Наглость, переходящая в безумие.
Впрочем, Кулагин честно предупредил, что в зарплатной песне имеется одно «но». Возможны небольшие задержки с выплатами. Не-боль-ши-е.
– Ничего ужасного, поверь. Буквально на пару-тройку дней иной раз задержат… Но это вполне терпимо, – уверял меня Кулагин.
– Конечно, терпимо! – вскричал я. – Мы потерпеть готовые!
К слову сказать, и исключительно между строк. Описываемый разговор происходил в начале июля, стояла африканская жара, я ходил в шортах, томимый зноем и неясными порывами. Двадцатого числа, пройдя через невероятные испытания, мне удалось-таки устроиться на эту работу. А первые деньги в Третьяковке я получил, когда выпал снег, в середине ноября.
Кулагин, заклизми его в отверстие, тем временем прямо соловьем заливался:
– Скоро, – говорит, – все лицензии получим, будем со стволами ходить, как Чак Норрис в сериале «Техасский рейнджер».
– Блин! – сробел я. – А это обязательно?
– Да нет, ну что ты! – отвечает он, сообразив, что загнул лишнего. – По желанию.
Ох, ё-ё-ё… Зато, говорит, вообще – лепота и парадиз! Девки так и шмыгают, только вот разве что из штанов не выпрыгивают при виде бравых секьюрити.
– А сам-то, – спрашиваю, гаденько хихикая, – того-самого?
– Семерых! – небрежно бросил Кулагин.
И ни один ведь мускул не дрогнул на подлой роже!
Что уж там говорить, если начальник смены – выпускник МИФИ, без пяти минут кандидат наук, душа-человек.
«Ух, ты! – думаю с замиранием сердца. – Вот он мой большой шанс! Заветная собачья мечта…».
– Старина! – истово взмолился я. – Поспособствуй, замолви там словечко!
Старина подулся для порядка, припомнил мне пару моих собственных особо циничных шпилек про «сорговское» творчество, но все же обещал похлопотать.
– Да уж, ты похлопочи там, голубчик! Не забывай старика! – заискивал и лебезил я.
2. «Сектор чист! Заходим!»
Через несколько дней благодетель мой позвонил и передал короткие инструкции. Мне надлежало, одевшись во все самое лучшее, поутру подъехать к Третьяковке и занять позицию подле каменного изваяния основателя Галереи, а дальше положиться лишь на провидение, да на его кулагинскую ловкость и обходительность. Он, мол, старый пройдоха все устроит. В назначенный час я барражировал в условленном квадрате.
Было довольно рано, но уже жарко припекало солнышко. На фигурном заборе каслинского литья сидела пара случайных ворон. Из привратной будки на меня подозрительно пялился милиционер, поминутно переговариваясь с кем-то по рации. Я делал вид, что ничего странного не происходит, и с самым беззаботным видом разглядывал цветочную клумбу. Милиционер не верил в мою гражданскую непорочность ни на грамм, и со свойственной всем милиционерам бестактностью совершенно не скрывал этого. Наконец, когда я уже окончательно приготовился быть свинченным в участок, откуда-то из-за угла с чашкой в руке появился Алексей Александрович, друг сердечный.
Одет он был на мой вкус странно, даже крикливо. Довольно неплохой двубортный пиджак дорогого сукна дополняли какие-то убогие шаровары, немыслимая ядовито-голубая рубашонка и маленький черный галстук на резинке. Перехватив мой недоуменный взгляд, Кулагин не замедлил с разъяснениями:
– Из-за жары я облачился в слаксы. Тропический вариант униформы корпуса Роммеля, хе-хе.
Э, думаю, брат, ну ты загнул загогулину! Повидал я в жизни слаксов – и польских, и армянских, и кооперативных, и артельных, и всяких разных… Но то были просто всем слаксам слаксы! Домашние порты турецкого гастарбайтера на привале – вот что это было такое на самом деле. Вслух, естественно, я ничего говорить не стал, имея в виду пикантность ситуации.
То есть вообще ничего не говорить было бы невежливо – человек все-таки старался, наряжался в дивные материи, хотел быть прекрасным и актуальным. Поэтому с притворной (ох, весьма притворной!) завистью оглядев кулагинские штанцы-самостроки, я с чувством произнес:
– Э-э-э, шайтан… Да ты прямо казуал, блин. Иствикский красавец! – и этак выразительно-восторженно поцокал языком.
Лучшего и придумать было нельзя, так как нет для старины на свете более приятной вещи, чем вид завидующего ему меня. Сопровождаемый Кулагиным, я проник под своды ГТГ. Думал ли я, что в ближайшие два с половиной года буду входить в эти двери и выходить из них намного чаще большинства своих сограждан? Конечно, нет. Ан, так все и сложилось. Но погоди, нетерпеливый читатель, не торопи автора! Э… Ты еще вообще здесь, нетерпеливый читатель?
Внутри было все в мраморе и приятно прохладно.
– Система кондиционирования воздуха, – пояснил мой провожатый. – Микроклимат, постоянная влажность, тыркал-пыркал…
– Д-а-а… Внушаить… – вынужден был согласиться я.
Надо же, какая трогательная забота о достоянии республики!
Со временем мой восторг поубавился, конечно. Окончательно он сошел на нет уже следующим летом, которое выдалось исключительно теплым. В самый неподходящий момент главный холодильник Галереи вдруг сказал «прощай, прости» и сдох в страшных корчах. Половина финских кондиционеров из глупой механической солидарности тут же отказалась продолжать работу в такой невыносимой обстановке, а другая половина принципиально давала нагора лишь треть проектной мощности. Атмосфера прямо на глазах накалялась во всех смыслах.
Довольно скоро в Третьяковке можно было помидоры выращивать – все агротехнические условия тому вполне благоприятствовали. В масштабах художественной галереи приключилось глобальное потепление. И это было ужасно.
Температура в залах на втором этаже постепенно достигла +37 С* (да и на первом было не шибко лучше). По углам заклубился липкий туман. Еще немного и краски потекли бы с бесценных полотен на зашевелившийся паркетный пол.
Однако вот что интересно. Специально сформированная комиссия, поверхностно проинспектировав экспозицию, пришла к весьма странному умозаключению: «Ничего страшного, подумаешь! Да, тепло. Ну и что? Пар костей не ломит. Работать вполне можно, оснований для временного закрытия Галереи нет». После чего, заботливо поддерживая друг друга под руки, комиссары плотной группой устремились на воздух, прочь из пекла.
Это необъяснимо и дико, тем не менее, это факт – запускали по 100 (сто) человек в час, перекрыли половину залов («иконы», например, закрыли в полном объеме), но работу Государственной Третьяковской Галереи не прекратили ни на минуту!
Причины такого неимоверного трудового порыва имели неожиданно пошлое, меркантильное происхождение. Дело в том, что нет посетителей – нет продажи билетов, нет продажи – нет и башлей. Мысль о возможной потере прибыли для администрации ГТГ была отчего-то невыносима. Как будто Галерея состояла на хозрасчете и самоокупаемости!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Впрочем, Кулагин честно предупредил, что в зарплатной песне имеется одно «но». Возможны небольшие задержки с выплатами. Не-боль-ши-е.
– Ничего ужасного, поверь. Буквально на пару-тройку дней иной раз задержат… Но это вполне терпимо, – уверял меня Кулагин.
– Конечно, терпимо! – вскричал я. – Мы потерпеть готовые!
К слову сказать, и исключительно между строк. Описываемый разговор происходил в начале июля, стояла африканская жара, я ходил в шортах, томимый зноем и неясными порывами. Двадцатого числа, пройдя через невероятные испытания, мне удалось-таки устроиться на эту работу. А первые деньги в Третьяковке я получил, когда выпал снег, в середине ноября.
Кулагин, заклизми его в отверстие, тем временем прямо соловьем заливался:
– Скоро, – говорит, – все лицензии получим, будем со стволами ходить, как Чак Норрис в сериале «Техасский рейнджер».
– Блин! – сробел я. – А это обязательно?
– Да нет, ну что ты! – отвечает он, сообразив, что загнул лишнего. – По желанию.
Ох, ё-ё-ё… Зато, говорит, вообще – лепота и парадиз! Девки так и шмыгают, только вот разве что из штанов не выпрыгивают при виде бравых секьюрити.
– А сам-то, – спрашиваю, гаденько хихикая, – того-самого?
– Семерых! – небрежно бросил Кулагин.
И ни один ведь мускул не дрогнул на подлой роже!
Что уж там говорить, если начальник смены – выпускник МИФИ, без пяти минут кандидат наук, душа-человек.
«Ух, ты! – думаю с замиранием сердца. – Вот он мой большой шанс! Заветная собачья мечта…».
– Старина! – истово взмолился я. – Поспособствуй, замолви там словечко!
Старина подулся для порядка, припомнил мне пару моих собственных особо циничных шпилек про «сорговское» творчество, но все же обещал похлопотать.
– Да уж, ты похлопочи там, голубчик! Не забывай старика! – заискивал и лебезил я.
2. «Сектор чист! Заходим!»
Через несколько дней благодетель мой позвонил и передал короткие инструкции. Мне надлежало, одевшись во все самое лучшее, поутру подъехать к Третьяковке и занять позицию подле каменного изваяния основателя Галереи, а дальше положиться лишь на провидение, да на его кулагинскую ловкость и обходительность. Он, мол, старый пройдоха все устроит. В назначенный час я барражировал в условленном квадрате.
Было довольно рано, но уже жарко припекало солнышко. На фигурном заборе каслинского литья сидела пара случайных ворон. Из привратной будки на меня подозрительно пялился милиционер, поминутно переговариваясь с кем-то по рации. Я делал вид, что ничего странного не происходит, и с самым беззаботным видом разглядывал цветочную клумбу. Милиционер не верил в мою гражданскую непорочность ни на грамм, и со свойственной всем милиционерам бестактностью совершенно не скрывал этого. Наконец, когда я уже окончательно приготовился быть свинченным в участок, откуда-то из-за угла с чашкой в руке появился Алексей Александрович, друг сердечный.
Одет он был на мой вкус странно, даже крикливо. Довольно неплохой двубортный пиджак дорогого сукна дополняли какие-то убогие шаровары, немыслимая ядовито-голубая рубашонка и маленький черный галстук на резинке. Перехватив мой недоуменный взгляд, Кулагин не замедлил с разъяснениями:
– Из-за жары я облачился в слаксы. Тропический вариант униформы корпуса Роммеля, хе-хе.
Э, думаю, брат, ну ты загнул загогулину! Повидал я в жизни слаксов – и польских, и армянских, и кооперативных, и артельных, и всяких разных… Но то были просто всем слаксам слаксы! Домашние порты турецкого гастарбайтера на привале – вот что это было такое на самом деле. Вслух, естественно, я ничего говорить не стал, имея в виду пикантность ситуации.
То есть вообще ничего не говорить было бы невежливо – человек все-таки старался, наряжался в дивные материи, хотел быть прекрасным и актуальным. Поэтому с притворной (ох, весьма притворной!) завистью оглядев кулагинские штанцы-самостроки, я с чувством произнес:
– Э-э-э, шайтан… Да ты прямо казуал, блин. Иствикский красавец! – и этак выразительно-восторженно поцокал языком.
Лучшего и придумать было нельзя, так как нет для старины на свете более приятной вещи, чем вид завидующего ему меня. Сопровождаемый Кулагиным, я проник под своды ГТГ. Думал ли я, что в ближайшие два с половиной года буду входить в эти двери и выходить из них намного чаще большинства своих сограждан? Конечно, нет. Ан, так все и сложилось. Но погоди, нетерпеливый читатель, не торопи автора! Э… Ты еще вообще здесь, нетерпеливый читатель?
Внутри было все в мраморе и приятно прохладно.
– Система кондиционирования воздуха, – пояснил мой провожатый. – Микроклимат, постоянная влажность, тыркал-пыркал…
– Д-а-а… Внушаить… – вынужден был согласиться я.
Надо же, какая трогательная забота о достоянии республики!
Со временем мой восторг поубавился, конечно. Окончательно он сошел на нет уже следующим летом, которое выдалось исключительно теплым. В самый неподходящий момент главный холодильник Галереи вдруг сказал «прощай, прости» и сдох в страшных корчах. Половина финских кондиционеров из глупой механической солидарности тут же отказалась продолжать работу в такой невыносимой обстановке, а другая половина принципиально давала нагора лишь треть проектной мощности. Атмосфера прямо на глазах накалялась во всех смыслах.
Довольно скоро в Третьяковке можно было помидоры выращивать – все агротехнические условия тому вполне благоприятствовали. В масштабах художественной галереи приключилось глобальное потепление. И это было ужасно.
Температура в залах на втором этаже постепенно достигла +37 С* (да и на первом было не шибко лучше). По углам заклубился липкий туман. Еще немного и краски потекли бы с бесценных полотен на зашевелившийся паркетный пол.
Однако вот что интересно. Специально сформированная комиссия, поверхностно проинспектировав экспозицию, пришла к весьма странному умозаключению: «Ничего страшного, подумаешь! Да, тепло. Ну и что? Пар костей не ломит. Работать вполне можно, оснований для временного закрытия Галереи нет». После чего, заботливо поддерживая друг друга под руки, комиссары плотной группой устремились на воздух, прочь из пекла.
Это необъяснимо и дико, тем не менее, это факт – запускали по 100 (сто) человек в час, перекрыли половину залов («иконы», например, закрыли в полном объеме), но работу Государственной Третьяковской Галереи не прекратили ни на минуту!
Причины такого неимоверного трудового порыва имели неожиданно пошлое, меркантильное происхождение. Дело в том, что нет посетителей – нет продажи билетов, нет продажи – нет и башлей. Мысль о возможной потере прибыли для администрации ГТГ была отчего-то невыносима. Как будто Галерея состояла на хозрасчете и самоокупаемости!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104