по радио больше о ней ничего не было известно, однако никто не сомневался, что она смогла «устроиться». Хуже обернулось дело для командования. Командира дивизии полковника Нимцевича тут же сняли с должности и отправили в глубокий тыл начальником, как говорили, школы первоначального обучения…
Ее выступления по радио никто не мог ожидать. Однако оно было, ее голос знали прекрасно.
Но Теркин!.. Это же совсем другое!
- Да Теркин в жизни бы не сдался! Он умирать будет и то фашисту горло перегрызет!
- Да-а, на Теркина это не похоже, - медленно протянул Виктор. - Вот поэтому-то, наверное, он и «сдался»…
Они все прекрасно знали, что Теркин - литературный герой, но говорили о нем, как о живом человеке.
- Как сдался?!
- А так. Немцы-то знают, как наши солдаты зачитывались Теркиным, как ждали газет с продолжением. А тут уже с полгода ничего о нем не слышно. Фашисты и решили выдать его за пленного.
- Маху, здеся, дал Твардовский, - поддержал Виктора Архипенко.
- А ведь знал, наверное, что на фронте ждут продолжения… - вставил Миша Лусто.
- Знал, конечно, - Бургонов сказал это с такой уверенностью, будто Твардовский постоянно консультировался с ним при составлении своих творческих планов.
- Знал… Но он же поэт. Что хочет, то и пишет. Надоел ему Теркин, вот и взялся за что-нибудь другое, - предположил Виктор.
- Ну, а теперь как же?
- Теперь, здеся, небось выручать Теркина из плена будет.
- Твардовскому, наверное, лестно. Фашисты и то оценили Теркина, - заметил Лусто. - И написали так же, как у нас в газетах пишут.
- Что так же?
- Да стихи такие же самые, как у Твардовского. Вроде он же и писал.
- Такие?! Им и место только в печке. - Я швырнул листовку в огонь. - Так у нас только черносотенцы когда-то кричали про евреев, как они пишут. Теркин никогда бы так не сказал.
С ним согласились. Все вспомнили того Теркина, к которому успели привыкнуть за годы войны. Того Теркина никогда, в самых тяжелых условиях не покидало чувство юмора, уверенности в себе и в своих друзьях. Он никогда не грубил. А главное, всегда чувствовалось, что он до мозга костей наш, советский человек. Такой не станет прихвостнем фашистов.
- А ну, что, здеся, фрицы еще пишут? - Архипенко с такой стремительностью присел на корточки у кучи листовок, что мне показалось, будто я слышу шорох расползающейся кожи реглана. - Вот еще про Теркина… И вот…
В листовках с добросовестностью очень недалекого человека описывалось, как Теркин ест кашу в плену, как он прославляет гитлеровскую армию, «новый порядок», как агитирует пленных… Эти «стихи» вызывали только смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Речь Молотова закончилась.
- Мы передавали выступление председателя Совета Народных Комиссаров Советского Союза! - объявил диктор, и репродукторы умолкли.
Слово предоставили замполиту училища. Он говорил сплошь правительные слова о верности присяге, которую курсанты принимали совсем недавно - 1 Мая 1941 года, о любви к Родине, о священном долге каждого советского человека, о силе и могуществе Советского Союза, о Красной Армии, которая от тайги до британских морей всех сильнее. Что в этой бахвальной песне подразумевалось под британскими морями - Ла-Манш, Атлантический, Индийский или Тихий океан, никто не знал и не задумывался. Ни автор, ни исполнители, ни слушатели. Само собой подразумевалось, что Красная Армия сильнее всех в мире. Тогда мы еще не знали, что пройдут два страшных года, прежде чем слова песни начнут медленно, но уверенно наполняться смыслом.
Я не выбросил листовку в огонь. Что-то остановило меня. Что же? Я снова взглянул на листовку и сверху увидел набранное жирным шрифтом: «Теркин».
- «Теркин в плену», - вслух прочел заголовок листовки. Ниже было напечатано несколько строк прозы, а потом - стихи.
- Что?!
- «Теркин в плену», - снова прочел я.
- Чего ты там болтаешь?!
- Откуда ты взял?!
- Что ему там делать?!
- Я-то здесь при чем? Это ж листовка! Немцы что-то про Теркина пишут.
- Не может быть! - Бургонов выхватил листовку из рук и прочел сам: - «Теркин в плену»…
Ерунда какая…
На фронте, в постоянном соседстве с опасностью, не любят много говорить о смерти, радуются любой возможности переменить тему, отвлечься от таких мыслей. В другой обстановке, может быть, никто бы и не подумал обсуждать фашистскую листовку. Но сегодня все схватили по бумажке, чтобы хоть на время забыть о гибели Трутнева.
В листовке говорилось, что «Теркин понял правоту немцев, увидел несправедливость советского строя и добровольно перешел на сторону германской армии».
- Кой черт сейчас добровольно перейдет к немцам?! Вон куда дошли, скоро на границу, наверное, выйдем, а тут - «добровольно перешел»!
- А наша Сима?.. - вспомните! - Лусто напомнил о сравнительно недавнем случае. Начальником связи дивизии была майор Сима (фамилии ее никто не знал). Очень красивая, еще молодая, даже по понятиям пацанов-летчиков, женщина с роскошными женскими формами. Поговаривали, что она была ППЖ самого командира дивизии Нимцевича. Эту Симу никто в дивизии не любил за ее самодурство, презрительное отношение ко всем низшим по званию - красавице, мол, все позволено…
Когда плацдарм стремительно углубился до Кривого Рога, ее послали на «У-2» на разведку аэродромов. Летчики этих самолетов летали на самой малой высоте, чтобы в случае появления «Мессеров» или других истребителей противника можно было моментально убрать обороты мотора и приземлиться. А уж земля-матушка укроет. К тому же, маскируясь, они старались использовать при полете овраги, балки. Вот уже при возвращении один такой овраг и вывел легкий биплан на территорию, занятую врагом. Высоты никакой, только что колесами по земле не катится… Его и подстрелили, может быть, из простого автомата. Вооружение у них - по пистолету у летчика и у Симы. Сима предпочла сразу сдаться в плен, и уже на следующий день радиостанция Кировограда передавала ее обращение к советским воинам, и в частности к командиру и летному составу 205-й истребительной авиационной дивизии. Она говорила, как ее хорошо встретили, как удобно разместили, и вообще во всю расхваливала гитлеровцев. Летчики не сомневались, что ее встретили хорошо, учитывая роскошные формы этой женщины. После ее выступления по радио больше о ней ничего не было известно, однако никто не сомневался, что она смогла «устроиться». Хуже обернулось дело для командования. Командира дивизии полковника Нимцевича тут же сняли с должности и отправили в глубокий тыл начальником, как говорили, школы первоначального обучения…
Ее выступления по радио никто не мог ожидать. Однако оно было, ее голос знали прекрасно.
Но Теркин!.. Это же совсем другое!
- Да Теркин в жизни бы не сдался! Он умирать будет и то фашисту горло перегрызет!
- Да-а, на Теркина это не похоже, - медленно протянул Виктор. - Вот поэтому-то, наверное, он и «сдался»…
Они все прекрасно знали, что Теркин - литературный герой, но говорили о нем, как о живом человеке.
- Как сдался?!
- А так. Немцы-то знают, как наши солдаты зачитывались Теркиным, как ждали газет с продолжением. А тут уже с полгода ничего о нем не слышно. Фашисты и решили выдать его за пленного.
- Маху, здеся, дал Твардовский, - поддержал Виктора Архипенко.
- А ведь знал, наверное, что на фронте ждут продолжения… - вставил Миша Лусто.
- Знал, конечно, - Бургонов сказал это с такой уверенностью, будто Твардовский постоянно консультировался с ним при составлении своих творческих планов.
- Знал… Но он же поэт. Что хочет, то и пишет. Надоел ему Теркин, вот и взялся за что-нибудь другое, - предположил Виктор.
- Ну, а теперь как же?
- Теперь, здеся, небось выручать Теркина из плена будет.
- Твардовскому, наверное, лестно. Фашисты и то оценили Теркина, - заметил Лусто. - И написали так же, как у нас в газетах пишут.
- Что так же?
- Да стихи такие же самые, как у Твардовского. Вроде он же и писал.
- Такие?! Им и место только в печке. - Я швырнул листовку в огонь. - Так у нас только черносотенцы когда-то кричали про евреев, как они пишут. Теркин никогда бы так не сказал.
С ним согласились. Все вспомнили того Теркина, к которому успели привыкнуть за годы войны. Того Теркина никогда, в самых тяжелых условиях не покидало чувство юмора, уверенности в себе и в своих друзьях. Он никогда не грубил. А главное, всегда чувствовалось, что он до мозга костей наш, советский человек. Такой не станет прихвостнем фашистов.
- А ну, что, здеся, фрицы еще пишут? - Архипенко с такой стремительностью присел на корточки у кучи листовок, что мне показалось, будто я слышу шорох расползающейся кожи реглана. - Вот еще про Теркина… И вот…
В листовках с добросовестностью очень недалекого человека описывалось, как Теркин ест кашу в плену, как он прославляет гитлеровскую армию, «новый порядок», как агитирует пленных… Эти «стихи» вызывали только смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60