Они были разные люди, из разных миров, и это сразу бросалось в глаза. Кирк был красив, обаятелен, умен, он был светским человеком. Бонни выглядела и одевалась, скорее, как студентка, нежели жена преуспевающего бизнесмена и мать двоих детей. Она носила провинциальные платья, не употребляла косметики. Свои красивые каштановые волосы, в которых начали появляться первые нитки седины, она заплетала в толстую косу, свисавшую чуть не до самых пят. Уже самой манерой одеваться Бонни подчеркивала свое отличие от других – она была идеалисткой и альтруисткой.
Никому из знавших Кирка и Бонни не была известна история их женитьбы; все только удивлялись, что свело их вместе. Каждому было понятно, что Бонни нашла в Кирке; но что он нашел в ней – для всех было вопросом. Бонни ощущала эту снисходительность и поначалу просто старалась не обращать на это внимания.
– Тебе повезло, – говорили Бонни соседки, явно давая понять, что удивляются их браку. – Он обаятельный, симпатичный, удачливый.
– Верно, мне повезло, – отвечала Бонни, как бы не замечая их бестактности. Интересно, что скажут те, кто так завидует ей, если узнают, что их семейная жизнь пошла прахом? После смерти Скотта Кирк замкнулся, и, подобно тому, как Элисса никогда не говорила о муже, Кирк никогда не говорил о брате. Он весь отдавался работе, уделяя ей еще больше времени, чем прежде. Бонни боялась за Кирка – он был на грани срыва.
Воскресенье, проклятое воскресенье. Если субботние ночи – самые одинокие ночи недели, то воскресные дни – самые пустые. Так считала Бонни Арнольд. В детстве их дом в воскресенье после службы заполнялся людьми, устраивались большие обеды, все слушали музыку, а потом играли в «монополию». Бонни любила воскресные дни. Она росла в счастливом семействе, она любила родителей, а они любили ее; она также принадлежала другой большой семье – общине, которая окружала ее лаской и теплом.
Теперь, когда шел девятнадцатый год ее семейной жизни, воскресенья тянулись долго и нудно. Простые семейные радости, обеды с друзьями были не для Кирка; не для Кирка долгие прогулки и бесхитростные домашние игры. По воскресеньям Кирк работал, для него что воскресенье, что вторник – все было едино. Годами Бонни чувствовала себя одинокой и покинутой. Жалоб ее Кирк просто не понимал. Он рос в большом доме, где все делали слуги, царили свои порядки, знакомые никогда не появлялись без предупреждения, и хозяевам была неведома радость кухонных бесед. Такая жизнь длилась уже долго, слишком долго. Она терпела, потому что была верна мужу, потому что любила детей и потому что надеялась, что не всегда воскресенья будут такими. Но все оставалось по-прежнему, и она сама решила изменить свою жизнь.
В 1972 году, когда дети были уже совсем большими, Бонни поступила в университет штата Коннектикут и через некоторое время закончила курс по уходу за нервными больными. Шло лето 1974 года – лето томительных воскресных дней, лето Уотергейта, лето, когда из магнитофонных записей президентских разговоров вырезали восемнадцать минут текста, лето Эрлихмана и Холдемана, Робозо и Колсона, Магрудера и Митчелла. Между всеми этими делами распалась семья.
Воздух был пропитан разочарованием, но многие решили ему не поддаваться. Давая впоследствии интервью, Майкл Беннет скажет, что идея «Хора» пришла ему в голову как противоядие цинизму, связанному с уотергейтским скандалом. Реакция Бонни Арнольд была сходной. Ей тоже надо было во что-нибудь верить. По мере того как волны Уотергейта разбегались все шире и шире и Ричард Никсон стал первым американским президентом, которому пришлось досрочно оставить свой пост, Бонни, подобно Майклу Беннету, все острее ощущала потребность в противоядии. Для нее это означало одно – она должна была вернуться на работу. Она уже не могла спокойно переносить ту снисходительность, которая сквозила в разговорах окружающих ее людей. Она не могла больше переносить невнимание Кирка. Бонни, всегда помогавшая людям, поняла, что надо спасать себя. «Силвер бранч», частная психиатрическая больница, находилась неподалеку, и Бонни с ее недавно полученной степенью и опытом работы охотно приняли в штат. Возврат к любимому делу помог Бонни вернуться к жизни. Чем больше она заботилась о других, тем лучше она себя чувствовала. В конце концов, эта старая традиция ее семьи. Мир бизнеса и бизнесменов был для Бонни чужд, а в больнице она чувствовала себя как дома. Она надеялась, что работа, ее работа, поможет ей воспрянуть духом, так оно и получилось. Чего она меньше всего ожидала от жизни, так это то, что в свои сорок два года она снова влюбится.
Бонни во всем хотела признаться мужу, но, скованная чувством вины, раскаяния и все еще прочными представлениями о супружеской верности, не смогла этого сделать.
– Что, эта Кэрлис Уэббер, о которой ты все время говоришь – симпатичная? – спросила как-то Бонни. Она хотела говорить о любви, о себе и о том, что с ними обоими происходит. Вместо этого она заговорила о женщине, которую никогда не видела, но о которой постоянно упоминал ее муж.
Кирк и Бонни были одни в большом доме. Даже проигрыватель, казалось, не заполнял своими звуками гулкую пустоту воскресных дней, которые они коротали вдвоем. Дети выросли и разъехались. Джеффу было восемнадцать: дитя молодежного века, он сменил отцовскую тройку на джинсы и рабочую рубаху. Он оставил колледж после первого курса и жил теперь в Северном Мичигане, работая помощником ткача. Семнадцатилетняя Люси училась на первом курсе Принстона, но увлекалась в основном лишь астрологией и вегетарианством. Кирк любил детей, по их ценности, устремления, интересы были для него непонятны.
– Кэрлис? Симпатичная? – рассеянно откликнулся Кирк, отвлекаясь от чтения, и в ту же минуту с острым ощущением раскаяния понял, о ком идет речь. – Ну да. А что?
– Да ты все время о ней говоришь, – нарочито спокойно сказала Бонни. Гладкая, необычайно нежная кожа Бонни всегда выдавала ее чувства. Если бы Кирк посмотрел на нее повнимательнее, то заметил бы проступившие на ее лице веснушки, что всегда было признаком волнения. Но он не посмотрел. Он слишком долго прожил с ней, чтобы разглядывать ее.
– В самом деле? – Кирк был удивлен. Он этого не замечал. Он ведь помнил, как всячески избегал даже упоминания о Сьюзен Морлок. Разница между ними состояла в том, что со Сьюзен он спал, а Кэрлис даже ни разу не поцеловал.
– Вот именно, – повторила Бонни и оборвала разговор так же внезапно, как и начала. Она вовсе не собиралась говорить о Кэрлис Уэббер. Она хотела сказать о своем замужестве, но ей не хватило смелости. Она все еще была привязана к Кирку, хотя уже скорее по привычке и из чувства долга. Кирку казалось, что он понимает ее переживания, но сам он почувствовал себя неуютно и поспешил забаррикадироваться от жены журналом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Никому из знавших Кирка и Бонни не была известна история их женитьбы; все только удивлялись, что свело их вместе. Каждому было понятно, что Бонни нашла в Кирке; но что он нашел в ней – для всех было вопросом. Бонни ощущала эту снисходительность и поначалу просто старалась не обращать на это внимания.
– Тебе повезло, – говорили Бонни соседки, явно давая понять, что удивляются их браку. – Он обаятельный, симпатичный, удачливый.
– Верно, мне повезло, – отвечала Бонни, как бы не замечая их бестактности. Интересно, что скажут те, кто так завидует ей, если узнают, что их семейная жизнь пошла прахом? После смерти Скотта Кирк замкнулся, и, подобно тому, как Элисса никогда не говорила о муже, Кирк никогда не говорил о брате. Он весь отдавался работе, уделяя ей еще больше времени, чем прежде. Бонни боялась за Кирка – он был на грани срыва.
Воскресенье, проклятое воскресенье. Если субботние ночи – самые одинокие ночи недели, то воскресные дни – самые пустые. Так считала Бонни Арнольд. В детстве их дом в воскресенье после службы заполнялся людьми, устраивались большие обеды, все слушали музыку, а потом играли в «монополию». Бонни любила воскресные дни. Она росла в счастливом семействе, она любила родителей, а они любили ее; она также принадлежала другой большой семье – общине, которая окружала ее лаской и теплом.
Теперь, когда шел девятнадцатый год ее семейной жизни, воскресенья тянулись долго и нудно. Простые семейные радости, обеды с друзьями были не для Кирка; не для Кирка долгие прогулки и бесхитростные домашние игры. По воскресеньям Кирк работал, для него что воскресенье, что вторник – все было едино. Годами Бонни чувствовала себя одинокой и покинутой. Жалоб ее Кирк просто не понимал. Он рос в большом доме, где все делали слуги, царили свои порядки, знакомые никогда не появлялись без предупреждения, и хозяевам была неведома радость кухонных бесед. Такая жизнь длилась уже долго, слишком долго. Она терпела, потому что была верна мужу, потому что любила детей и потому что надеялась, что не всегда воскресенья будут такими. Но все оставалось по-прежнему, и она сама решила изменить свою жизнь.
В 1972 году, когда дети были уже совсем большими, Бонни поступила в университет штата Коннектикут и через некоторое время закончила курс по уходу за нервными больными. Шло лето 1974 года – лето томительных воскресных дней, лето Уотергейта, лето, когда из магнитофонных записей президентских разговоров вырезали восемнадцать минут текста, лето Эрлихмана и Холдемана, Робозо и Колсона, Магрудера и Митчелла. Между всеми этими делами распалась семья.
Воздух был пропитан разочарованием, но многие решили ему не поддаваться. Давая впоследствии интервью, Майкл Беннет скажет, что идея «Хора» пришла ему в голову как противоядие цинизму, связанному с уотергейтским скандалом. Реакция Бонни Арнольд была сходной. Ей тоже надо было во что-нибудь верить. По мере того как волны Уотергейта разбегались все шире и шире и Ричард Никсон стал первым американским президентом, которому пришлось досрочно оставить свой пост, Бонни, подобно Майклу Беннету, все острее ощущала потребность в противоядии. Для нее это означало одно – она должна была вернуться на работу. Она уже не могла спокойно переносить ту снисходительность, которая сквозила в разговорах окружающих ее людей. Она не могла больше переносить невнимание Кирка. Бонни, всегда помогавшая людям, поняла, что надо спасать себя. «Силвер бранч», частная психиатрическая больница, находилась неподалеку, и Бонни с ее недавно полученной степенью и опытом работы охотно приняли в штат. Возврат к любимому делу помог Бонни вернуться к жизни. Чем больше она заботилась о других, тем лучше она себя чувствовала. В конце концов, эта старая традиция ее семьи. Мир бизнеса и бизнесменов был для Бонни чужд, а в больнице она чувствовала себя как дома. Она надеялась, что работа, ее работа, поможет ей воспрянуть духом, так оно и получилось. Чего она меньше всего ожидала от жизни, так это то, что в свои сорок два года она снова влюбится.
Бонни во всем хотела признаться мужу, но, скованная чувством вины, раскаяния и все еще прочными представлениями о супружеской верности, не смогла этого сделать.
– Что, эта Кэрлис Уэббер, о которой ты все время говоришь – симпатичная? – спросила как-то Бонни. Она хотела говорить о любви, о себе и о том, что с ними обоими происходит. Вместо этого она заговорила о женщине, которую никогда не видела, но о которой постоянно упоминал ее муж.
Кирк и Бонни были одни в большом доме. Даже проигрыватель, казалось, не заполнял своими звуками гулкую пустоту воскресных дней, которые они коротали вдвоем. Дети выросли и разъехались. Джеффу было восемнадцать: дитя молодежного века, он сменил отцовскую тройку на джинсы и рабочую рубаху. Он оставил колледж после первого курса и жил теперь в Северном Мичигане, работая помощником ткача. Семнадцатилетняя Люси училась на первом курсе Принстона, но увлекалась в основном лишь астрологией и вегетарианством. Кирк любил детей, по их ценности, устремления, интересы были для него непонятны.
– Кэрлис? Симпатичная? – рассеянно откликнулся Кирк, отвлекаясь от чтения, и в ту же минуту с острым ощущением раскаяния понял, о ком идет речь. – Ну да. А что?
– Да ты все время о ней говоришь, – нарочито спокойно сказала Бонни. Гладкая, необычайно нежная кожа Бонни всегда выдавала ее чувства. Если бы Кирк посмотрел на нее повнимательнее, то заметил бы проступившие на ее лице веснушки, что всегда было признаком волнения. Но он не посмотрел. Он слишком долго прожил с ней, чтобы разглядывать ее.
– В самом деле? – Кирк был удивлен. Он этого не замечал. Он ведь помнил, как всячески избегал даже упоминания о Сьюзен Морлок. Разница между ними состояла в том, что со Сьюзен он спал, а Кэрлис даже ни разу не поцеловал.
– Вот именно, – повторила Бонни и оборвала разговор так же внезапно, как и начала. Она вовсе не собиралась говорить о Кэрлис Уэббер. Она хотела сказать о своем замужестве, но ей не хватило смелости. Она все еще была привязана к Кирку, хотя уже скорее по привычке и из чувства долга. Кирку казалось, что он понимает ее переживания, но сам он почувствовал себя неуютно и поспешил забаррикадироваться от жены журналом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133