Но хотя он ждал чего-то подобного уже несколько дней, а то и недель, сдержать гнев и возмущение все-таки не удалось. Она была не права, но отказывалась признать свою не правоту. Всякий его довод, всякая попытка примириться и воззвать к благоразумию выворачивались наизнанку и обращались против него. Как она смела попрекать его за тот невинный вечер в «Полумесяце», что он провел с Дженнифер? Как она смела назвать его подарок «жалким», да еще уверять, будто у него «бегали глаза», когда он его вручал? И как она смела заговорить о его матери - не о ком-нибудь, а о матери - как смела она обвинить его, что он слишком часто навещает мать? Словно сомневалась в его зрелости, в его силе, даже в его мужественности…
Он невидяще смотрел перед собой, не замечая ни окружающих предметов, ни пешеходов. Сука, подумал он, вспомнив ее слова. И вслух, сквозь стиснутые зубы выдохнул:
- СУКА!
И почувствовал себя немного лучше.
***
Эшдаун, огромный, серый, внушительный, высился на мысу в каких-то двадцати ярдах от отвесной скалы; он стоял здесь уже больше ста лет. Целыми днями вокруг его шпилей и башенок с хриплым причитанием кружили чайки. Целыми днями и ночами о каменную преграду неистово бились волны, порождая в студеных комнатах и гулких коридорах старого дома непрерывный рев, словно где-то рядом неслись тяжелые грузовики. Даже самые необитаемые уголки Эшдауна - а необитаемы ныне большинство из них - никогда не ведали тишины. Наиболее приспособленные для жизни помещения скучились на втором и третьем этажах, окна выходили на море, и днем комнаты заливал холодный свет. В Г-образной кухне на первом этаже было три маленьких окошка и низкий потолок, отчего там всегда царил полумрак. Суровая красота Эшдауна, противостоявшая стихии, попросту маскировала то, что дом, в сущности, был непригоден для жизни.
Соседские старики могли припомнить - не слишком веря своим воспоминаниям, - что некогда особняк принадлежал семье из восьми-девяти человек. Но пару десятилетий назад дом перешел к новому университету, и сейчас в Эшдауне обитало около двух дюжин студентов: население переменчивое, как океан, что начинался у подножия скалы и тянулся до самого горизонта, в болезненном беспокойстве вздымая тошнотворно зеленые волны.
***
Спрашивали эти четверо разрешения присесть за ее столик или нет? Сара не помнила. Вроде бы они спорили, но Сара не слышала, о чем идет речь, хотя голоса и пробивались до ее сознания - то нарастая, то затихая сердитым контрапунктом. В эти минуты реальным было для нее лишь то, что она видела и слышала у себя в голове. Одно-единственное ядовитое слово. И глаза, полыхнувшие необъяснимой ненавистью. И ощущение, что слово не столько произнесли, сколько им в нее харкнули. Та встреча… сколько же она длилась - две секунды? меньше? - но в памяти Сара прокручивала ее уже больше получаса. Эти глаза, это слово… от них теперь очень долго не избавиться. Даже теперь, когда люди вокруг говорили все громче и оживленнее, Сара чувствовала, как ее захлестывает очередная волна паники. Она прикрыла глаза от внезапной полуобморочной слабости.
Напал бы он на нее, думала она, не будь Хай-стрит такой оживленной? Затащил бы в подворотню? Разорвал бы на ней одежду?
Она подняла кружку с кофе, поднесла к лицу, заглянула внутрь. Маслянистая поверхность мелко подрагивала. Она крепче сжала кружку. Жидкость перестала колыхаться. Руки у нее больше не дрожали. Все позади.
Еще одна возможность - что если ей все это приснилось?
- Пинтер!
Это слово первым проникло в ее сознание. Сара сосредоточилась и подняла глаза.
Имя произнесли с усталым сомнением - говорила женщина, которая в одной руке держала стакан с яблочным соком, в другой - зажженную сигарету. У нее были короткие угольного цвета волосы, чуть выступающая челюсть и живые темные глаза. Сара смутно припомнила, что видела ее и прежде - здесь же, в кафе «Валладон», - но имени не знала. Чуть позже стало ясно, что женщину зовут Вероника.
- Как это типично, - добавила женщина и затянулась, прикрыв глаза. Она улыбалась: похоже, спор забавлял ее - в отличие от худого бледного студента, с серьезным видом сидевшего напротив.
- Люди, которые ни черта не смыслят в театре, - продолжала Вероника, - всегда талдычат о величии Пинтера.
- Ладно, - сказал студент. - Согласен, его переоценили. С этим я согласен. Но это лишь подтверждает мою точку зрения.
- Подтверждает твою точку зрения?
- Послевоенная театральная традиция Британии, - сказал студент, - настолько… этиолирована, что…
- Чего? - произнес голос с австралийским акцентом. - Это еще что такое?
- Этиолирована, - повторил студент. - Столь этиолирована, что в британском театре имеется лишь одна фигура, которая…
- Этиолирована? - упорствовал австралиец.
- Не обращай внимания, - сказала Вероника, еще больше расплываясь в улыбке. - Он пытается произвести впечатление.
- Но что значит это слово?
- Посмотри в словаре, - отрезал студент. - Моя точка зрения заключается в том, что в послевоенном британском театре есть лишь одна фигура, которая может претендовать на какую-нибудь значимость, но даже ее переоценили. Чрезмерно переоценили. Ergo, театру конец.
- Эрго? - переспросил австралиец.
- С театром покончено. Он больше не может ничего предложить. Театру нет места в современной культуре - ни в этой стране, ни в любой другой.
- И ты хочешь сказать, что я даром трачу время? - спросила Вероника. - Что я совершенно не улавливаю Zeitgeist?
- Именно. Тебе нужно немедленно сменить специализацию и заняться изучением кинематографа.
- Как ты.
- Как я.
- Что ж, интересно, - сказала Вероника. - И что же ты хочешь сказать? С одной стороны, ты полагаешь, что раз я интересуюсь театром, значит, я его изучаю. Ошибаешься: я учусь на экономическом. И потом, это твое убеждение, будто ты обладаешь некой абсолютной истиной… в общем, я нахожу, что это весьма мужское качество. Мне больше нечего добавить.
- Так я мужчина, - заметил студент.
- А Пинтер - твой любимый драматург, и это весьма показательно.
- Чем же?
- Он пишет пьесы для мальчиков. Для умных мальчиков.
- Но искусство универсально. Все истинные писатели - гермафродиты.
- Ха! - презрительно выдохнула Вероника и затушила сигарету. - Ладно, поговорим о гендерных вопросах?
- Я думал, мы говорим о культуре.
- Одно неотделимо от другого. Гендерные различия - всюду.
Теперь засмеялся студент:
- Это одно из самых бессмысленных утверждений, которое я когда-либо слышал. Ты хочешь говорить о гендерных различиях только потому, что боишься говорить о высоком.
- Пинтер интересен только мужчинам, - сказала Вероника. - А почему он интересен мужчинам? Потому что он женоненавистник. Его пьесы взывают к женоненавистничеству, запрятанному в глубине души всякого мужчины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Он невидяще смотрел перед собой, не замечая ни окружающих предметов, ни пешеходов. Сука, подумал он, вспомнив ее слова. И вслух, сквозь стиснутые зубы выдохнул:
- СУКА!
И почувствовал себя немного лучше.
***
Эшдаун, огромный, серый, внушительный, высился на мысу в каких-то двадцати ярдах от отвесной скалы; он стоял здесь уже больше ста лет. Целыми днями вокруг его шпилей и башенок с хриплым причитанием кружили чайки. Целыми днями и ночами о каменную преграду неистово бились волны, порождая в студеных комнатах и гулких коридорах старого дома непрерывный рев, словно где-то рядом неслись тяжелые грузовики. Даже самые необитаемые уголки Эшдауна - а необитаемы ныне большинство из них - никогда не ведали тишины. Наиболее приспособленные для жизни помещения скучились на втором и третьем этажах, окна выходили на море, и днем комнаты заливал холодный свет. В Г-образной кухне на первом этаже было три маленьких окошка и низкий потолок, отчего там всегда царил полумрак. Суровая красота Эшдауна, противостоявшая стихии, попросту маскировала то, что дом, в сущности, был непригоден для жизни.
Соседские старики могли припомнить - не слишком веря своим воспоминаниям, - что некогда особняк принадлежал семье из восьми-девяти человек. Но пару десятилетий назад дом перешел к новому университету, и сейчас в Эшдауне обитало около двух дюжин студентов: население переменчивое, как океан, что начинался у подножия скалы и тянулся до самого горизонта, в болезненном беспокойстве вздымая тошнотворно зеленые волны.
***
Спрашивали эти четверо разрешения присесть за ее столик или нет? Сара не помнила. Вроде бы они спорили, но Сара не слышала, о чем идет речь, хотя голоса и пробивались до ее сознания - то нарастая, то затихая сердитым контрапунктом. В эти минуты реальным было для нее лишь то, что она видела и слышала у себя в голове. Одно-единственное ядовитое слово. И глаза, полыхнувшие необъяснимой ненавистью. И ощущение, что слово не столько произнесли, сколько им в нее харкнули. Та встреча… сколько же она длилась - две секунды? меньше? - но в памяти Сара прокручивала ее уже больше получаса. Эти глаза, это слово… от них теперь очень долго не избавиться. Даже теперь, когда люди вокруг говорили все громче и оживленнее, Сара чувствовала, как ее захлестывает очередная волна паники. Она прикрыла глаза от внезапной полуобморочной слабости.
Напал бы он на нее, думала она, не будь Хай-стрит такой оживленной? Затащил бы в подворотню? Разорвал бы на ней одежду?
Она подняла кружку с кофе, поднесла к лицу, заглянула внутрь. Маслянистая поверхность мелко подрагивала. Она крепче сжала кружку. Жидкость перестала колыхаться. Руки у нее больше не дрожали. Все позади.
Еще одна возможность - что если ей все это приснилось?
- Пинтер!
Это слово первым проникло в ее сознание. Сара сосредоточилась и подняла глаза.
Имя произнесли с усталым сомнением - говорила женщина, которая в одной руке держала стакан с яблочным соком, в другой - зажженную сигарету. У нее были короткие угольного цвета волосы, чуть выступающая челюсть и живые темные глаза. Сара смутно припомнила, что видела ее и прежде - здесь же, в кафе «Валладон», - но имени не знала. Чуть позже стало ясно, что женщину зовут Вероника.
- Как это типично, - добавила женщина и затянулась, прикрыв глаза. Она улыбалась: похоже, спор забавлял ее - в отличие от худого бледного студента, с серьезным видом сидевшего напротив.
- Люди, которые ни черта не смыслят в театре, - продолжала Вероника, - всегда талдычат о величии Пинтера.
- Ладно, - сказал студент. - Согласен, его переоценили. С этим я согласен. Но это лишь подтверждает мою точку зрения.
- Подтверждает твою точку зрения?
- Послевоенная театральная традиция Британии, - сказал студент, - настолько… этиолирована, что…
- Чего? - произнес голос с австралийским акцентом. - Это еще что такое?
- Этиолирована, - повторил студент. - Столь этиолирована, что в британском театре имеется лишь одна фигура, которая…
- Этиолирована? - упорствовал австралиец.
- Не обращай внимания, - сказала Вероника, еще больше расплываясь в улыбке. - Он пытается произвести впечатление.
- Но что значит это слово?
- Посмотри в словаре, - отрезал студент. - Моя точка зрения заключается в том, что в послевоенном британском театре есть лишь одна фигура, которая может претендовать на какую-нибудь значимость, но даже ее переоценили. Чрезмерно переоценили. Ergo, театру конец.
- Эрго? - переспросил австралиец.
- С театром покончено. Он больше не может ничего предложить. Театру нет места в современной культуре - ни в этой стране, ни в любой другой.
- И ты хочешь сказать, что я даром трачу время? - спросила Вероника. - Что я совершенно не улавливаю Zeitgeist?
- Именно. Тебе нужно немедленно сменить специализацию и заняться изучением кинематографа.
- Как ты.
- Как я.
- Что ж, интересно, - сказала Вероника. - И что же ты хочешь сказать? С одной стороны, ты полагаешь, что раз я интересуюсь театром, значит, я его изучаю. Ошибаешься: я учусь на экономическом. И потом, это твое убеждение, будто ты обладаешь некой абсолютной истиной… в общем, я нахожу, что это весьма мужское качество. Мне больше нечего добавить.
- Так я мужчина, - заметил студент.
- А Пинтер - твой любимый драматург, и это весьма показательно.
- Чем же?
- Он пишет пьесы для мальчиков. Для умных мальчиков.
- Но искусство универсально. Все истинные писатели - гермафродиты.
- Ха! - презрительно выдохнула Вероника и затушила сигарету. - Ладно, поговорим о гендерных вопросах?
- Я думал, мы говорим о культуре.
- Одно неотделимо от другого. Гендерные различия - всюду.
Теперь засмеялся студент:
- Это одно из самых бессмысленных утверждений, которое я когда-либо слышал. Ты хочешь говорить о гендерных различиях только потому, что боишься говорить о высоком.
- Пинтер интересен только мужчинам, - сказала Вероника. - А почему он интересен мужчинам? Потому что он женоненавистник. Его пьесы взывают к женоненавистничеству, запрятанному в глубине души всякого мужчины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79