– Байтарш, революция имеет право наказывать всякого, кто покушается на нее…
– Отойди! Тебя позовут, когда понадобишься. Профессор, я жду ответа!
Дьюла молчал. Он смотрел на затоптанный паркетный пол и теребил концы мятого грязного галстука.
– Я отвечу за брата! – произнесла Жужанна. – Вы не трогаете меня, моего отца и профессора, члена правления клуба Петефи, по одной простой причине: вам пока нужна ширма.
– А вы не боитесь, что терпение мое вот-вот лопнет?
– После того что я видела утром на площади Героев, ничего не боюсь. Кстати, там было много похожих на вас.
– Да, я был там. – Ласло Киш вскинул свою аккуратную кукольную голову. – И горжусь этим. Я буду всюду, где потребуется возмездие. На площади Рузвельта, в кабинетах министерства внутренних дел. В здании вашего ЦК. В парламенте. Это я свалил ваш памятник. Все разрушил, а сапожищи приказал оставить. Божественное зрелище: бронзовые сапоги на пьедестале.
– Да, я знаю. Вы и Национальный музей сожгли.
И глаза убитым советским солдатам выкалывали. И манекены витрин наряжали в окровавленное обмундирование русских бойцов. Много вы сделали, но еще больше хотите сделать… Пойдем, Дьюла! – Жужанна взяла брата под руку и ушла.
Впервые с 23 октября они идут рядом. Но думают они еще по-разному и страдают не одинаково.
– Что же это такое? Куда мы с тобой попали? Чего добились? – Сухими, воспаленными глазами Жужанна смотрит на брата и не видит его, не ждет ответа. Она знает, что случилось, знает, куда попала и чего добилась.
– Поспала бы ты, Жужа. Семь дней и ночей без сна!
Она не слышит его. Арпад Ковач перед ее глазами, ему она открывает душу.
– Сколько слов произнесено, сколько крови пролито, сколько разрушено, сожжено, потеряно! А что нашли? Бешеного карлика Киша, венгерского Тьера. Не хочется жить!
– Не отчаивайся, Жужа. Не весь свет, что в окне. Революция останется революцией, несмотря на фокусы «независимой Венгрии» и ее подручных.
– Ты все еще во хмелю. Даже теперь. Протрезвись, Дьюла!
Она задыхается, слова жгут ее.
Магнитофон все еще работает, фиксирует «капитуляцию русских». Люди Киша толпятся у окна «Колизея».
Смотрят и не могут нарадоваться. Но есть среди них и такие, кто равнодушен к этому мировому событию.
В укромном уголке «Колизея», за большим камином, в нише, где раньше стоял рояль, уединились за бутылкой рома два немолодых «гвардейца» – Иштван и Ференц. Оба наголо острижены, разукрашены татуировкой. И лица у обоих стеариновые.
Пьют, едят, курят и осторожно, умно и хитро, как им кажется, прощупывают друг друга.
Ференц смотрит в донышко бутылки, из которой его напарник сосет ром, и смеется.
– Байтарш, поменьше хлещи, а то лопнешь. Ишь как растолстел!
Ференц хотел похлопать друга по животу, но тот ловко перехватил его бесцеремонные руки.
– Вино не виновато в моей прибавке. Вольная жизнь помогла. Революция. Организм наверстывает все, что потерял в тюремной душегубке. Разумеешь?
– Килограммов на десять поправился?
– Не взвешивался, не знаю.
Ференц не сводит завистливого взгляда с живота Иштвана, обтянутого кожаной курткой, почитаемой всеми ямпецами Будапешта. Да и не только Будапешта. В Швеции таких называют раггерами. В Париже у них свои клички.
До 23 октября Иштван и Ференц сидели в тюрьме в городе Ваце, на берегу Дуная, и не надеялись скоро оттуда выбраться.
Если идти к Будапешту по Дунаю сверху, от Вены и Братиславы, от Житного острова, вас еще издали ошеломит Эстергом своей мрачной и пышной, сооруженной на холме базиликой. Купол ее – выше семидесяти метров, черный от ветров и дождей – увенчан громадными ангелами и крестом. Главный портал храма, соперничающий с римским собором Святого Петра, обращен к Дунаю. Его поддерживают могучие коринфские колонны. Стены резиденции Миндсенти и всех венгерских архиепископов, наместников бога на земле, руками безыменных мастеров превращены в витрины прекрасных редкостей: тут и фрески, и резьба по дереву, и кружевной мрамор, громадные и крошечные статуи, большие и малые алтари. В гробнице базилики покоится более ста епископов, сановитых мадьяр и тех, кто украшал своими приношениями храм. Говорят, здесь уже приготовлено место и для Миндсенти…
Сразу же за Эстергомом, столицей венгерских католиков, откроется Вац.
Здания вацкой тюрьмы самые высокие в городе. Зарешеченные, обнесенные высокой стеной и колючей проволокой, они стоят на самом берегу. С Дуная видны тюремный госпиталь, его набережная, прогулочные палубы, закрытые толстыми стальными прутьями.
В тюрьме Ваца сидели Иштван и Ференц осужденные на восемь лет каждый за вооруженный грабеж.
После 23 октября вацская тюрьма наполнилась политическими и уголовными преступниками, перебазированными из других мест, главным образом из пересыльной тюрьмы Будапешта.
В последних числах октября в Ваце появились люди с мандатами от государственных министров, от центральной комиссии по реабилитации, от главного полицейского управления. Перебирали личные дела заключенных, разыскивали осужденных по политическим мотивам. Этих освобождали в первую очередь.
Хортистские жандармы, офицеры, палачи, бароны, маркграфы, заводчики, ставшие шпионами, снабженные необходимыми документами, устремились в Будапешт, на помощь своим байтаршам, соратникам по оружию.
Главным их патронатом станет кардинал Миндсенти.
Вслед за ними вылетели на волю и уголовники всех мастей.
Тюрьма опустела. Но ненадолго. Скоро потянулись сюда тюремные транспорты с теми, кто пытался остановить контрреволюцию.
Грабители Иштван и Ференц вместе с документами о реабилитации получили адрес «прославленного борца за свободу» радиотехника Ласло Киша, будущего министра, как о нем писала «Независимая Венгрия».
Не прошло и двух дней, как они пригреты, обласканы Кишем, а уже успели и кровь пустить на площади Республики, и обогатиться, утяжелить свой вес. Ференц боялся, что награбленное им золото тянет килограмма на два меньше, и завидовал Иштвану.
Когда Иштван потерял на мгновение бдительность, Ференцу в конце концов удалось прощупать его живот и бока.
– Ишь, какое брюхо отрастил, похлеще Имре Надя! – И засмеялся.
Иштвана испугал смех напарника.
– Тише, догадается атаман и распсихуется, что не поделился с ним.
– Не бойся, он сейчас политикой занят. Ему не до нас. А я не выдам. Свой в доску. Про то же самое думаю, что и ты.
– А о чем я думаю?
Ференц засмеялся – приглушенно, неслышно, как смеялся в тюрьме, чтобы не привлекать внимания надзирателя.
– Догадываюсь! Драпануть отсюда хочешь. Верно?
– Верно.
– И я собрался. Я тоже не дремал. Будто на восьмом месяце, – Ференц похлопал себя по тугому животу. – Европу куплю и продам.
– Целую Европу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87