Через неделю на студии Довженко, где царила привычная суматошная неразбериха, все еще искали актрису на роль Зоей. Второй режиссер сбился с ног.
Он уже замучился рассортировывать кандидаток в партизанки по гримерным, отыскивать им костюмы, раз за разом объяснять, что нужно делать. Он был совсем измочален, когда в коридоре нос к носу столкнулся с худой измученной девушкой.' Она показалась ему смутно знакомой.
Девушка выглядела смертельно бледной, однако глаза ее горели странным огнем. Вот этот горячечный взгляд и остановил режиссера.
— Где-то я вас уже видел, — смущенно пробормотал он. — Вы уже пробовались?
— Еще нет, — сказала Нина.
Как раз освободилась одна из гримерок.
— Переодевайтесь, — кивнул режиссер. Она сделала все чисто. Вошла в кадр, умело изобразила пылающий взгляд, зачитала слова о ненависти к оккупантам и любви к поруганной родине. Это была несложная роль.
— Кажется, то, что нужно, — удивленно пробормотал второй режиссер. Он еще не верил, что его мучения наконец закончились.
«Главный» тоже остался доволен.
— Годится, — кивнул он. — Только уж очень она какая-то бледная, худая, глаза запавшие какие-то… Как будто больна.
Но это ничего, подумал он, это даже хорошо. Круги под глазами как раз кстати. Будто бы они от конспектирования «Капитала» бессонными ночами.
— Мы сообщим, когда вас утвердят, — сказал он девушке, которая стояла перед ним, нервно комкая бахромчатый край платка. — Идите.
Она покорно кивнула и, нетвердо ступая, вышла, прикрыв за собой дверь.
Все стихло, а потом вдруг раздался грохот, словно упало что-то тяжелое.
Когда испуганные члены съемочной группы выскочили за дверь, то наткнулись на лежащее ничком тело.
Претендентка на роль Зоей находилась в глубоком обмороке.
Только тогда второй режиссер наконец узнал в ней ту самую «глубоко беременную тетку», что приходила на студию ровно неделю назад.
Когда Нина добралась домой, был уже поздний вечер. Она еле переставляла ноги от слабости, но вместе с тем была безмерно счастлива своим робким успехом.
Она отворила дверь и привидением застыла в дверях. Муж ходил по комнате с ребенком на руках и ласково баюкал дочь. В голосе его звучала нежность.
Оглянувшись на шум, он увидел жену. Потом осторожно вынул изо рта засыпавшего ребенка бутылочку и, перегнувшись через поручни, опустил крошечный сверток в кроватку.
— Где ты была?
— На пробах. Меня взяли, — шатаясь от слабости, проговорила Нина.
Бессильные пальцы распутывали узел платка, расстегивали пуговицы неожиданно ставшего слишком большим пальто.
— Ты с ума сошла, — прошипел Юра, стараясь кричать тихо, чтобы не разбудить дочь, — бросила ребенка одного и ушла. А если бы с ней что-то случилось? Если бы она умерла?
— Ничего же не случилось, — пожала плечами Нина. Юра пристально взглянул в ее бледное лицо, потом с силой тряхнул ее за плечи:
— Ты хоть понимаешь, что ты говоришь?! А? Ты же мать! Когда я пришел, она лежала вся мокрая, синяя от крика, голодная. Я думал, у нее судороги, вызвал врача…
(Дело было так: он в панике вызвал врача, пришла толстая необъятная тетка, быстро успокоила ребенка, брызнув в рот сладкой воды, и посмеялась над неопытным отцом:
— Ну и папаши теперь пошли! Не больная ваша девочка, а голодная.
Кормить ее надо! Где мать? Работает, что ли?
— Работает, — кивнул Юра, смущенно тупя глаза.)
— …Я думал, с тобой что-то случилось, а ты, оказывается, была на пробах!
Нина спокойно заправила за ухо непослушную прядь и проговорила с вызовом:
— Да, была! И меня, между прочим, взяли! А ты просто мне завидуешь и потому злишься!
Юра как-то странно посмотрел на нее, отвернулся и молча вышел из комнаты, плотно притворив дверь.
Нина бессильно опустилась на пол. У нее кружилась голова, от голода поташнивало, грудь распирало прибывшее молоко. Она чувствовала себя отвратительно, и физически и морально, стыдясь собственной несомненной не правоты. И в то же время она с обидой думала:
"Ну, подумаешь, вышла на минутку. Я же хотела быстро, я не знала, что все так затянется. Если бы не дурацкий обморок в студии, я бы успела вовремя…
А все-таки меня взяли, взяли, взяли!"
При этих словах она почувствовала себя по-настоящему счастливой — кажется, впервые после замужества.
Глава 4
Первые дни она плакала оттого, что ей было страшно. Привычная мягкая темнота вокруг нее, комфортная и уютная, которую она воспринимала как некий микрокосмос, полностью освоенный, изведанный, безопасный, — эта темнота внезапно кончилась, внезапно она взбунтовалась и исторгла ее из своих глубин.
Это было ужасно! Тревожные провозвестники грядущих перемен появились еще накануне. Тогда снаружи, за мягкой упругой перегородкой, послышались резкие крики. Удобное ложе содрогалось от темных аукающих звуков, которыми была полна тьма. Комфортный привычный мрак неожиданно стал враждебным. Он сдавливал ее в своих жестоких объятиях, будто перемалывал в глубине неизвестной машины, пытался исторгнуть вовне. А ей так не хотелось покидать мягкое, уютное ложе, где она бесконечно плавала в сладких, расцвеченных смутными ожиданиями снах!
Она плакала, не желая покидать полностью освоенное, привычное обиталище. Однако все свершилось против ее воли.
Первое, что поразило ее при входе в иной, враждебный и неизведанный мир, был агрессивный режущий свет, от которого она тихонько заскулила, расправляя слабые, еще не до конца сформировавшиеся легкие. А потом вместо ласковой теплоты материнского лона ее окружил проникавший в самую душу холод.
Холод — и одиночество. Даже не столько холод, сколько одиночество, доминирующее над всеми остальными знаками и красками Вселенной.
Она лежала на столе, захлебываясь от ужаса перед предстоящим ей холодным, светлым, неминуемым одиночеством. Она закрывала слабо оресниченные щелочки глаз, чтобы не впустить в себя эту жуткую, блестящую кафелем и металлическими инструментами пустоту, в которой ей отныне суждено было существовать. Как ей хотелось вернуться в только что покинутую уютную, нежно баюкавшую ее темноту… Увы, это было невозможно!
Потом со временем она поняла, что все не так уж плохо в этом новом мире. И здесь существует нечто ласковое, огромное, теплое, прислонившись к которому начинаешь чувствовать себя словно в те блаженные, дородовые времена.
Испытав это однажды, она требовала теперь — криком, постепенно переходящим в истерический сип, — чтобы ее больше не разлучали с этим теплым и большим, которое было, как она чувствовала, единственной ее защитой и утешением.
Успокаивалась она только тогда, когда вновь соединялась с этой животной человеческой теплотой.
(— Ищь пищит-то как, мамку чует, — улыбаясь, говорила седовласая нянечка, разнося детей для кормления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116