В одной из них Кэрлис обнаружила маленький, но вполне внушающий страх пистолет 32-го калибра, завернутый в пестрое полотенце.
– Пистолет? – спросила она, судорожно отдернув накидку.
– Пистолеты есть у многих, – сказал он, неожиданно ощетинившись. Он совершенно забыл о нем. Забыл, что мать когда-то дала ему эту штуку. Черт, надо было давно его выбросить. Самый вид пистолета пробудил в нем первобытные инстинкты и всколыхнул тяжелые воспоминания, от которых он предпочел бы избавиться. – Там, где мы жили раньше, было полно грабителей.
– Вряд ли Армонк отличается в этом смысле от других мест, – сказала Кэрлис, вполне удовлетворенная его объяснением.
Она вспомнила, как Джошуа, у которого был дом в Коннектикуте, говорил ей, что ночью кладет пистолет на стол. Знала она и то, что в Манхэттене у многих – включая ее отца – есть оружие. Привратники, полицейские, замки, охранная система и решетки на окнах не всегда оказываются достаточной защитой.
– А что нам с ним делать?
– Ну-ка, дай его мне, – сказал он, протягивая руку. – Я положу его в шкаф. Как знать, может, когда-нибудь мы будем рады, что он у нас есть.
Он положил пистолет на верхнюю полку, засунул его поглубже и закрыл дверцу. Кирк знал, что обманывает себя, – никогда он не будет рад, что у него есть пистолет. Никогда.
Вступив во второй год своей брачной жизни, Кирк и Кэрлис были так же неимоверно счастливы, как и раньше, только Кэрлис все не оставлял страх, что это счастье у нее отнимут. Она боялась, что Кирк заболеет. Что он умрет. Или с ним произойдет несчастный случай. Или он влюбится в другую. Она с ужасом представляла, что утром, за завтраком он заявит, что разводится с ней. Что она ему надоела. Каждый день, когда Кирк уходил на работу, она боялась, что он не вернется домой. Всякий раз, когда он, купив в ближайшем киоске газету, вновь появлялся дома, ей казалось, что солнце выходит из-за облаков. Но прошел еще год, ничего такого, что рисовало ее воспаленное воображение, не случилось. На вторую годовщину свадьбы Кирк подарил ей серебряный набор с ее инициалами, а выходные они провели в глухом романтическом уголке штата Пенсильвания.
– Даже не знаю, как ты меня терпишь, – сказал он.
Это была его обычная манера – он таким образом извинялся, что слишком много времени уделяет работе. Двенадцать часов – это был его нормальный рабочий день; в субботу он был почти невыносим, а в воскресенье не находил себе места, предвкушая, что завтра снова появится в своем рабочем кабинете. Работа была для него как наркотик; но, к счастью, будучи представителем «Суперрайта» по связям с общественностью, Кэрлис хорошо представляла себе, чем он занят.
– Бонни всегда говорила, что мне следовало бы жениться на своей работе.
– Но я не Бонни, – напоминала ему Кэрлис, ощущая превосходство над предшественницей и испытывая гордость оттого, что находит общий язык с Кирком и может поддерживать разговор на достойном уровне. День за днем она все больше верила в свое счастье.
Она уже не думала, что ей суждены одиночество и тоска. Она уже уверовала в то, что и впрямь ей уготована счастливая жизнь, а годы бездорожья – это просто плата за безоблачное будущее.
В детстве и молодости Кэрлис всегда остро ощущала одиночество. Единственное, чего она хотела в пятнадцать или шестнадцать лет – познакомиться с парнем, который пригласил бы ее в субботу в кино или на танцы, который взял бы ее на переменке за руку. Но никто не обращал на нее внимания. Она была слишком застенчивой, слишком неуклюжей, слишком бесцветной. За первые три года в старших классах у нее не было ни одного свидания. Первое состоялось только тогда, когда Кэрлис уже заканчивала школу.
Джонни Рубинштейн был прыщавый толстяк – в своем роде такой же неудачник, как и она. Он был из богатой семьи, но хотя его родители устраивали пышные приемы, надеясь таким образом сколотить сыну компанию, ничего не получалось; подобно Кэрлис, Джонни в одиночку поедал свои школьные завтраки, один шел домой, всегда был последний, кого приглашали в спортивные команды, и субботние вечера коротал в своей комнате. И опять-таки, подобно Кэрлис, он был круглым отличником. Он писал стихи, а когда ему было семнадцать, напечатал рассказ в «Сатэрдей ивнинг пост». Джонни пригласил Кэрлис в кино, кажется, это был фильм «По совету и с согласия», и весь сеанс они просидели с замирающим сердцем, держась за руки. На следующей неделе Джонни снова пригласил Кэрлис – на сей раз в театр, на «Мою прекрасную леди», – так Кэрлис впервые попала на Бродвей. Когда, прощаясь, он неуклюже попытался поцеловать ее, Кэрлис удивила и его и саму себя: она не только откликнулась, но и сама принялась его страстно целовать.
Встретились два неудачника, которые отныне проводили все свободное время вместе, никого вокруг не замечая и даже благодаря своим отличным оценкам ощущая превосходство над другими. Лига двоих. Они клялись друг другу в любви, жадно обнимали друг друга, но в решающий момент всегда останавливались. Кэрлис боялась забеременеть; Джонни боялся сделать ей ребенка. В конце концов, Кэрлис жестоко оттолкнула первое живое существо, которое вообще обратило на нее внимание.
– Держу пари, что она выдавливает ему прыщи и думает, что это секс, – случайно услышала как-то Кэрлис слова Тони Фрейман, входя в дамский туалет. Тони пользовалась успехом. Это была блондинка, которая носила кашемировые свитера и – единственная в классе – ранец от Гуччи. Вместе со своей лучшей подружкой Элис Холмс они потихоньку курили, стоя у открытого окна. Кэрлис они не заметили.
– Думаешь, они кончают одновременно? – спросила Элис, и обе захихикали. Элис была крупная, мускулистая девушка из видной семьи. У нее был резкий, неприятный голос.
– Вряд ли, – ответила Тони. – Могу поспорить, что Кэрлис фригидна. – Они снова залились смехом, и Кэрлис, поняв, что речь идет о ней, поспешно вышла.
Услышанное настолько обескуражило Кэрлис, что отныне она не хотела ни видеть, ни говорить с Джонни; она отказалась даже объяснить ему такую перемену. Он написал ей письмо, длинное, судя по тому, как распух конверт, но она вернула его нераспечатанным. Так Кэрлис и закончила школу, ни с кем не встречаясь и всякий раз опуская глаза, когда Тони или Элис попадались ей навстречу. В конце концов, она горько раскаялась в том, что оттолкнула Джонни, но, помня об унижении, которое испытала, подслушав разговор подруг, не знала даже, как извиниться перед ним.
В колледже Кэрлис оставалась такой же застенчивой и нелюдимой девицей. На второй год Алан Эйхнер, будущий юрист, с которым она слушала курс по истории, лишил ее невинности. Как-то ясным зимним днем после занятий она зашла в квартиру, где вместе с Аланом жили еще трое студентов, готовившихся к поступлению на юридический факультет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
– Пистолет? – спросила она, судорожно отдернув накидку.
– Пистолеты есть у многих, – сказал он, неожиданно ощетинившись. Он совершенно забыл о нем. Забыл, что мать когда-то дала ему эту штуку. Черт, надо было давно его выбросить. Самый вид пистолета пробудил в нем первобытные инстинкты и всколыхнул тяжелые воспоминания, от которых он предпочел бы избавиться. – Там, где мы жили раньше, было полно грабителей.
– Вряд ли Армонк отличается в этом смысле от других мест, – сказала Кэрлис, вполне удовлетворенная его объяснением.
Она вспомнила, как Джошуа, у которого был дом в Коннектикуте, говорил ей, что ночью кладет пистолет на стол. Знала она и то, что в Манхэттене у многих – включая ее отца – есть оружие. Привратники, полицейские, замки, охранная система и решетки на окнах не всегда оказываются достаточной защитой.
– А что нам с ним делать?
– Ну-ка, дай его мне, – сказал он, протягивая руку. – Я положу его в шкаф. Как знать, может, когда-нибудь мы будем рады, что он у нас есть.
Он положил пистолет на верхнюю полку, засунул его поглубже и закрыл дверцу. Кирк знал, что обманывает себя, – никогда он не будет рад, что у него есть пистолет. Никогда.
Вступив во второй год своей брачной жизни, Кирк и Кэрлис были так же неимоверно счастливы, как и раньше, только Кэрлис все не оставлял страх, что это счастье у нее отнимут. Она боялась, что Кирк заболеет. Что он умрет. Или с ним произойдет несчастный случай. Или он влюбится в другую. Она с ужасом представляла, что утром, за завтраком он заявит, что разводится с ней. Что она ему надоела. Каждый день, когда Кирк уходил на работу, она боялась, что он не вернется домой. Всякий раз, когда он, купив в ближайшем киоске газету, вновь появлялся дома, ей казалось, что солнце выходит из-за облаков. Но прошел еще год, ничего такого, что рисовало ее воспаленное воображение, не случилось. На вторую годовщину свадьбы Кирк подарил ей серебряный набор с ее инициалами, а выходные они провели в глухом романтическом уголке штата Пенсильвания.
– Даже не знаю, как ты меня терпишь, – сказал он.
Это была его обычная манера – он таким образом извинялся, что слишком много времени уделяет работе. Двенадцать часов – это был его нормальный рабочий день; в субботу он был почти невыносим, а в воскресенье не находил себе места, предвкушая, что завтра снова появится в своем рабочем кабинете. Работа была для него как наркотик; но, к счастью, будучи представителем «Суперрайта» по связям с общественностью, Кэрлис хорошо представляла себе, чем он занят.
– Бонни всегда говорила, что мне следовало бы жениться на своей работе.
– Но я не Бонни, – напоминала ему Кэрлис, ощущая превосходство над предшественницей и испытывая гордость оттого, что находит общий язык с Кирком и может поддерживать разговор на достойном уровне. День за днем она все больше верила в свое счастье.
Она уже не думала, что ей суждены одиночество и тоска. Она уже уверовала в то, что и впрямь ей уготована счастливая жизнь, а годы бездорожья – это просто плата за безоблачное будущее.
В детстве и молодости Кэрлис всегда остро ощущала одиночество. Единственное, чего она хотела в пятнадцать или шестнадцать лет – познакомиться с парнем, который пригласил бы ее в субботу в кино или на танцы, который взял бы ее на переменке за руку. Но никто не обращал на нее внимания. Она была слишком застенчивой, слишком неуклюжей, слишком бесцветной. За первые три года в старших классах у нее не было ни одного свидания. Первое состоялось только тогда, когда Кэрлис уже заканчивала школу.
Джонни Рубинштейн был прыщавый толстяк – в своем роде такой же неудачник, как и она. Он был из богатой семьи, но хотя его родители устраивали пышные приемы, надеясь таким образом сколотить сыну компанию, ничего не получалось; подобно Кэрлис, Джонни в одиночку поедал свои школьные завтраки, один шел домой, всегда был последний, кого приглашали в спортивные команды, и субботние вечера коротал в своей комнате. И опять-таки, подобно Кэрлис, он был круглым отличником. Он писал стихи, а когда ему было семнадцать, напечатал рассказ в «Сатэрдей ивнинг пост». Джонни пригласил Кэрлис в кино, кажется, это был фильм «По совету и с согласия», и весь сеанс они просидели с замирающим сердцем, держась за руки. На следующей неделе Джонни снова пригласил Кэрлис – на сей раз в театр, на «Мою прекрасную леди», – так Кэрлис впервые попала на Бродвей. Когда, прощаясь, он неуклюже попытался поцеловать ее, Кэрлис удивила и его и саму себя: она не только откликнулась, но и сама принялась его страстно целовать.
Встретились два неудачника, которые отныне проводили все свободное время вместе, никого вокруг не замечая и даже благодаря своим отличным оценкам ощущая превосходство над другими. Лига двоих. Они клялись друг другу в любви, жадно обнимали друг друга, но в решающий момент всегда останавливались. Кэрлис боялась забеременеть; Джонни боялся сделать ей ребенка. В конце концов, Кэрлис жестоко оттолкнула первое живое существо, которое вообще обратило на нее внимание.
– Держу пари, что она выдавливает ему прыщи и думает, что это секс, – случайно услышала как-то Кэрлис слова Тони Фрейман, входя в дамский туалет. Тони пользовалась успехом. Это была блондинка, которая носила кашемировые свитера и – единственная в классе – ранец от Гуччи. Вместе со своей лучшей подружкой Элис Холмс они потихоньку курили, стоя у открытого окна. Кэрлис они не заметили.
– Думаешь, они кончают одновременно? – спросила Элис, и обе захихикали. Элис была крупная, мускулистая девушка из видной семьи. У нее был резкий, неприятный голос.
– Вряд ли, – ответила Тони. – Могу поспорить, что Кэрлис фригидна. – Они снова залились смехом, и Кэрлис, поняв, что речь идет о ней, поспешно вышла.
Услышанное настолько обескуражило Кэрлис, что отныне она не хотела ни видеть, ни говорить с Джонни; она отказалась даже объяснить ему такую перемену. Он написал ей письмо, длинное, судя по тому, как распух конверт, но она вернула его нераспечатанным. Так Кэрлис и закончила школу, ни с кем не встречаясь и всякий раз опуская глаза, когда Тони или Элис попадались ей навстречу. В конце концов, она горько раскаялась в том, что оттолкнула Джонни, но, помня об унижении, которое испытала, подслушав разговор подруг, не знала даже, как извиниться перед ним.
В колледже Кэрлис оставалась такой же застенчивой и нелюдимой девицей. На второй год Алан Эйхнер, будущий юрист, с которым она слушала курс по истории, лишил ее невинности. Как-то ясным зимним днем после занятий она зашла в квартиру, где вместе с Аланом жили еще трое студентов, готовившихся к поступлению на юридический факультет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133