Мама выглядела странной, как будто чужой. Она была толстая, расплывшаяся, с порыжевшим кукушечьим лицом и усталыми, не радостными глазами.
— Ну, пойдем! — Едва клюнув щеку холодными одеревеневшими губами, она крепко сжала руку дочери.
На прощанье слабо помахав отцу и стараясь не плакать, Катя побрела за этой незнакомой толстой женщиной, совсем не похожей на мать, какой она ее помнила. Катя привыкла видеть маму красивой, улыбчивой, как на обложке журнала «Советский экран». А в этой старообразной, сердитой тетке, тяжело переваливавшейся с ноги на ногу, точно утка у речки, с трудом угадывалась ее добрая мама в красивом платье с красным пояском, такая, как три года назад, в Крыму. Только тяжелая пшеничная коса, оттягивающая затылок, осталась прежней и напоминала девочке ту, навсегда ушедшую маму.
Они вошли в квартиру. Невысокий колючеглазый человек, от которого остро пахло водочно-одеколонной смесью, вышел навстречу в прихожую.
— А, приехала, — мимоходом бросил он и удалился на кухню.
— Иди в комнату! — приказала мать и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, поспешила за ним.
Ежась в сыром платье, Катя опасливо присела на диван и настороженно огляделась. Отчего-то было страшно, хотелось плакать. С кухни доносились приглушенные звуки спора.
— Ну и как ты собираешься…
— Ты же сам сказал, чтобы я ее забрала…
— В одной комнате вчетвером…. — Квартиру скорее дадут…
— О себе подумай, как ты будешь с двумя детьми…
Желудок сводило спазмами от голода.
Тогда Катя осмелилась встать и, оставляя мокрые следы на паркете, прокралась по коридору. Голоса стали громче и отчетливее.
— Ты же говорил…
— Ты тогда не могла забеременеть, и я думал…
— Ну что же теперь делать? Юрка вечером уезжает.
— Объясни ему, он нормальный мужик, должен понять… А через годик, когда мы по жизни с тобой определимся, заберем ее обязательно…
На звук скрипучей двери обернулись два красных, разгоряченных спором лица. Мать, видимо, плакала, а Тарабрин ее утешал.
— Чего тебе?
— Я хочу есть. — Катя неловко переступила с ноги на ногу в мокрых колготках, неприятно холодивших кожу.
— Сейчас… — Мать тяжело поднялась и побрела к плите.
Вскоре Катю усадили за стол и наложили полную тарелку комковатой манной каши. Девочка неохотно проглотила одну ложку и отодвинула тарелку, надув губы.
— Я такое не ем! — заявила она обидчиво. — Это невкусно.
Мать и Тарабрин переглянулись между собой, как заговорщики.
— Ну вот, а ты говоришь, — произнес он и безнадежно махнул рукой.
— Ешь, ешь, — торопливо проговорила мать, опять придвигая тарелку, — а то дядя Ваня рассердится. Он знаешь какой у нас строгий…
Тяжело, не по-детски вздыхая, Катя низко опустила голову. Из глаз покатились слезы. Они беззвучно капали в тарелку, оставляя на поверхности каши, затянутой пленкой, небольшие, полные прозрачной воды ямки.
А мать в коридоре, надрываясь, кричала в телефонную трубку:
— Киевский… Киевский поезд когда отходит? В восемь пятьдесят?
Вечером она принесла высушенные возле плиты колготки и протянула их дочери решительным жестом.
— Одевайся, поедем к папе, — сказала она, пряча взгляд.
Катя почему-то обрадовалась и кинулась одеваться. У матери ей не нравилось. Мрачный и неразговорчивый дядя Тарабрин спал на кровати лицом к стене, а девочке оставалось только лицезреть крошечную дырку на его носке, из которой выглядывала желтоватая, с толстой натоптанной кожей пятка.
Перрон вокзала клубился пассажирами и провожатыми. Мать сжимала Катину руку и, по-гусиному вытягивая шею, выглядывала отца.
— Где же он? — бормотала она сквозь зубы, бросаясь к каждому мужчине, издали смахивающему на ее бывшего мужа.
Отец появился на платформе за пять минут до отхода поезда, когда мать запаленно бегала от вагона к вагону, и нервно орала на дочь, чтобы та быстрее шевелила ногами. Ее живот крупно подпрыгивал, а выбившиеся из косы волосы неряшливо падали на лицо.
— Забирай! — с облегчением выдохнула она, вручая дочь. — Сейчас я не могу ее взять. Потом, потом…
Выяснять отношения было некогда. Девочку молча втолкнули в тамбур, и отец побежал в камеру хранения за вещами. Он запрыгнул в вагон, когда поезд уже набирал ход и жидкие перронные фонари катились назад, расплываясь бледными тревожными пятнами на задожденном стекле.
Катя сидела, вжавшись в стенку купе, и тихо радовалась при мысли о том, что завтра она встретится с бабушкой. Она изо всех сил прижмется к ней, вдыхая такой родной, такой добрый запах, и все у них пойдет по-старому: неторопливая жизнь, долгие вечера, привычные люди…
Глава 8
Однако все было совсем не так, как Катя себе представляла. Отец, посовещавшись с молодой беременной женой, теперь еще более похожей на пуделя, забрал дочь к себе. Ее определили в школу в соседнем дворе, выделили уголок в квартире, оставшейся по наследству от умершей тетки, и у нее началась абсолютно новая, незнакомая жизнь, к которой нужно было вновь мучительно, со скрипом привыкать.
Осенью папа сообщил, что у мамы родилась дочь, которую назвали Дашей, но Катя не проявила к этому особенного интереса. Гораздо больший интерес проявили соседи, которым девочка сообщила эту новость, потакая их неутолимому любопытству.
Но зато, когда холодным зимним утром папа привез из роддома побледневшую и похудевшую тетю Таню и с ней — жалобно мяукающий сверток, восторгу Кати не было предела. Словно специально для нее в дом принесли хорошенького бело-розового пупса с выпуклыми черными глазами, похожими на изюмины в сдобной булке. Катя возилась с новорожденным братом, ревнуя его к тете Тане и с удовольствием подмечая, как подросший Славик с восторгом обожания радуется приближению сводной сестры.
В школе она училась легко и без напряжения, о матери вспоминала мало и неохотно, стараясь поскорее забыть тот промозглый дождливый день, когда ее ненужным мячиком швыряли из рук в руки. Неприятно было вспоминать и тесную сырую квартирку где-то на окраине, и лежащего лицом к стене Тарабрина с дыркой на пятке, и его недобрый колючий взгляд, полный похмельной муки, и нервную плаксивость некрасивой толстой матери.
Правда, жизнь в отцовской семье тоже была не сахар. Тетя Таня, которая поначалу героически решила терпеть присутствие мужниной дочери, после прибавления семейства стала совсем дерганой, нервной. Измученная бессонными ночами, она частенько покрикивала на падчерицу; не разрешала ей приводить из школы друзей, не разрешала кормить с ложечки маленького Славу и вообще громоздила стены из сотни запретов.
В глубине души Катя считала, что ее настоящая семья — это она, папа и маленький Славик, а эта противная тетя Таня, которую папа почему-то требует звать «мамой», скоро сама по себе исчезнет из их жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Ну, пойдем! — Едва клюнув щеку холодными одеревеневшими губами, она крепко сжала руку дочери.
На прощанье слабо помахав отцу и стараясь не плакать, Катя побрела за этой незнакомой толстой женщиной, совсем не похожей на мать, какой она ее помнила. Катя привыкла видеть маму красивой, улыбчивой, как на обложке журнала «Советский экран». А в этой старообразной, сердитой тетке, тяжело переваливавшейся с ноги на ногу, точно утка у речки, с трудом угадывалась ее добрая мама в красивом платье с красным пояском, такая, как три года назад, в Крыму. Только тяжелая пшеничная коса, оттягивающая затылок, осталась прежней и напоминала девочке ту, навсегда ушедшую маму.
Они вошли в квартиру. Невысокий колючеглазый человек, от которого остро пахло водочно-одеколонной смесью, вышел навстречу в прихожую.
— А, приехала, — мимоходом бросил он и удалился на кухню.
— Иди в комнату! — приказала мать и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, поспешила за ним.
Ежась в сыром платье, Катя опасливо присела на диван и настороженно огляделась. Отчего-то было страшно, хотелось плакать. С кухни доносились приглушенные звуки спора.
— Ну и как ты собираешься…
— Ты же сам сказал, чтобы я ее забрала…
— В одной комнате вчетвером…. — Квартиру скорее дадут…
— О себе подумай, как ты будешь с двумя детьми…
Желудок сводило спазмами от голода.
Тогда Катя осмелилась встать и, оставляя мокрые следы на паркете, прокралась по коридору. Голоса стали громче и отчетливее.
— Ты же говорил…
— Ты тогда не могла забеременеть, и я думал…
— Ну что же теперь делать? Юрка вечером уезжает.
— Объясни ему, он нормальный мужик, должен понять… А через годик, когда мы по жизни с тобой определимся, заберем ее обязательно…
На звук скрипучей двери обернулись два красных, разгоряченных спором лица. Мать, видимо, плакала, а Тарабрин ее утешал.
— Чего тебе?
— Я хочу есть. — Катя неловко переступила с ноги на ногу в мокрых колготках, неприятно холодивших кожу.
— Сейчас… — Мать тяжело поднялась и побрела к плите.
Вскоре Катю усадили за стол и наложили полную тарелку комковатой манной каши. Девочка неохотно проглотила одну ложку и отодвинула тарелку, надув губы.
— Я такое не ем! — заявила она обидчиво. — Это невкусно.
Мать и Тарабрин переглянулись между собой, как заговорщики.
— Ну вот, а ты говоришь, — произнес он и безнадежно махнул рукой.
— Ешь, ешь, — торопливо проговорила мать, опять придвигая тарелку, — а то дядя Ваня рассердится. Он знаешь какой у нас строгий…
Тяжело, не по-детски вздыхая, Катя низко опустила голову. Из глаз покатились слезы. Они беззвучно капали в тарелку, оставляя на поверхности каши, затянутой пленкой, небольшие, полные прозрачной воды ямки.
А мать в коридоре, надрываясь, кричала в телефонную трубку:
— Киевский… Киевский поезд когда отходит? В восемь пятьдесят?
Вечером она принесла высушенные возле плиты колготки и протянула их дочери решительным жестом.
— Одевайся, поедем к папе, — сказала она, пряча взгляд.
Катя почему-то обрадовалась и кинулась одеваться. У матери ей не нравилось. Мрачный и неразговорчивый дядя Тарабрин спал на кровати лицом к стене, а девочке оставалось только лицезреть крошечную дырку на его носке, из которой выглядывала желтоватая, с толстой натоптанной кожей пятка.
Перрон вокзала клубился пассажирами и провожатыми. Мать сжимала Катину руку и, по-гусиному вытягивая шею, выглядывала отца.
— Где же он? — бормотала она сквозь зубы, бросаясь к каждому мужчине, издали смахивающему на ее бывшего мужа.
Отец появился на платформе за пять минут до отхода поезда, когда мать запаленно бегала от вагона к вагону, и нервно орала на дочь, чтобы та быстрее шевелила ногами. Ее живот крупно подпрыгивал, а выбившиеся из косы волосы неряшливо падали на лицо.
— Забирай! — с облегчением выдохнула она, вручая дочь. — Сейчас я не могу ее взять. Потом, потом…
Выяснять отношения было некогда. Девочку молча втолкнули в тамбур, и отец побежал в камеру хранения за вещами. Он запрыгнул в вагон, когда поезд уже набирал ход и жидкие перронные фонари катились назад, расплываясь бледными тревожными пятнами на задожденном стекле.
Катя сидела, вжавшись в стенку купе, и тихо радовалась при мысли о том, что завтра она встретится с бабушкой. Она изо всех сил прижмется к ней, вдыхая такой родной, такой добрый запах, и все у них пойдет по-старому: неторопливая жизнь, долгие вечера, привычные люди…
Глава 8
Однако все было совсем не так, как Катя себе представляла. Отец, посовещавшись с молодой беременной женой, теперь еще более похожей на пуделя, забрал дочь к себе. Ее определили в школу в соседнем дворе, выделили уголок в квартире, оставшейся по наследству от умершей тетки, и у нее началась абсолютно новая, незнакомая жизнь, к которой нужно было вновь мучительно, со скрипом привыкать.
Осенью папа сообщил, что у мамы родилась дочь, которую назвали Дашей, но Катя не проявила к этому особенного интереса. Гораздо больший интерес проявили соседи, которым девочка сообщила эту новость, потакая их неутолимому любопытству.
Но зато, когда холодным зимним утром папа привез из роддома побледневшую и похудевшую тетю Таню и с ней — жалобно мяукающий сверток, восторгу Кати не было предела. Словно специально для нее в дом принесли хорошенького бело-розового пупса с выпуклыми черными глазами, похожими на изюмины в сдобной булке. Катя возилась с новорожденным братом, ревнуя его к тете Тане и с удовольствием подмечая, как подросший Славик с восторгом обожания радуется приближению сводной сестры.
В школе она училась легко и без напряжения, о матери вспоминала мало и неохотно, стараясь поскорее забыть тот промозглый дождливый день, когда ее ненужным мячиком швыряли из рук в руки. Неприятно было вспоминать и тесную сырую квартирку где-то на окраине, и лежащего лицом к стене Тарабрина с дыркой на пятке, и его недобрый колючий взгляд, полный похмельной муки, и нервную плаксивость некрасивой толстой матери.
Правда, жизнь в отцовской семье тоже была не сахар. Тетя Таня, которая поначалу героически решила терпеть присутствие мужниной дочери, после прибавления семейства стала совсем дерганой, нервной. Измученная бессонными ночами, она частенько покрикивала на падчерицу; не разрешала ей приводить из школы друзей, не разрешала кормить с ложечки маленького Славу и вообще громоздила стены из сотни запретов.
В глубине души Катя считала, что ее настоящая семья — это она, папа и маленький Славик, а эта противная тетя Таня, которую папа почему-то требует звать «мамой», скоро сама по себе исчезнет из их жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116