Что там у него, Кемеровский угольный бассейн, что ли? Какие-то они у меня сегодня несобранные… Нут-ка, посвищем-ка всех наверх.
– Бабуров! – обратился я к нему. – Милый друг, зачем же ты сидишь на посту, а?
Сотрудник застыл в неестественной позе, и не вынимая пальца из ноздри ответил:
– Так это… Ты же мне сам разрешил сидеть, Фил.
Я засунул руки в карманы и сделал удивленное лицо.
– Может, скажешь, что я тебе еще разрешил бабу сюда привести, а? Я тебе что разрешил, Бабуров? Я тебе ДО открытия разрешил сидеть, а сейчас уже ПОСЛЕ. Устав забыл? Ну-ка, встань.
Бабуров нехотя встал.
– Если еще раз увижу, что пальцем в носу ковыряешь – скажу Иван Иванычу, и он тебе его сломает в трех местах, – пообещал я ему. – Понял?
– Понял, – грустно сказал Бабуров.
– Подмены сегодня не проси, понял?
– И это понял… – так же грустно сказал Бабуров.
– Ну и славно. А то совсем освинели тут. Выпишу вот сейчас всем по десять процентов – враз очухаетесь, дебилы!
Бабуров виновато молчал. Возразить ему, собственно, было нечего.
– Ты вот что, Бабурчик… Ты Тюрбанова на «шестой» не меняй пока, – распорядился я. – Потусуйся здесь еще часок. Медведей вон получше рассмотри. Ты хоть знаешь, сколько их там, медведей-то? Не подглядывать у меня!
– Не знаю, не помню, – признался Бабуров.
– «Не зна-а-аю!» – передразнил его я. – Полгода работаешь, а ни хера не знаешь и не помнишь. Проведи время с пользой, Сережа. Потом проверю, учти.
И я пошел вниз по лестнице.
– Фил, можно мне покурить, а? – заканючил мне вслед Бабуров.
– Блять, Сережа, ты тупой? Я же тебе и вправду сгоряча десяточку могу записать. Или к Ване, на первый этаж отправить. Там быстро вспомнишь и детство босоногое, и как папка ремнем за двойки драл.
– Ну ладно-ладно, Фил… Ну чё ты сразу… – примирительно забубнил испуганный Бабуров.
– Что «ладно-ладно»? – я уже стал раздражаться потихоньку. – «Ладно» выписывать, «ладно» постоишь без подмен, или «ладно» согласен на первый этаж?
– Без подмен постою, – понурив голову, сделал свой выбор Бабуров.
– Молодесла, Бабуровсла!
Через час я снова посетил «шестую» зону. Прокравшись через Врубеля и, заняв позицию за углом в тридцатом зале, я некоторое время наблюдал за Павликом. С удовлетворением отмечалось, что голубчик мой Павел Макарович близок к нервному коллапсу. Он метался подле двери Депозитария в состоянии крайнего душевного неспокойствия и, кажется, даже плакал.
Одна из основных педагогических доктрин состоит в том, что воспитательное воздействие на объект должно быть дозированным и адекватным. Ни в коем случае нельзя излишне перегибать палку. Нельзя. Это дискредитирует саму идею воспитательного процесса. Объект, не выдержав давления, может просто-напросто психологически сломаться, и вместо добра получится одно зло.
Мы педагоги должны руководствоваться простым, ясным как день принципом «не навреди». Я к чему клоню-то?
Неплохо было бы, конечно, довести Павлика до самоубийства. Эффектно, красиво, драматично. Но. Во-первых, за такие дела срок дают, а во-вторых, это свело бы на нет все затраченные усилия. Вместо, многое переосмыслившего и усвоившего суровый урок сотрудника, я получил бы хладный труп. На хера мне он, спрашивается? А кто будет Депозитарий сторожить? Я, что ли?
Пора была заканчивать эксперимент.
Я вышел из засады и неторопливо направился к месье Тюрбанову. Увидев меня еще издали, он замер. Подойдя к Павлику, я аккуратно поправил ему галстук, застегнул пуговицы на пиджаке. Потом вытащил из кармана давешний пропуск.
– Вот, Павел Макарович, – сказал я, – это тебе на память.
– Фил! – слабо прошептал Павел Макарович и сделал попытку встать передо мной на колени.
Я удержал его от таких бурных и чрезмерных проявлений чувств:
– Ладно, Павлик, хорош… Но впредь служи справно! – И, подумав, добавил: – А не то отфарширую как утку.
19. Дядя не в шутку занемог
Правда, однажды Павел Макарович меня все-таки объегорил. Как последнего лоха на козе объехал. Да, мой неизвестный друг, представь себе, случился такой компот. Дело было так.
Сижу как-то в дежурке мрачный, невыспавшийся, пью кофе с молоком. Зима, утро, темно, ранний последефолт. Отчаянная дороговизна памперсов Libero. Сто долларов – сумма, от которой кружится голова. Настрой самый мрачный, и даже пессимистический. Постоянно появляются всякие навязчивые идеи. Например, одного милягу премьер-министра хочется покрепче ухватить за ножки и со всего размаху ебануть об угол прямо его довольной, сытой мордашкой. Или даже еще лучше – на кол посадить! Под музыку Вивальди. Осталось только придумать, как добраться с этой целью до Новой Зеландии. Съебся ведь, гаденыш!
Сиквестр… Бля, попадись он мне тогда, я б ему такой сиквестр устроил… Мог бы потом в опере женские партии исполнять.
Плюс ко всем невзгодам – суровая необходимость вставать в полшестого утра и пробираться сквозь предрассветную мглу и снежные торосы на молочную кухню. Там биться насмерть со сворой бабок, по подложным документам получающих детское питание с целью спекуляции. Потом сразу, без перерыва ехать в Третьяковку и общаться с сотрудником Романычевым по поводу того, что у него опять ширинка не застегнута. Есть, словом, отчего хандрить.
Но вот кофе тогда был у нас знатный. Варенный, душистый. Совсем не то, что раньше – паршивый морковный суррогатишко из железной банки. Предвижу возмущенные возгласы. Мол, как же так, только и талдычил тут нам двести страниц про нищету, голод и невыплаты, а сам по утрам кофейком пробавлялся! Нестыковочка, что за дела! Да, ребята, было у нас такое слабое кофейное утешение, но вы погодите бичевать автора. Если бы не счастливое стечение обстоятельств, то был бы нам «хрен на блюде, одна штука», а не кофе.
Началось все с финнов, которые осуществляли контроль в Третьяковке за системами жизнеобеспечения. Системы эти, вопреки нашему стойкому советскому мнению о финском качестве, являлись беззастенчивым говном семидесятых годов прошлого века. «Набор Юного радиолюбителя» на лампах – вот что это было такое. Они постоянно ломались и выходили из строя. Поэтому фирма, поставившая это допотопное барахло, вахтовым методом забрасывала в Москву своих механиков и электриков. Наши-то дяди Пети и дяди Васи ни пса не смыслили в финских задвижках, а все их попытки побороть буржуазную технику силой мысли, исконной смекалки и газового ключа приводили только к тому, что она ломалась еще пуще.
Ценные иностранные специалисты имели своей штаб-квартирой стратегический объект «восьмерка» в Большом Толмачевском. На втором этаже бывшего вытрезвителя, в помещении помывочного пункта они развернули походную сауну, а свой финский быт обустроили привычными каждому цивилизованному человеку вещами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
– Бабуров! – обратился я к нему. – Милый друг, зачем же ты сидишь на посту, а?
Сотрудник застыл в неестественной позе, и не вынимая пальца из ноздри ответил:
– Так это… Ты же мне сам разрешил сидеть, Фил.
Я засунул руки в карманы и сделал удивленное лицо.
– Может, скажешь, что я тебе еще разрешил бабу сюда привести, а? Я тебе что разрешил, Бабуров? Я тебе ДО открытия разрешил сидеть, а сейчас уже ПОСЛЕ. Устав забыл? Ну-ка, встань.
Бабуров нехотя встал.
– Если еще раз увижу, что пальцем в носу ковыряешь – скажу Иван Иванычу, и он тебе его сломает в трех местах, – пообещал я ему. – Понял?
– Понял, – грустно сказал Бабуров.
– Подмены сегодня не проси, понял?
– И это понял… – так же грустно сказал Бабуров.
– Ну и славно. А то совсем освинели тут. Выпишу вот сейчас всем по десять процентов – враз очухаетесь, дебилы!
Бабуров виновато молчал. Возразить ему, собственно, было нечего.
– Ты вот что, Бабурчик… Ты Тюрбанова на «шестой» не меняй пока, – распорядился я. – Потусуйся здесь еще часок. Медведей вон получше рассмотри. Ты хоть знаешь, сколько их там, медведей-то? Не подглядывать у меня!
– Не знаю, не помню, – признался Бабуров.
– «Не зна-а-аю!» – передразнил его я. – Полгода работаешь, а ни хера не знаешь и не помнишь. Проведи время с пользой, Сережа. Потом проверю, учти.
И я пошел вниз по лестнице.
– Фил, можно мне покурить, а? – заканючил мне вслед Бабуров.
– Блять, Сережа, ты тупой? Я же тебе и вправду сгоряча десяточку могу записать. Или к Ване, на первый этаж отправить. Там быстро вспомнишь и детство босоногое, и как папка ремнем за двойки драл.
– Ну ладно-ладно, Фил… Ну чё ты сразу… – примирительно забубнил испуганный Бабуров.
– Что «ладно-ладно»? – я уже стал раздражаться потихоньку. – «Ладно» выписывать, «ладно» постоишь без подмен, или «ладно» согласен на первый этаж?
– Без подмен постою, – понурив голову, сделал свой выбор Бабуров.
– Молодесла, Бабуровсла!
Через час я снова посетил «шестую» зону. Прокравшись через Врубеля и, заняв позицию за углом в тридцатом зале, я некоторое время наблюдал за Павликом. С удовлетворением отмечалось, что голубчик мой Павел Макарович близок к нервному коллапсу. Он метался подле двери Депозитария в состоянии крайнего душевного неспокойствия и, кажется, даже плакал.
Одна из основных педагогических доктрин состоит в том, что воспитательное воздействие на объект должно быть дозированным и адекватным. Ни в коем случае нельзя излишне перегибать палку. Нельзя. Это дискредитирует саму идею воспитательного процесса. Объект, не выдержав давления, может просто-напросто психологически сломаться, и вместо добра получится одно зло.
Мы педагоги должны руководствоваться простым, ясным как день принципом «не навреди». Я к чему клоню-то?
Неплохо было бы, конечно, довести Павлика до самоубийства. Эффектно, красиво, драматично. Но. Во-первых, за такие дела срок дают, а во-вторых, это свело бы на нет все затраченные усилия. Вместо, многое переосмыслившего и усвоившего суровый урок сотрудника, я получил бы хладный труп. На хера мне он, спрашивается? А кто будет Депозитарий сторожить? Я, что ли?
Пора была заканчивать эксперимент.
Я вышел из засады и неторопливо направился к месье Тюрбанову. Увидев меня еще издали, он замер. Подойдя к Павлику, я аккуратно поправил ему галстук, застегнул пуговицы на пиджаке. Потом вытащил из кармана давешний пропуск.
– Вот, Павел Макарович, – сказал я, – это тебе на память.
– Фил! – слабо прошептал Павел Макарович и сделал попытку встать передо мной на колени.
Я удержал его от таких бурных и чрезмерных проявлений чувств:
– Ладно, Павлик, хорош… Но впредь служи справно! – И, подумав, добавил: – А не то отфарширую как утку.
19. Дядя не в шутку занемог
Правда, однажды Павел Макарович меня все-таки объегорил. Как последнего лоха на козе объехал. Да, мой неизвестный друг, представь себе, случился такой компот. Дело было так.
Сижу как-то в дежурке мрачный, невыспавшийся, пью кофе с молоком. Зима, утро, темно, ранний последефолт. Отчаянная дороговизна памперсов Libero. Сто долларов – сумма, от которой кружится голова. Настрой самый мрачный, и даже пессимистический. Постоянно появляются всякие навязчивые идеи. Например, одного милягу премьер-министра хочется покрепче ухватить за ножки и со всего размаху ебануть об угол прямо его довольной, сытой мордашкой. Или даже еще лучше – на кол посадить! Под музыку Вивальди. Осталось только придумать, как добраться с этой целью до Новой Зеландии. Съебся ведь, гаденыш!
Сиквестр… Бля, попадись он мне тогда, я б ему такой сиквестр устроил… Мог бы потом в опере женские партии исполнять.
Плюс ко всем невзгодам – суровая необходимость вставать в полшестого утра и пробираться сквозь предрассветную мглу и снежные торосы на молочную кухню. Там биться насмерть со сворой бабок, по подложным документам получающих детское питание с целью спекуляции. Потом сразу, без перерыва ехать в Третьяковку и общаться с сотрудником Романычевым по поводу того, что у него опять ширинка не застегнута. Есть, словом, отчего хандрить.
Но вот кофе тогда был у нас знатный. Варенный, душистый. Совсем не то, что раньше – паршивый морковный суррогатишко из железной банки. Предвижу возмущенные возгласы. Мол, как же так, только и талдычил тут нам двести страниц про нищету, голод и невыплаты, а сам по утрам кофейком пробавлялся! Нестыковочка, что за дела! Да, ребята, было у нас такое слабое кофейное утешение, но вы погодите бичевать автора. Если бы не счастливое стечение обстоятельств, то был бы нам «хрен на блюде, одна штука», а не кофе.
Началось все с финнов, которые осуществляли контроль в Третьяковке за системами жизнеобеспечения. Системы эти, вопреки нашему стойкому советскому мнению о финском качестве, являлись беззастенчивым говном семидесятых годов прошлого века. «Набор Юного радиолюбителя» на лампах – вот что это было такое. Они постоянно ломались и выходили из строя. Поэтому фирма, поставившая это допотопное барахло, вахтовым методом забрасывала в Москву своих механиков и электриков. Наши-то дяди Пети и дяди Васи ни пса не смыслили в финских задвижках, а все их попытки побороть буржуазную технику силой мысли, исконной смекалки и газового ключа приводили только к тому, что она ломалась еще пуще.
Ценные иностранные специалисты имели своей штаб-квартирой стратегический объект «восьмерка» в Большом Толмачевском. На втором этаже бывшего вытрезвителя, в помещении помывочного пункта они развернули походную сауну, а свой финский быт обустроили привычными каждому цивилизованному человеку вещами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104