Кланяется коротко, озабоченно, всегда в неказистом, тусклом кафтанце, без парика – чёрная бархатная шапочка прикрывает облысевшее темя. Садится поближе к секретарю – боярин на ухо туговат.
Слова единого не пропустит.
Оглашаются промемории, ведомости, реестры, счета – секретарский фальцет бесстрастен, до странности равнодушен, приводит в раздраженье. Год 1726-й заканчивается с убытком, в казне опять недобор, подушная подать разорительна, бегут крестьяне, армия бедствует, который месяц без гроша.
– Иисусе, срам какой!
– Повтори-ка, Гриша!
– Гнусавишь ты…
Порой и крепкая брань перебивает чтение. Димитрий Михайлович внешне невозмутим – светлейший завидует выдержке старика. Говорить не спешит боярин. Загалдят двое-трое сразу – поднимет трость, пристыдит.
– Сухарев рынок…
Доколе же прозябать в нищете? Некоторые винят сборщиков подати – ленивы али воруют, есть противники подушной, но чем заменить петровский порядок – толкуют по-разному и туманно. Карл Фридрих крякнул – и брать налог с доходов. Своим островом Эзель он вообще намерен управлять по-шведски – пример подаёт для всей России. Ишь, выручил! Это сколько же счётчиков надо. Мужик-то десять пальцев отогнёт и запнётся.
Большинство за то, чтобы подушную сохранить покуда, но уменьшить на одну треть – авось повальное бегство приостановится. Из Персии войска убрать, расходы на армию урезать. Проверить ещё раз, нет ли в Петербурге, в губерниях чиновных людей, сосущих казну бездельно. Миллионные суммы поглощает двор её величества – следует поубавить.
Екатерина не посещает Совет – то плезиры, то нездоровье, – и языки вельмож развязались. Коробит Данилыча от иных речей – при государе и подумать не смели бы… Ладно голштинцу переводят с разбором, смягчают дерзости.
Задача первостепенная – повысить доходы. Земледелие, торговля, ремёсла хиреют – следственно, и казна чахнет. Где средство? Докладная Меншикова взбудоражила с первых же слов.
«Прежде посадские торговали только, ныне деревни покупают, а помещики в торг вступили…»
Дворянин купцом сделался; деревни, угодья у него в небрежении, – в город подался, перекупать да перепродавать. Пускай бы лучше у себя в именье завёл маслобойку или, к примеру, смолокурню, выделку кож. Горожанин простого звания приобретает землю, крепостных – они у него и в городе трудятся, на мануфактуре либо в лавке. Нарушена воля Петра, вводившего строгую регламентацию.
– Государь указал мудро, – сказал князь, когда кончилось чтение. – Понимал экономию. Открыл нам ворота, а мы в забор упёрлись.
Скрипнуло чьё-то кресло. Кривая улыбка. То зависть говорит неслышно – тебе-то царь распахнул, куда шире… Ты-то богатейший помещик и богатейший заводчик, все ремесла, какие есть в России, все у тебя в хозяйстве, держишь рабов, держишь и нанятых. Указ был писан не для тебя – для нас, грешных.
Что ж, стало быть, заслужил, – ответствовал Данилыч мысленно, улавливая сокрытое. Вслух-то винить ни его, ни царя не станут, – косвенно лишь, норовя подрыть фундамент строения, основанного Петром.
– Пускай торгуют дворяне. Французы стыдятся, а сами-то… Весь мир в коммерцию ударился.
– Коммерция всех питает.
– Хлебушком-то, хлебушком святым кто кормит? Тот, кто на земле. Не подвезёт помещик хлеба…
– Купец наш дик, зарубки на палочке – вот вся его арифметика. Купит на рубль, продаст на копейку, по невежеству. Аглицкий табак у нас дешевле, чем в Лондоне, смехота же…
– Нужда выучит, – вставил светлейший.
– Когда, батюшка? Жди! Субсидию ему из казны давать – в прорву деньги сыпать.
– Казна-то вовсе бы не мешалась… Казённые мануфактуры в убыток работают. Взять коломяжскую, взять крупяные мельницы в Екатерингофе – на ладан дышат. Уральские заводчики плачут, опутаны казённым заказом, ровно цепями.
– Железо, – вставил князь. – Щит государства.
– Довоевались…
Большинство тайных советников за свободу торговли, но для себя и для своих рабов. Вольных считают им помехой. Ограничения, навязанные Петербургом, требуют отменить, в первую очередь монополии на соль, на табак.
А Пётр желал пользы общей.
Говаривал, что свобода достанется через несвободу – горожан поощрять, покуда не утвердятся на собственных ногах, заводы казённые, окрепшие передавать в частное владение. Учреждать начал, по образцу европейскому, цехи ремесленников и для попечения об оных – магистраты. Авантаж свободного труда разумел, чего не скажешь про вотчинников. Сетует Данилыч – к городу задом повёрнуты. Был прожект Фика, поддержанный Голицыным, фавор оказать промышленникам, не жалеть государственной ссуды, – в конечном счёте окупится. Совет воспротивился.
Переломить светлейший не в силах. Приказал бы именем императрицы, кабы власти имел побольше. Мала покамест… Интерес кровный, поместный затронут. Дальше амбаров своих видят немногие.
В городах же вольных умельцев недостача, цехи редко где вошли в силу – и в Питере-то их раз-два, и обчёлся. В западных странах экономию оживляют банки, биржа – русским сии учреждения неведомы, чужды.
– Скованы мы, Александр Данилыч, – печалится Голицын, снова в Ореховой. – Ты не отпустишь крестьян, побоишься, и я не отпущу. Клянём скудость нашу, клянём…
Скудость и богатство… Посошков… Кровавые рубцы на спине… Книга, похороненная в недрах Тайной канцелярии. Царя вздумал учить… Хлипок был, убивать не хотели… Видения неприятны князю, злость поднимается. Подвернулся писатель, ввёл во грех…
Царя нечего было учить. Вот если мальчишка на трон сядет… Дай Бог власти!
Покои Голицына натоплены жарко, пол исхлёстан можжевёловым веником, ковры на стенах, гравюры, коих хозяин большой ценитель, – города, парсуны, баталии. В кабинете висят планы Питера, Москвы, голицынских вотчин, глобус, иконы в красном углу – тёмные древние лики, полыханье риз, венцы из крупных жемчужин, мерцающих морозно. Печь, одетая русскими изразцами, напротив исполинский шкаф, толстые тома за стеклом иноземной печати.
Запад и Русь, лицом к лицу…
На изразцах маковки церквей, зубчатые кремлёвские стены, молодки в сарафанах, стрельцы с алебардами, некий лохматый зверь с кошачьей мордой – всё памятно Данилычу с детства. Корявые подписи под картинками пытался сам разбирать, учиться не довелось. Этажами, высокомерно громоздятся трактаты об экономии, об управлении, убеждают Голицына, сколь благодетелен парламент. Поди, и сейчас начнёт проповедовать.
Приветлив, потчует польской кунтушовкой – для аппетита, перед обедом. Забористо зелье.
– Государыне вчерась худо было. Слыхал? Страшно, батюшка, на вулкане живём. Если, не дай Господи… Если покинет нас…
Скрипнуло резное кресло, выложенное подушками, боярин подался вперёд, упёрся долгим, испытующим взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229
Слова единого не пропустит.
Оглашаются промемории, ведомости, реестры, счета – секретарский фальцет бесстрастен, до странности равнодушен, приводит в раздраженье. Год 1726-й заканчивается с убытком, в казне опять недобор, подушная подать разорительна, бегут крестьяне, армия бедствует, который месяц без гроша.
– Иисусе, срам какой!
– Повтори-ка, Гриша!
– Гнусавишь ты…
Порой и крепкая брань перебивает чтение. Димитрий Михайлович внешне невозмутим – светлейший завидует выдержке старика. Говорить не спешит боярин. Загалдят двое-трое сразу – поднимет трость, пристыдит.
– Сухарев рынок…
Доколе же прозябать в нищете? Некоторые винят сборщиков подати – ленивы али воруют, есть противники подушной, но чем заменить петровский порядок – толкуют по-разному и туманно. Карл Фридрих крякнул – и брать налог с доходов. Своим островом Эзель он вообще намерен управлять по-шведски – пример подаёт для всей России. Ишь, выручил! Это сколько же счётчиков надо. Мужик-то десять пальцев отогнёт и запнётся.
Большинство за то, чтобы подушную сохранить покуда, но уменьшить на одну треть – авось повальное бегство приостановится. Из Персии войска убрать, расходы на армию урезать. Проверить ещё раз, нет ли в Петербурге, в губерниях чиновных людей, сосущих казну бездельно. Миллионные суммы поглощает двор её величества – следует поубавить.
Екатерина не посещает Совет – то плезиры, то нездоровье, – и языки вельмож развязались. Коробит Данилыча от иных речей – при государе и подумать не смели бы… Ладно голштинцу переводят с разбором, смягчают дерзости.
Задача первостепенная – повысить доходы. Земледелие, торговля, ремёсла хиреют – следственно, и казна чахнет. Где средство? Докладная Меншикова взбудоражила с первых же слов.
«Прежде посадские торговали только, ныне деревни покупают, а помещики в торг вступили…»
Дворянин купцом сделался; деревни, угодья у него в небрежении, – в город подался, перекупать да перепродавать. Пускай бы лучше у себя в именье завёл маслобойку или, к примеру, смолокурню, выделку кож. Горожанин простого звания приобретает землю, крепостных – они у него и в городе трудятся, на мануфактуре либо в лавке. Нарушена воля Петра, вводившего строгую регламентацию.
– Государь указал мудро, – сказал князь, когда кончилось чтение. – Понимал экономию. Открыл нам ворота, а мы в забор упёрлись.
Скрипнуло чьё-то кресло. Кривая улыбка. То зависть говорит неслышно – тебе-то царь распахнул, куда шире… Ты-то богатейший помещик и богатейший заводчик, все ремесла, какие есть в России, все у тебя в хозяйстве, держишь рабов, держишь и нанятых. Указ был писан не для тебя – для нас, грешных.
Что ж, стало быть, заслужил, – ответствовал Данилыч мысленно, улавливая сокрытое. Вслух-то винить ни его, ни царя не станут, – косвенно лишь, норовя подрыть фундамент строения, основанного Петром.
– Пускай торгуют дворяне. Французы стыдятся, а сами-то… Весь мир в коммерцию ударился.
– Коммерция всех питает.
– Хлебушком-то, хлебушком святым кто кормит? Тот, кто на земле. Не подвезёт помещик хлеба…
– Купец наш дик, зарубки на палочке – вот вся его арифметика. Купит на рубль, продаст на копейку, по невежеству. Аглицкий табак у нас дешевле, чем в Лондоне, смехота же…
– Нужда выучит, – вставил светлейший.
– Когда, батюшка? Жди! Субсидию ему из казны давать – в прорву деньги сыпать.
– Казна-то вовсе бы не мешалась… Казённые мануфактуры в убыток работают. Взять коломяжскую, взять крупяные мельницы в Екатерингофе – на ладан дышат. Уральские заводчики плачут, опутаны казённым заказом, ровно цепями.
– Железо, – вставил князь. – Щит государства.
– Довоевались…
Большинство тайных советников за свободу торговли, но для себя и для своих рабов. Вольных считают им помехой. Ограничения, навязанные Петербургом, требуют отменить, в первую очередь монополии на соль, на табак.
А Пётр желал пользы общей.
Говаривал, что свобода достанется через несвободу – горожан поощрять, покуда не утвердятся на собственных ногах, заводы казённые, окрепшие передавать в частное владение. Учреждать начал, по образцу европейскому, цехи ремесленников и для попечения об оных – магистраты. Авантаж свободного труда разумел, чего не скажешь про вотчинников. Сетует Данилыч – к городу задом повёрнуты. Был прожект Фика, поддержанный Голицыным, фавор оказать промышленникам, не жалеть государственной ссуды, – в конечном счёте окупится. Совет воспротивился.
Переломить светлейший не в силах. Приказал бы именем императрицы, кабы власти имел побольше. Мала покамест… Интерес кровный, поместный затронут. Дальше амбаров своих видят немногие.
В городах же вольных умельцев недостача, цехи редко где вошли в силу – и в Питере-то их раз-два, и обчёлся. В западных странах экономию оживляют банки, биржа – русским сии учреждения неведомы, чужды.
– Скованы мы, Александр Данилыч, – печалится Голицын, снова в Ореховой. – Ты не отпустишь крестьян, побоишься, и я не отпущу. Клянём скудость нашу, клянём…
Скудость и богатство… Посошков… Кровавые рубцы на спине… Книга, похороненная в недрах Тайной канцелярии. Царя вздумал учить… Хлипок был, убивать не хотели… Видения неприятны князю, злость поднимается. Подвернулся писатель, ввёл во грех…
Царя нечего было учить. Вот если мальчишка на трон сядет… Дай Бог власти!
Покои Голицына натоплены жарко, пол исхлёстан можжевёловым веником, ковры на стенах, гравюры, коих хозяин большой ценитель, – города, парсуны, баталии. В кабинете висят планы Питера, Москвы, голицынских вотчин, глобус, иконы в красном углу – тёмные древние лики, полыханье риз, венцы из крупных жемчужин, мерцающих морозно. Печь, одетая русскими изразцами, напротив исполинский шкаф, толстые тома за стеклом иноземной печати.
Запад и Русь, лицом к лицу…
На изразцах маковки церквей, зубчатые кремлёвские стены, молодки в сарафанах, стрельцы с алебардами, некий лохматый зверь с кошачьей мордой – всё памятно Данилычу с детства. Корявые подписи под картинками пытался сам разбирать, учиться не довелось. Этажами, высокомерно громоздятся трактаты об экономии, об управлении, убеждают Голицына, сколь благодетелен парламент. Поди, и сейчас начнёт проповедовать.
Приветлив, потчует польской кунтушовкой – для аппетита, перед обедом. Забористо зелье.
– Государыне вчерась худо было. Слыхал? Страшно, батюшка, на вулкане живём. Если, не дай Господи… Если покинет нас…
Скрипнуло резное кресло, выложенное подушками, боярин подался вперёд, упёрся долгим, испытующим взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229