Которые понимают только маршировать. Господа военные рыгуны! И наш знакомый граф Егушинский, этот дебошан всех борделей! Он, кажется, главный распорядитель. Он привык к борделям и думает, что там лучший вкус – и он устраивает этот похоронный зал! Вы слыхали, сьёр Лежандр, о статуях, кои там льются, как ложки? О! Вы не слыхали? Плачущая Россия с носовым платком. Марс, который блюёт от печали, Геркулес, который потерял свою палку, как дурак! Подождите, не мешайте мне! Урна, которую держат ревущие гении! Урыльник! Двенадцать гениев держат урыльник! Их столько никогда не бывало! Мраморные скелеты, какие-то занавесы! Вы не видели этого прожекта! Милосердие с огромным задом. Храбрость с задранным подолом и Согласие с толстым пупом! Это он в каком-то борделе видел! И мёртвые серебряные головы на крыльях. И они ещё увиты лаврами, эти морды. И я вас спрашиваю, и я предлагаю вам немедленно ответить: где вы видели, чтобы головы летали на крыльях и были притом увенчаны лаврами? Где?
Он бросил кусок воска в печь, и воск зашипел, брызнул и заплакал.
– Вот, – сказал Растреллий. – Это дрянь. Выбросьте сейчас же целый пласт! А после похорон господа министры разберут эти все справедливости по домам, на память, эти дикари, и их детишки будут писать на толстых бёдрах разные гнусные надписи, как это здесь принято на всех домах и заборах. И они развалятся через две недели. «Подобие мрамора»! И в таком случае я приношу свою благодарность. Я не желаю делать эти болваны из поддельных составов. Да мне и не предлагали. Я лью пушки и делаю сады, но я не хочу этих мраморов. И я буду делать другое.
Тут он скользнул мимо Лежандра взглядом в окно.
– Всадник на коне. И я сделаю для этого города вещь, которая будет стоять сто лет и двести. В тысяча восемьсот двадцать пятом году ещё будет стоять.
Он схватил виноград с пушки.
– Вот такой будет грива, и конская морда, и глаза у человека! Это я нашёл глаза! Вы болван; вы ничего не понимаете!
Он побежал в угол и цепкими пальцами вытащил из холстинного мешка восковую маску.
И всё, что говорил он ранее, – весь беспричинный некоторый гнев, и великая ругня, и фукование, что всё это означало? Это означало – суеверие, означало лень перед главной работой. Он ещё не касался лица, он ходил вокруг да около того холстинного мешка, этот хитрый, вострый и быстрый художник искусства.
И только теперь он осмотрел прилежно маску – и издал как бы глухой, хрипящий вздох: – Левая щека! Левая щека была вдавлена.
Оттого ли, что он ранее снимал подобие из левкоса и нечувствительно придавил мёртвую щёку, в которой уже не было живой гибкости? Или оттого, что воск попался худой? И он стал давить чуть-чуть у рта и наконец успокоился. Лицо приняло выражение, выжидательность, и впалая щека была не так заметна.
И так стал он отскакивать и присматриваться, а потом налетал и правил.
И он прошёлся тёплым пальцем у крайнего рубезка и стёр губодергу, рот стал как при жизни, гордый – рот, который означает в лице мысль и ученье, и губы, означающие духовную хвалу. Он потёр окатистый лоб, погладил височную мышцу, как гладят у живого человека, унимая головную боль, и немного сгладил толстую жилу, которая стала от гнева. Но лоб не выражал любви, а только упорство и стояние на своём. И широкий краткий нос он выгнул ещё более, и нос стал чуткий, чующий постиженье добра. Узловатые уши он поострил, и уши, прилегающие плотно к височной кости, стали выражать хотение и тяжесть.
И он вдавил слепой глаз – и глаз стал нехорош – яма, как от пули.
После того они замесили воск змеиной кровью, растопили и влили в маску – и голова стала тяжёлая, как будто влили не топлёный воск, а мысли.
– Никакого гнева, – сказал мастер, – ни радости, ни улыбки. Как будто изнутри его давит кровь и он прислушивается.
И, взяв ту голову в обе руки, редко поглаживал её.
Лежандр смотрел на мастера и учился. Но он более смотрел на мастерово лицо, чем на восковое. И он вспомнил то лицо, на которое стало походить лицо мастера: то лицо было Силеново, на фонтанах, работы Растреллия же.
Это лицо из бронзы было спокойное, равнодушное, и сквозь открытый рот лилась беспрестанно вода, – так изобразил граф Растреллий крайнее сладострастие Силена.
И теперь точно так же рот мастера был открыт, слюна текла по углам губ, и глаза его застлало крайним равнодушием и – как бы непомерной гордостью.
И он поднял восковую голову, посмотрел на неё. И вдруг нижняя губа у него шлёпнула, он поцеловал ту голову в бледные ещё губы и заплакал.
Вскоре господин Лебланк принёс болванку, она была пустая внутри. И господин механикус в чине поручика, Ботом, принёс махину, вроде стенных часов, только без циферблата, там были колёсики, цепочки, и гирьки, и шестерёнки, и он долго это вделывал в болванку.
Господин Лежандр приладил все швы, и портрет вчерне был готов. Господин Растреллий натёр крахмалом, чтобы не прожухло и не растрескалось и чтоб не было потом мёртвой пыльцы.
Так его посадили в кресла, и он сел. Но швы выглядели тяжёлыми ранами, и корпус был выгнут назад, как бы в мучении, и ямы глаз чернели.
И потому, что был похож и не похож и так было нехорошо, господин Растреллий накинул зелёную холстину, и снял фартук, и вымыл руки.
Вскоре заехал господин Ягужинский, немного уже грузный. Ягужинский увидел на пушке фрукты, и ему захотелось иностранных фруктов, он закусил яблоко и сейчас же выплюнул и изумился.
Потом все долго хохотали над этим куриозным случаем.
Уходя, господин Ягужинский сделал распоряжение: завтра, когда вставят глаза, послать восковой портрет во дворец одевать. И заказал графу Растреллию сделать за немалые деньги серебряные головы с крыльями, аки бы летящие, и в лавровых венцах, а также Справедливость и Милосердие в женских образах.
И граф согласился.
– Я давно не работал на серебре, – сказал он Лежандру. – Это благородный материал.
7
Её со многими сравнивали. Её сравнивали с Семирамидой вавилонской, Александрой Маккавейской, Палмирской Зиновией, римской Ириной, с царицей Савской, Кандакией Ефиопской, двумя египетскими Клеопатрами, с аравийской Муавией, с Дидоной карфагенской, Миласвятой Гишпанской из славянского рода и с новейшей Кастеллянской Елисавет, с Марией Венгерской, Вендой Польской, Маргаритой Датской, с Марией и Елисавет Английскими и Анной Почтенной, с шведской Христиной, и Елеонорой, и с Темирой Российской, что Кира, царя Персидского, не токмо победила, но и обезглавила, и с самодержицей Ольгой.
А потом выходили в другую комнату и говорили:
– Хороша баба, да на уторы слаба!
И она не дождалась.
Масленица была уж очень обжорная, сытная в этом году, все его поминали, и все пили и ели, и она всех дарила и кормила, чтоб были довольны. Прислали ей из Киева кабана, козулей и оленя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229
Он бросил кусок воска в печь, и воск зашипел, брызнул и заплакал.
– Вот, – сказал Растреллий. – Это дрянь. Выбросьте сейчас же целый пласт! А после похорон господа министры разберут эти все справедливости по домам, на память, эти дикари, и их детишки будут писать на толстых бёдрах разные гнусные надписи, как это здесь принято на всех домах и заборах. И они развалятся через две недели. «Подобие мрамора»! И в таком случае я приношу свою благодарность. Я не желаю делать эти болваны из поддельных составов. Да мне и не предлагали. Я лью пушки и делаю сады, но я не хочу этих мраморов. И я буду делать другое.
Тут он скользнул мимо Лежандра взглядом в окно.
– Всадник на коне. И я сделаю для этого города вещь, которая будет стоять сто лет и двести. В тысяча восемьсот двадцать пятом году ещё будет стоять.
Он схватил виноград с пушки.
– Вот такой будет грива, и конская морда, и глаза у человека! Это я нашёл глаза! Вы болван; вы ничего не понимаете!
Он побежал в угол и цепкими пальцами вытащил из холстинного мешка восковую маску.
И всё, что говорил он ранее, – весь беспричинный некоторый гнев, и великая ругня, и фукование, что всё это означало? Это означало – суеверие, означало лень перед главной работой. Он ещё не касался лица, он ходил вокруг да около того холстинного мешка, этот хитрый, вострый и быстрый художник искусства.
И только теперь он осмотрел прилежно маску – и издал как бы глухой, хрипящий вздох: – Левая щека! Левая щека была вдавлена.
Оттого ли, что он ранее снимал подобие из левкоса и нечувствительно придавил мёртвую щёку, в которой уже не было живой гибкости? Или оттого, что воск попался худой? И он стал давить чуть-чуть у рта и наконец успокоился. Лицо приняло выражение, выжидательность, и впалая щека была не так заметна.
И так стал он отскакивать и присматриваться, а потом налетал и правил.
И он прошёлся тёплым пальцем у крайнего рубезка и стёр губодергу, рот стал как при жизни, гордый – рот, который означает в лице мысль и ученье, и губы, означающие духовную хвалу. Он потёр окатистый лоб, погладил височную мышцу, как гладят у живого человека, унимая головную боль, и немного сгладил толстую жилу, которая стала от гнева. Но лоб не выражал любви, а только упорство и стояние на своём. И широкий краткий нос он выгнул ещё более, и нос стал чуткий, чующий постиженье добра. Узловатые уши он поострил, и уши, прилегающие плотно к височной кости, стали выражать хотение и тяжесть.
И он вдавил слепой глаз – и глаз стал нехорош – яма, как от пули.
После того они замесили воск змеиной кровью, растопили и влили в маску – и голова стала тяжёлая, как будто влили не топлёный воск, а мысли.
– Никакого гнева, – сказал мастер, – ни радости, ни улыбки. Как будто изнутри его давит кровь и он прислушивается.
И, взяв ту голову в обе руки, редко поглаживал её.
Лежандр смотрел на мастера и учился. Но он более смотрел на мастерово лицо, чем на восковое. И он вспомнил то лицо, на которое стало походить лицо мастера: то лицо было Силеново, на фонтанах, работы Растреллия же.
Это лицо из бронзы было спокойное, равнодушное, и сквозь открытый рот лилась беспрестанно вода, – так изобразил граф Растреллий крайнее сладострастие Силена.
И теперь точно так же рот мастера был открыт, слюна текла по углам губ, и глаза его застлало крайним равнодушием и – как бы непомерной гордостью.
И он поднял восковую голову, посмотрел на неё. И вдруг нижняя губа у него шлёпнула, он поцеловал ту голову в бледные ещё губы и заплакал.
Вскоре господин Лебланк принёс болванку, она была пустая внутри. И господин механикус в чине поручика, Ботом, принёс махину, вроде стенных часов, только без циферблата, там были колёсики, цепочки, и гирьки, и шестерёнки, и он долго это вделывал в болванку.
Господин Лежандр приладил все швы, и портрет вчерне был готов. Господин Растреллий натёр крахмалом, чтобы не прожухло и не растрескалось и чтоб не было потом мёртвой пыльцы.
Так его посадили в кресла, и он сел. Но швы выглядели тяжёлыми ранами, и корпус был выгнут назад, как бы в мучении, и ямы глаз чернели.
И потому, что был похож и не похож и так было нехорошо, господин Растреллий накинул зелёную холстину, и снял фартук, и вымыл руки.
Вскоре заехал господин Ягужинский, немного уже грузный. Ягужинский увидел на пушке фрукты, и ему захотелось иностранных фруктов, он закусил яблоко и сейчас же выплюнул и изумился.
Потом все долго хохотали над этим куриозным случаем.
Уходя, господин Ягужинский сделал распоряжение: завтра, когда вставят глаза, послать восковой портрет во дворец одевать. И заказал графу Растреллию сделать за немалые деньги серебряные головы с крыльями, аки бы летящие, и в лавровых венцах, а также Справедливость и Милосердие в женских образах.
И граф согласился.
– Я давно не работал на серебре, – сказал он Лежандру. – Это благородный материал.
7
Её со многими сравнивали. Её сравнивали с Семирамидой вавилонской, Александрой Маккавейской, Палмирской Зиновией, римской Ириной, с царицей Савской, Кандакией Ефиопской, двумя египетскими Клеопатрами, с аравийской Муавией, с Дидоной карфагенской, Миласвятой Гишпанской из славянского рода и с новейшей Кастеллянской Елисавет, с Марией Венгерской, Вендой Польской, Маргаритой Датской, с Марией и Елисавет Английскими и Анной Почтенной, с шведской Христиной, и Елеонорой, и с Темирой Российской, что Кира, царя Персидского, не токмо победила, но и обезглавила, и с самодержицей Ольгой.
А потом выходили в другую комнату и говорили:
– Хороша баба, да на уторы слаба!
И она не дождалась.
Масленица была уж очень обжорная, сытная в этом году, все его поминали, и все пили и ели, и она всех дарила и кормила, чтоб были довольны. Прислали ей из Киева кабана, козулей и оленя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229