И всё ясно видели со стороны, как менялся. Он несколько раз в жизни менялся – то был тонкий и быстрый, и весьма красив, и проказлив, потасклив и жаден. И видно было, что дального стремления у него не было никакого, а просто было большое движение, газард и смех. Потом лет пять ходил и ездил, плотный, и осмотрительный, и чинный, и взыскательный к людям, и жадный. Потом – опять его унесло. Стал востёр отвращаться от людей, лицом безобразен, по вострому носу пошли красные жилки. И тогда стал отделяться от своего начала, забыл о том, кем был, и появились дальные мысли, прицел глаза, беспокойство, и люди стали для него все одинаковы, остались только свои сыновья и дочки – он о них ещё думал и понимал, что своя кровь.
Он вознёсся.
Он сидел и смотрел на превосходные свои печи, осматривал палаты, сколь тонка резьба, – и всё было ему как чужое, холодное. Может – строить новый дворец или куда-нибудь ехать? Возьмёт в руки табакерку, вознесёт в нос табацкий понюх, – и раньше было так: пальцы эту табакерку понимали, что своя табакерка, что в ней край недаром обтёрся, что это – время, и его вещь, и его добро. И нос прочищался, и появлялась ясная память. Что нужно сегодня сказать и какое смешное происшествие было вчера: что дура повара в зад укусила, и что завтра не без дел, и что день кончен.
А теперь день не кончался. В просторных и дальных мыслях брал он в руки табакерку и заправлял табак в нос, а что держит в руках, забывал. Пальцы брали табак как с воздуха. И ему всё равно было, потому что он разлюбил вещи. Стало много новых табакерок, прядёного золота, одна с жемчугом, другая с бриллиантом, и он их терял. И вещи стали плоше, много принцметальных в доме, дороги и новая мода, но жёлты, как медь.
И когда говорил с Варварою, стал косить, потому что не мог всего сказать, а раньше о главных делах она знала. Её спальная комната была рядом. Когда ночью просыпался, он сам дивился, что стал весь жильный, вытянутый, как струна.
И дела и убытки. Город Батурин, что когда-то штурмом брал и, конечно, разрушил, вечное владение, надо управить тысяча триста дворов, а всего под ним более ста тысячей и пятисот человеческих душ, кроме волостей Почепских и Польских. Да за убыток по Ингерманландии отдано сорок пять тысячей душ да деньгами невступно шестнадцать тысячей. И мало просил. Можно бы тридцать. И это убыток.
А что теперь его звание? Принц, или хоть герцог Ижорский, или князь Римский? С теми пёрышками струсовыми в гербе и с княжеской шапкой? А он хочет быть как принц Артоис королевский, во Франции. И притом против цесарского обычая и завсегда так бывает: чтоб зваться генералиссимусом, а коли не хотят, так: генерал-поручик России.
Днём он много дел делал и такие слова говорил, которые уже двадцать лет как позабыл. С Катериной.
Он понимал, как день за днём её привораживать. Он сначала ей сказал, указуя на гроб:
– Мать! О сударыня!
А потом, в другой палате:
– А не поговоришь ли мало, мать, о делах?
И ту «мазь» уже не так сказал.
И потом, день за днём, опять приучился её подталкивать, за руки брать, близиться.
А как убрали и зарыли – он и привалился.
Он мог жестоко действовать в этих разговорах – и вот тогда, в то время как ничего не думал, но её, Катерину, всю видел, – вот тогда начало в голове вертеться как бы колесо даже со свистом, и он не мог того колеса остановить:
– Хочу быть формальным регентом, чтоб мне, мне, именно мне править.
И так подряд: мне, мне, именно мне.
А он совсем не хотел быть регентом, а хотел быть разве генералиссимусом. Но он вознёсся, он действовал, и она была вся как есть видна – и в нём это завертелось.
И он всё это забывал, он даже не мог остановиться и подумать, что для этого нужно делать, и не думал – а назавтра делал.
И безо всяких мыслей – опять когда был с Катериной и смотрел на неё вострым глазом, – а у неё глаза были закрытые, – опять явилось это самое колесо, и уже другое:
– Принцессу за сына, а тогда именно, именно, именно буду регентом.
А потом забывал и днём распоряжался.
А вещей становилось всё меньше или не меньше (вещей стало больше) – но всё кругом оголело. Как на корабле, когда выходят уже в открытое море, – на нём вещи меняются. И посуда та же – порцелинная или глинная, – и скамья, а всё чужое. И когда приедут – те вещи опять переменятся. Они на время. Другие вещи будут. И он стал понимать себя, какой он со стороны, – худой. И стал понимать, что его голос сухой и без внутренней мякоти, как бывало.
И раз, когда был вознесён, а она, Катерина, распахнута, он понял, что она устарела, и не подумал, а так просто будто сказал:
– Как избыть человека? Как её, как её избыть?
И он даже бормотнул это, потому что в ту минуту он был не без страсти к ней, к Марте. А избывать её теперь и вовсе и никак не хотел.
И тут стала ещё одна перемена: он стал осторожен к людям, и хоть был гневлив и памятозлобен, но после гнева, если тот кланялся низко и со смирением, он ему отдавал поклон. Он стал даже забывать обиды, потому что не брал людей в живой счёт. И перестал насмехаться, а раньше ему люди казались весьма забавны. Такова ему пришлась власть.
Он вызвал из Сибири Шафирова, своего неприятеля. И он осматривал своих министров, господина Волкова и господина Вюста, и думал строго:
– Ох, воруют!
Он стал бояться больших дач, которые ему предлагали, потому что дачи теперь ему были все малы, а другие, верно, тоже берут, и не слишком ли много уходит денежного капитала? По его лейб-гвардии непорядки. Вюст не без подозрения краснорож, всегда брал, взятчик. А теперь такие конюшни себе построил, и тонкий дух от него пошёл – маеран! Ох, берёт! А сколько интереса? Вот что небезлюбопытно!
И решил, что после, когда уж станет формально, он Вюста прогонит. Даст ему диплом обнадёживательный, и пусть идёт.
И он смотрел на дочек опытным глазом, на белость их кожи, на грудь, какова она будет, он заботливо на них смотрел и предназначал, выбирал. Выбрал Марью. И иногда ею любовался. А жену перестал видеть, как будто она приблудная или прямо так, от стада отбилась да в дом забрела.
И перед тем как поехать в Сенат, почувствовал беспокойство: нужно делать людям облегчение. Он позвал своего министра Волкова. После той ночи, когда трон менялся, Волков стал хиреть – пожелтел и дышал глубоко. И он был сердит на Волкова: были хлопоты, скакал там ночью, захворал – пусть, но так хиреть, как бы назло, и смотреть жалко в глаза – это скучно становится. Дано ж ему, Волкову, денег и маетностей – всё за ту ночь. Зачем же хворает?
Герцог Ижорский сказал министру:
– О полегчании по табацким делам указ заготовил ли? И о ноздрях?
Тут Волков сунул ему в руки два листа, и те листы герцог взял осторожно в обе руки и далёким взглядом поглядел в них.
Печатанные новою азбукою листы он понимал, как держать, потому что начинались они всегда с больших литеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229
Он вознёсся.
Он сидел и смотрел на превосходные свои печи, осматривал палаты, сколь тонка резьба, – и всё было ему как чужое, холодное. Может – строить новый дворец или куда-нибудь ехать? Возьмёт в руки табакерку, вознесёт в нос табацкий понюх, – и раньше было так: пальцы эту табакерку понимали, что своя табакерка, что в ней край недаром обтёрся, что это – время, и его вещь, и его добро. И нос прочищался, и появлялась ясная память. Что нужно сегодня сказать и какое смешное происшествие было вчера: что дура повара в зад укусила, и что завтра не без дел, и что день кончен.
А теперь день не кончался. В просторных и дальных мыслях брал он в руки табакерку и заправлял табак в нос, а что держит в руках, забывал. Пальцы брали табак как с воздуха. И ему всё равно было, потому что он разлюбил вещи. Стало много новых табакерок, прядёного золота, одна с жемчугом, другая с бриллиантом, и он их терял. И вещи стали плоше, много принцметальных в доме, дороги и новая мода, но жёлты, как медь.
И когда говорил с Варварою, стал косить, потому что не мог всего сказать, а раньше о главных делах она знала. Её спальная комната была рядом. Когда ночью просыпался, он сам дивился, что стал весь жильный, вытянутый, как струна.
И дела и убытки. Город Батурин, что когда-то штурмом брал и, конечно, разрушил, вечное владение, надо управить тысяча триста дворов, а всего под ним более ста тысячей и пятисот человеческих душ, кроме волостей Почепских и Польских. Да за убыток по Ингерманландии отдано сорок пять тысячей душ да деньгами невступно шестнадцать тысячей. И мало просил. Можно бы тридцать. И это убыток.
А что теперь его звание? Принц, или хоть герцог Ижорский, или князь Римский? С теми пёрышками струсовыми в гербе и с княжеской шапкой? А он хочет быть как принц Артоис королевский, во Франции. И притом против цесарского обычая и завсегда так бывает: чтоб зваться генералиссимусом, а коли не хотят, так: генерал-поручик России.
Днём он много дел делал и такие слова говорил, которые уже двадцать лет как позабыл. С Катериной.
Он понимал, как день за днём её привораживать. Он сначала ей сказал, указуя на гроб:
– Мать! О сударыня!
А потом, в другой палате:
– А не поговоришь ли мало, мать, о делах?
И ту «мазь» уже не так сказал.
И потом, день за днём, опять приучился её подталкивать, за руки брать, близиться.
А как убрали и зарыли – он и привалился.
Он мог жестоко действовать в этих разговорах – и вот тогда, в то время как ничего не думал, но её, Катерину, всю видел, – вот тогда начало в голове вертеться как бы колесо даже со свистом, и он не мог того колеса остановить:
– Хочу быть формальным регентом, чтоб мне, мне, именно мне править.
И так подряд: мне, мне, именно мне.
А он совсем не хотел быть регентом, а хотел быть разве генералиссимусом. Но он вознёсся, он действовал, и она была вся как есть видна – и в нём это завертелось.
И он всё это забывал, он даже не мог остановиться и подумать, что для этого нужно делать, и не думал – а назавтра делал.
И безо всяких мыслей – опять когда был с Катериной и смотрел на неё вострым глазом, – а у неё глаза были закрытые, – опять явилось это самое колесо, и уже другое:
– Принцессу за сына, а тогда именно, именно, именно буду регентом.
А потом забывал и днём распоряжался.
А вещей становилось всё меньше или не меньше (вещей стало больше) – но всё кругом оголело. Как на корабле, когда выходят уже в открытое море, – на нём вещи меняются. И посуда та же – порцелинная или глинная, – и скамья, а всё чужое. И когда приедут – те вещи опять переменятся. Они на время. Другие вещи будут. И он стал понимать себя, какой он со стороны, – худой. И стал понимать, что его голос сухой и без внутренней мякоти, как бывало.
И раз, когда был вознесён, а она, Катерина, распахнута, он понял, что она устарела, и не подумал, а так просто будто сказал:
– Как избыть человека? Как её, как её избыть?
И он даже бормотнул это, потому что в ту минуту он был не без страсти к ней, к Марте. А избывать её теперь и вовсе и никак не хотел.
И тут стала ещё одна перемена: он стал осторожен к людям, и хоть был гневлив и памятозлобен, но после гнева, если тот кланялся низко и со смирением, он ему отдавал поклон. Он стал даже забывать обиды, потому что не брал людей в живой счёт. И перестал насмехаться, а раньше ему люди казались весьма забавны. Такова ему пришлась власть.
Он вызвал из Сибири Шафирова, своего неприятеля. И он осматривал своих министров, господина Волкова и господина Вюста, и думал строго:
– Ох, воруют!
Он стал бояться больших дач, которые ему предлагали, потому что дачи теперь ему были все малы, а другие, верно, тоже берут, и не слишком ли много уходит денежного капитала? По его лейб-гвардии непорядки. Вюст не без подозрения краснорож, всегда брал, взятчик. А теперь такие конюшни себе построил, и тонкий дух от него пошёл – маеран! Ох, берёт! А сколько интереса? Вот что небезлюбопытно!
И решил, что после, когда уж станет формально, он Вюста прогонит. Даст ему диплом обнадёживательный, и пусть идёт.
И он смотрел на дочек опытным глазом, на белость их кожи, на грудь, какова она будет, он заботливо на них смотрел и предназначал, выбирал. Выбрал Марью. И иногда ею любовался. А жену перестал видеть, как будто она приблудная или прямо так, от стада отбилась да в дом забрела.
И перед тем как поехать в Сенат, почувствовал беспокойство: нужно делать людям облегчение. Он позвал своего министра Волкова. После той ночи, когда трон менялся, Волков стал хиреть – пожелтел и дышал глубоко. И он был сердит на Волкова: были хлопоты, скакал там ночью, захворал – пусть, но так хиреть, как бы назло, и смотреть жалко в глаза – это скучно становится. Дано ж ему, Волкову, денег и маетностей – всё за ту ночь. Зачем же хворает?
Герцог Ижорский сказал министру:
– О полегчании по табацким делам указ заготовил ли? И о ноздрях?
Тут Волков сунул ему в руки два листа, и те листы герцог взял осторожно в обе руки и далёким взглядом поглядел в них.
Печатанные новою азбукою листы он понимал, как держать, потому что начинались они всегда с больших литеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229