— хохотнула стриженая без зубов, та, которая накануне предлагала ей место возле параши. — Слышали эту песенку, и не раз!
Ласковая села снизу, расчесывая свои длинные гладкие волосы.
— За что тебя сюда? — участливо спросила она. Такому голосу хотелось поверить свою печаль, пожаловаться на несчастья и невзгоды.
— Не знаю, — честно ответила Катя.
— Ордер на арест читала? Какая там статья?
— Не помню. — Девушка нахмурилась, припоминая. При аресте что-то говорили про кожаное пальто мачехи… Какая чушь! Неужели из-за такой ерунды ее запихнули в вонючую душную камеру вместе с агрессивными, враждебно настроенными женщинами? За какие-то пустяки, за кожаное пальто? Ну и что, что она его взяла, ведь она все равно отдаст деньги Тане, когда реализует вещи, купленные у моряка!
— Я кожаное пальто мачехи в комиссионку отнесла, — проговорила она неуверенно.
— А, сто сорок четвертая, — проговорила стриженая и, ерничая, задорно пропела:
— Ах ты, милая тюрьма, лестница протертая, достала меня статья сто сорок четвертая!
Камера, как один человек, грохнула дружным раскатистым смехом.
— Нежели это мачеха на тебя заяву написала? — недоверчиво удивилась доселе молчавшая соседка с нижней полки.
— Да, а кто ж еще? — ответила Катя с мнимой беззаботностью. Ей почему-то был приятен интерес сокамерниц к своей персоне. — Она меня всегда терпеть не могла!
— Вот сука! — резюмировала стриженая и в знак негодования харкнула на пол.
Соседка с нижней полки осуждающе покачала головой и ничего не сказала.
Внезапно Катя почувствовала, что отношение к ней неуловимо изменилось. Незримая волна сочувствия прокатилась в воздухе.
В коридоре зазвучали шаги, послышался дальний грохот тележки.
— Завтрак!
Окошко в двери отворилось, и баландер, молоденький мальчишка с бритым сизым черепом, стал наполнять гнутые тарелки серой, липкой, дурно пахнущей массой. Это была каша, отчего-то называвшаяся «пионер». Возле «кормушки» сразу же выстроилась живая очередь.
Баландер работал ловко и умело, тарелки одна за другой влетали в «кормушку». Арестантки оглядывали парня через окошко, обмениваясь непристойными замечаниями.
— Ох и молоденький!
— Нецелованный небось!
— Эй, баландер, придешь ко мне на свиданку? Ох, я тебя крепко любить буду! — послышался чей-то задорный возглас. Парень слабо улыбнулся, смущенный навязчивым женским вниманием.
— Отвали, шалава! — Вертухайка, наблюдавшая за раздачей, оттолкнула чью-то особо настырную голову, пролезшую в «кормушку». — Неймется вам! — ворчливо добавила она.
— Конечно неймется! — отходя от двери, парировала веселая девушка с раскосыми бурятскими глазами, уже получившая свою порцию. — Ты небось каждый вечер с мужем в теплой кроватке лежишь, а мы здесь уже забыли, как мужик пахнет.
— Я тебе понюхаю! — беззлобно оборвала ее вертухайка, и «кормушка» с грохотом закрылась.
Тележка с едой загремела по коридору к другой камере.
Арестантки расселись за столом и принялись жадно поглощать еду. Кое-кто вместо каши ел свои запасы из передачи, присланной родичами.
Катя мрачно ковыряла серую, чуть теплую массу гнутой алюминиевой ложкой, липкой от застарелого сала.
— Что, невкусно? — проговорила стриженая и протянула к ней жадную руку.
— Если не хочешь, давай я съем.
— Отстань от нее! — оборвала ее ласковая. — А ты кушай, милая, кушай! — посоветовала она Кате. — Через силу кушай, а то ослабнешь быстро. Ничего, что невкусно — зато здорово. Скоро привыкнешь, и вкуснее домашних разносолов тебе наш «пионер» покажется.
Катя через силу впихнула в себя одну ложку. Ее чуть не вырвало.
После завтрака обитательницы камеры расслабленно разбрелись по шконкам, и ленивый разговор возобновился. Ласковая не отходила от Кати, как будто взяла над ней шефство.
— Мамка твоя что, померла, поди? — спросила она. Голос ее звучал тихо и ненавязчиво. Захотелось рассказать все, до донышка, выплакаться, открыть самые темные закоулки души.
— Нет, жива, — неохотно ответила Катя, заметив, что остальные тоже прислушиваются к их беседе.
— А как же, при живой матери-то? — удивилась ласковая.
— А так… Оставила она меня еще в детстве, я с отцом жила. А она замуж вышла, у нее другие дети, не до меня ей.
Ласковая осуждающе покачала головой.
— Как это мать свое дите отдала, не понимаю…
— Артистка она, — понизила голос Катя. — У артистов все не как у людей, шиворот-навыворот.
— Артистка? — любопытно подскочила раскосая девушка, которая задирала баландера. — А как ее фамилия? Скажи, ну скажи!
— Тарабрина, — выдавши сквозь зубы Катя.
— Ух ты, а не врешь? — изумилась раскосая. — Я ее видела в фильме… Не помню, как называется. Красивая баба!
— А ты на нее не похожа, — вступила в разговор та, с выбитыми зубами, которую звали Мухой. В глазах ее читалось недоверие.
— Я на отца похожа, — ответила Катя. — И на бабушку. Отец у меня тоже артист, он во многих фильмах снимался.
— Ух ты! — завистливо проговорила раскосая. — Мне бы одним глазком хоть взглянуть на настоящего артиста, хоть одну минутку за его х… подержаться!
Дружный хохот прокатился по камере.
— У тебя, Зинка, только одно на уме! — оборвала смеясь, Муха.
Раскосая Зинка тоже заливалась, довольная всеобщим вниманием.
— Ну не могу я без этого, девочки, — виновато проговорила она, — может, кто и может, а я — нет.
Стриженая, без зубов «многократка» (так назывались неоднократно осужденные) задорно выкрикнула, намекая на что-то темное, неприличное:
— А ты приходи ко мне вечерком на койку, я тебе такого мужика обеспечу!
Да так, что про настоящих мужиков враз навсегда забудешь.
Зинка задорно рассмеялась:
— Ты, Свиря, мне не нравишься. Я, может, в молоденького баландера втрескалась. Мне бабьей любви не надо, на дух это дело не переношу.
— Ничего, — многообещающе усмехнулась Свиря. — Попадешь на зону, быстро про мужиков забудешь, «коблы» тебя мигом в оборот возьмут. А к концу срока, может, и сама «коблом» станешь.
— А меня оправдают! — с горделивой уверенностью произнесла Зина. — Честное слово, оправдают! Вот вернусь я домой, а мужик мой меня обнимет так, что косточки затрещат…
Позже Катя узнала, что веселая Зинка с раскосыми глазами попала в тюрьму за то, что зарубила топором своего муженька, который мешал ей встречаться с любовником. О чьих именно объятиях она страстно мечтала в данный момент, было неясно.
В камере, куда помещали заключенных до суда, собрался самый разный народ. Основная масса сидела по той же статье, что и Катя, по сто сорок четвертой, но попадались и с более тяжелыми статьями, и «многоходы». По тюремным правилам, обвиняемых по «тяжелой» статье администрация должна была помещать отдельно от тех, кто шел по более легким статьям, «многократки» также должны были содержаться отдельно, в особых камерах, но на практике это соблюдалось редко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Ласковая села снизу, расчесывая свои длинные гладкие волосы.
— За что тебя сюда? — участливо спросила она. Такому голосу хотелось поверить свою печаль, пожаловаться на несчастья и невзгоды.
— Не знаю, — честно ответила Катя.
— Ордер на арест читала? Какая там статья?
— Не помню. — Девушка нахмурилась, припоминая. При аресте что-то говорили про кожаное пальто мачехи… Какая чушь! Неужели из-за такой ерунды ее запихнули в вонючую душную камеру вместе с агрессивными, враждебно настроенными женщинами? За какие-то пустяки, за кожаное пальто? Ну и что, что она его взяла, ведь она все равно отдаст деньги Тане, когда реализует вещи, купленные у моряка!
— Я кожаное пальто мачехи в комиссионку отнесла, — проговорила она неуверенно.
— А, сто сорок четвертая, — проговорила стриженая и, ерничая, задорно пропела:
— Ах ты, милая тюрьма, лестница протертая, достала меня статья сто сорок четвертая!
Камера, как один человек, грохнула дружным раскатистым смехом.
— Нежели это мачеха на тебя заяву написала? — недоверчиво удивилась доселе молчавшая соседка с нижней полки.
— Да, а кто ж еще? — ответила Катя с мнимой беззаботностью. Ей почему-то был приятен интерес сокамерниц к своей персоне. — Она меня всегда терпеть не могла!
— Вот сука! — резюмировала стриженая и в знак негодования харкнула на пол.
Соседка с нижней полки осуждающе покачала головой и ничего не сказала.
Внезапно Катя почувствовала, что отношение к ней неуловимо изменилось. Незримая волна сочувствия прокатилась в воздухе.
В коридоре зазвучали шаги, послышался дальний грохот тележки.
— Завтрак!
Окошко в двери отворилось, и баландер, молоденький мальчишка с бритым сизым черепом, стал наполнять гнутые тарелки серой, липкой, дурно пахнущей массой. Это была каша, отчего-то называвшаяся «пионер». Возле «кормушки» сразу же выстроилась живая очередь.
Баландер работал ловко и умело, тарелки одна за другой влетали в «кормушку». Арестантки оглядывали парня через окошко, обмениваясь непристойными замечаниями.
— Ох и молоденький!
— Нецелованный небось!
— Эй, баландер, придешь ко мне на свиданку? Ох, я тебя крепко любить буду! — послышался чей-то задорный возглас. Парень слабо улыбнулся, смущенный навязчивым женским вниманием.
— Отвали, шалава! — Вертухайка, наблюдавшая за раздачей, оттолкнула чью-то особо настырную голову, пролезшую в «кормушку». — Неймется вам! — ворчливо добавила она.
— Конечно неймется! — отходя от двери, парировала веселая девушка с раскосыми бурятскими глазами, уже получившая свою порцию. — Ты небось каждый вечер с мужем в теплой кроватке лежишь, а мы здесь уже забыли, как мужик пахнет.
— Я тебе понюхаю! — беззлобно оборвала ее вертухайка, и «кормушка» с грохотом закрылась.
Тележка с едой загремела по коридору к другой камере.
Арестантки расселись за столом и принялись жадно поглощать еду. Кое-кто вместо каши ел свои запасы из передачи, присланной родичами.
Катя мрачно ковыряла серую, чуть теплую массу гнутой алюминиевой ложкой, липкой от застарелого сала.
— Что, невкусно? — проговорила стриженая и протянула к ней жадную руку.
— Если не хочешь, давай я съем.
— Отстань от нее! — оборвала ее ласковая. — А ты кушай, милая, кушай! — посоветовала она Кате. — Через силу кушай, а то ослабнешь быстро. Ничего, что невкусно — зато здорово. Скоро привыкнешь, и вкуснее домашних разносолов тебе наш «пионер» покажется.
Катя через силу впихнула в себя одну ложку. Ее чуть не вырвало.
После завтрака обитательницы камеры расслабленно разбрелись по шконкам, и ленивый разговор возобновился. Ласковая не отходила от Кати, как будто взяла над ней шефство.
— Мамка твоя что, померла, поди? — спросила она. Голос ее звучал тихо и ненавязчиво. Захотелось рассказать все, до донышка, выплакаться, открыть самые темные закоулки души.
— Нет, жива, — неохотно ответила Катя, заметив, что остальные тоже прислушиваются к их беседе.
— А как же, при живой матери-то? — удивилась ласковая.
— А так… Оставила она меня еще в детстве, я с отцом жила. А она замуж вышла, у нее другие дети, не до меня ей.
Ласковая осуждающе покачала головой.
— Как это мать свое дите отдала, не понимаю…
— Артистка она, — понизила голос Катя. — У артистов все не как у людей, шиворот-навыворот.
— Артистка? — любопытно подскочила раскосая девушка, которая задирала баландера. — А как ее фамилия? Скажи, ну скажи!
— Тарабрина, — выдавши сквозь зубы Катя.
— Ух ты, а не врешь? — изумилась раскосая. — Я ее видела в фильме… Не помню, как называется. Красивая баба!
— А ты на нее не похожа, — вступила в разговор та, с выбитыми зубами, которую звали Мухой. В глазах ее читалось недоверие.
— Я на отца похожа, — ответила Катя. — И на бабушку. Отец у меня тоже артист, он во многих фильмах снимался.
— Ух ты! — завистливо проговорила раскосая. — Мне бы одним глазком хоть взглянуть на настоящего артиста, хоть одну минутку за его х… подержаться!
Дружный хохот прокатился по камере.
— У тебя, Зинка, только одно на уме! — оборвала смеясь, Муха.
Раскосая Зинка тоже заливалась, довольная всеобщим вниманием.
— Ну не могу я без этого, девочки, — виновато проговорила она, — может, кто и может, а я — нет.
Стриженая, без зубов «многократка» (так назывались неоднократно осужденные) задорно выкрикнула, намекая на что-то темное, неприличное:
— А ты приходи ко мне вечерком на койку, я тебе такого мужика обеспечу!
Да так, что про настоящих мужиков враз навсегда забудешь.
Зинка задорно рассмеялась:
— Ты, Свиря, мне не нравишься. Я, может, в молоденького баландера втрескалась. Мне бабьей любви не надо, на дух это дело не переношу.
— Ничего, — многообещающе усмехнулась Свиря. — Попадешь на зону, быстро про мужиков забудешь, «коблы» тебя мигом в оборот возьмут. А к концу срока, может, и сама «коблом» станешь.
— А меня оправдают! — с горделивой уверенностью произнесла Зина. — Честное слово, оправдают! Вот вернусь я домой, а мужик мой меня обнимет так, что косточки затрещат…
Позже Катя узнала, что веселая Зинка с раскосыми глазами попала в тюрьму за то, что зарубила топором своего муженька, который мешал ей встречаться с любовником. О чьих именно объятиях она страстно мечтала в данный момент, было неясно.
В камере, куда помещали заключенных до суда, собрался самый разный народ. Основная масса сидела по той же статье, что и Катя, по сто сорок четвертой, но попадались и с более тяжелыми статьями, и «многоходы». По тюремным правилам, обвиняемых по «тяжелой» статье администрация должна была помещать отдельно от тех, кто шел по более легким статьям, «многократки» также должны были содержаться отдельно, в особых камерах, но на практике это соблюдалось редко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116