Вот оно – бабье царство! Айда во Францию, жениха добывать! Амазонка бешеная… Каменья свои жертвует. Каково государю, взирающему с небес?
Внуши ей, фатер!
«Нева против дома Его Светлости вскрылась, из пушки с крепости Петра и Павла стреляно три раза и штандарт поднят».
Секретарь, заполнявший дневник, мог бы добавить – потеплело разом. И весьма для Александра Даниловича кстати, ибо ответ Кампредону задержался. Вмешалась Нева, разобщила высших сановников, движение дел государственных остановилось.
Очистился путь через неделю с лишним. Сперва вышли челны рыбаков, перевозчиков, потом – с опаской – отчалили длинные грузные ладьи именитых господ. Борта красные, синие, зелёные, ковровые балдахины – ярко расцвела серая поверхность реки.
Пристань помята льдами, настил покатый, скользкий. Гребцы проворно вылезают, чтобы привязать посудину и услужить вельможе – двое хватают под руки, двое держат полы ниспадающей до пят епанчи, подбитой мехом. С береженьем ведут вельможу по мокрым ступеням на набережную, к новопостроенному зданию Двенадцати коллегий.
Иностранная – от реки вторая, вслед за Сенатом, и убранством отлична. Камин чуть не во всю стену, мраморный, на нём Нептун, вырезанный из кости, – дар некоего дипломата. Морской бог, пузатый, гневный, поражает трезубцем дракона. Гостями завезены и портреты коронованных особ, из коих многие полотна от сырости пошли волдырями. Топят в зале редко, а сегодня служитель опоздал разжечь огонь, сосновые кругляши едва разгорелись. Епанчи не сбросить, кафтаны, блистающие шитьём и орденами, не выказать.
Сановные бурчат, рассаживаясь, желают лентяю, прощелыге, извергу батогов, розог, кнута. Сел на президентское место, во главе длинного дубового стола, Гаврила Головкин. Некогда захудалый рязанский дворянин, владевший пятью крестьянскими душами, он, избранник Петра, канцлер державы российской. Обтянул епанчу, ссутулился, пряди огромного рыжего парика свесились, закрыли бескровное костистое лицо. Потянулся к звонку. Тоже иноземный кунштюк –литое, фигурное серебро. Сухая старческая рука обняла нагую нимфу, изогнувшуюся сладострастно, затем отпустила. Нет светлейшего…
Молодой секретарь уже приволок папки, петушком выпятил грудь. Из певчих он, Ферапонт, читает – заслушаешься. Вывел заглавие на листе – 31 марта. Консилия. Головкин ещё раз оглядел залу.
Светлейший опаздывает…
По регламенту если – ждать не обязаны. Вопрос, который многим знаком, а Меншикову подавно, и не терять бы время, велеть бы Ферапошке пропеть договор пункт за пунктом…
Ягужинский этого и хочет, шёпот его, в ухо соседу, громок. Несдержан генерал-прокурор! Гаврила Иваныч невозмутим. Отыскал чистый листок, отрывает кусочки и комкает, отрывает и комкает – обычное занятие от нечего делать.
Минуло без малого полчаса – зафыркали в переулке княжеские кони. Александр Данилович влетел бойко, с улыбочкой, торопливо кивнул – ни намёка на извинение.
– Ух, посыпало!
Снял треуголку, сбил мокрый снег. Улыбнулся задорно, будто узнал нечто забавное и сейчас выложит.
– Вешняя пороша, сладкая…
Кто-то фыркнул досадливо. Ишь, мол, весну почуял! А люди продрогли на воде да здесь сидючи. Хорошо ему – живёт рядом, езды всего сотня сажен. Вырядился…
Хламиду Меншиков скинул в коляске. Полдня он пробыл у царицы и мог бы дома сменить одежду, но не изволил, предстал в полном параде. Дразнит вельмож, закутанных в серое, тусклое, дразнит богатым узорочьем кафтана, а паче редким обилием наград.
Широкая голубая лента через плечо, орёл святого Андрея, висящий слева, под сердцем, – память о славной битве, о государе, присудившем лично. Справа почесть от союзника, датский слон – белый, толстый, глянцевый, унизанный самоцветами. Иных орденов при нём быть не должно, а ленты носить вперекрёст и вовсе запретно, но князь нарушил статут, ввинтил прямо в сукно кафтана. Польский Белый орёл и прусский Чёрный уместились на груди – лент им, благо, не положено. Все четыре ордена сияют, режут глаза завистникам.
Кто заслужил столько?
Печатая шаг, прошёл перед собранием Александр Данилович, выбирая себе место. Усмехнулся, перехватив ненавидящий взгляд Репнина. Медлит фельдмаршал с отъездом. Но уж недолго терпеть его… Голицын прикрыл веки, непроницаем. Василий Нарышкин полирует подушечкой ногти – ух, старательно! Вся тут боярская троица, главари супротивного стана.
– Матушка наша милостива… Решпект нам оказывает… А мне приказано наши суждения нижайше донести.
Пока всё идёт как надо. Без него не начали. Головкин смотрит вопросительно – не уступает президентство на консилии. Нет, излишняя жертва. Князь сел рядом, подвинул канцлеру звонок. Ферапошка откашлялся, разгладил пачку листов, обмусоленных за годы, – память господ надобно освежить.
Запел Ферапошка.
– Отныне и впредь навсегда между Её Императорским Величеством Всероссийским, Его католическим величеством, Его Британским величеством будут существовать искренняя и неизменная дружба и тесный союз.
Сановные зевают, чешутся, спорят – нарастает гул. Лишь Голицын, кажется, безучастен, дремотно прикрыл веки и всё чаще притягивает взгляд светлейшего. Противник скрытный, наружно приветливый – оттого и опаснейший. Что скажет сейчас?
– Пётр Алексеич, отец наш, – задребезжал фальцет, – искал концерна с Францией, искал же… Ноне оттоль длань просящая… Неужто отринем?
Ошеломил боярин. Был сторонником Вены, царевича звал на трон.
– А цесарь-то! – крикнул Репнин. – Вконец рассердим.
– Димитрий Михайлыч, полно тебе, – запричитал Долгорукий – Цезарю изменять? Этого не искал покойник… Не приказывал. Хоть бы и свадьба. Турок навалится, только и ждёт…
– Тогда не до свадьбы, – просипел Головкин.
Пункт о браке Елизаветы в договоре отсутствует, суждение о сём деликатном предмете в протокол не вносят. Умолчал и Голицын, продолжая речь.
– Что ж, цесарь. Прозывается алеат. Рать какую нам посылал разве – роту хотя бы? Алексея же прятал, прятал… Что на уме было? Государыню нашу обидел. Пошто не величает, как надлежит? Она титул императрицы законно носит. Я Кампредону говорил – благословен грядущий с миром. А кондисьоны его…
Заковыристая у Голицына речь – церковность мешает с иностранщиной. А человек просвещённый. Будучи губернатором в Киеве, привечал у себя живописцев, пиитов, поощрял печатанье книг и обученье разным наукам. По царскому веленью разорил Запорожскую сечь как очаг бунта, но в час смерти Петра бунтовал сам, требуя регентства при малолетнем наследнике. Отчего же он, заядлый противник монаршего своевольства, вдруг узрел мудрость в женском капризе? Явный же совершил вольт-фас… Светлейший спросил мысленно и ответил себе – дальний прицел у боярина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229
Внуши ей, фатер!
«Нева против дома Его Светлости вскрылась, из пушки с крепости Петра и Павла стреляно три раза и штандарт поднят».
Секретарь, заполнявший дневник, мог бы добавить – потеплело разом. И весьма для Александра Даниловича кстати, ибо ответ Кампредону задержался. Вмешалась Нева, разобщила высших сановников, движение дел государственных остановилось.
Очистился путь через неделю с лишним. Сперва вышли челны рыбаков, перевозчиков, потом – с опаской – отчалили длинные грузные ладьи именитых господ. Борта красные, синие, зелёные, ковровые балдахины – ярко расцвела серая поверхность реки.
Пристань помята льдами, настил покатый, скользкий. Гребцы проворно вылезают, чтобы привязать посудину и услужить вельможе – двое хватают под руки, двое держат полы ниспадающей до пят епанчи, подбитой мехом. С береженьем ведут вельможу по мокрым ступеням на набережную, к новопостроенному зданию Двенадцати коллегий.
Иностранная – от реки вторая, вслед за Сенатом, и убранством отлична. Камин чуть не во всю стену, мраморный, на нём Нептун, вырезанный из кости, – дар некоего дипломата. Морской бог, пузатый, гневный, поражает трезубцем дракона. Гостями завезены и портреты коронованных особ, из коих многие полотна от сырости пошли волдырями. Топят в зале редко, а сегодня служитель опоздал разжечь огонь, сосновые кругляши едва разгорелись. Епанчи не сбросить, кафтаны, блистающие шитьём и орденами, не выказать.
Сановные бурчат, рассаживаясь, желают лентяю, прощелыге, извергу батогов, розог, кнута. Сел на президентское место, во главе длинного дубового стола, Гаврила Головкин. Некогда захудалый рязанский дворянин, владевший пятью крестьянскими душами, он, избранник Петра, канцлер державы российской. Обтянул епанчу, ссутулился, пряди огромного рыжего парика свесились, закрыли бескровное костистое лицо. Потянулся к звонку. Тоже иноземный кунштюк –литое, фигурное серебро. Сухая старческая рука обняла нагую нимфу, изогнувшуюся сладострастно, затем отпустила. Нет светлейшего…
Молодой секретарь уже приволок папки, петушком выпятил грудь. Из певчих он, Ферапонт, читает – заслушаешься. Вывел заглавие на листе – 31 марта. Консилия. Головкин ещё раз оглядел залу.
Светлейший опаздывает…
По регламенту если – ждать не обязаны. Вопрос, который многим знаком, а Меншикову подавно, и не терять бы время, велеть бы Ферапошке пропеть договор пункт за пунктом…
Ягужинский этого и хочет, шёпот его, в ухо соседу, громок. Несдержан генерал-прокурор! Гаврила Иваныч невозмутим. Отыскал чистый листок, отрывает кусочки и комкает, отрывает и комкает – обычное занятие от нечего делать.
Минуло без малого полчаса – зафыркали в переулке княжеские кони. Александр Данилович влетел бойко, с улыбочкой, торопливо кивнул – ни намёка на извинение.
– Ух, посыпало!
Снял треуголку, сбил мокрый снег. Улыбнулся задорно, будто узнал нечто забавное и сейчас выложит.
– Вешняя пороша, сладкая…
Кто-то фыркнул досадливо. Ишь, мол, весну почуял! А люди продрогли на воде да здесь сидючи. Хорошо ему – живёт рядом, езды всего сотня сажен. Вырядился…
Хламиду Меншиков скинул в коляске. Полдня он пробыл у царицы и мог бы дома сменить одежду, но не изволил, предстал в полном параде. Дразнит вельмож, закутанных в серое, тусклое, дразнит богатым узорочьем кафтана, а паче редким обилием наград.
Широкая голубая лента через плечо, орёл святого Андрея, висящий слева, под сердцем, – память о славной битве, о государе, присудившем лично. Справа почесть от союзника, датский слон – белый, толстый, глянцевый, унизанный самоцветами. Иных орденов при нём быть не должно, а ленты носить вперекрёст и вовсе запретно, но князь нарушил статут, ввинтил прямо в сукно кафтана. Польский Белый орёл и прусский Чёрный уместились на груди – лент им, благо, не положено. Все четыре ордена сияют, режут глаза завистникам.
Кто заслужил столько?
Печатая шаг, прошёл перед собранием Александр Данилович, выбирая себе место. Усмехнулся, перехватив ненавидящий взгляд Репнина. Медлит фельдмаршал с отъездом. Но уж недолго терпеть его… Голицын прикрыл веки, непроницаем. Василий Нарышкин полирует подушечкой ногти – ух, старательно! Вся тут боярская троица, главари супротивного стана.
– Матушка наша милостива… Решпект нам оказывает… А мне приказано наши суждения нижайше донести.
Пока всё идёт как надо. Без него не начали. Головкин смотрит вопросительно – не уступает президентство на консилии. Нет, излишняя жертва. Князь сел рядом, подвинул канцлеру звонок. Ферапошка откашлялся, разгладил пачку листов, обмусоленных за годы, – память господ надобно освежить.
Запел Ферапошка.
– Отныне и впредь навсегда между Её Императорским Величеством Всероссийским, Его католическим величеством, Его Британским величеством будут существовать искренняя и неизменная дружба и тесный союз.
Сановные зевают, чешутся, спорят – нарастает гул. Лишь Голицын, кажется, безучастен, дремотно прикрыл веки и всё чаще притягивает взгляд светлейшего. Противник скрытный, наружно приветливый – оттого и опаснейший. Что скажет сейчас?
– Пётр Алексеич, отец наш, – задребезжал фальцет, – искал концерна с Францией, искал же… Ноне оттоль длань просящая… Неужто отринем?
Ошеломил боярин. Был сторонником Вены, царевича звал на трон.
– А цесарь-то! – крикнул Репнин. – Вконец рассердим.
– Димитрий Михайлыч, полно тебе, – запричитал Долгорукий – Цезарю изменять? Этого не искал покойник… Не приказывал. Хоть бы и свадьба. Турок навалится, только и ждёт…
– Тогда не до свадьбы, – просипел Головкин.
Пункт о браке Елизаветы в договоре отсутствует, суждение о сём деликатном предмете в протокол не вносят. Умолчал и Голицын, продолжая речь.
– Что ж, цесарь. Прозывается алеат. Рать какую нам посылал разве – роту хотя бы? Алексея же прятал, прятал… Что на уме было? Государыню нашу обидел. Пошто не величает, как надлежит? Она титул императрицы законно носит. Я Кампредону говорил – благословен грядущий с миром. А кондисьоны его…
Заковыристая у Голицына речь – церковность мешает с иностранщиной. А человек просвещённый. Будучи губернатором в Киеве, привечал у себя живописцев, пиитов, поощрял печатанье книг и обученье разным наукам. По царскому веленью разорил Запорожскую сечь как очаг бунта, но в час смерти Петра бунтовал сам, требуя регентства при малолетнем наследнике. Отчего же он, заядлый противник монаршего своевольства, вдруг узрел мудрость в женском капризе? Явный же совершил вольт-фас… Светлейший спросил мысленно и ответил себе – дальний прицел у боярина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229