Адское чудище обрушилось на воинов. Оно давило людей в багровую кашицу, рвало их на куски, высасывало кровь и мозг из раздробленных костей, пожирая кричащих и сопротивляющихся пиктов заживо. Горстка уцелевших в страшной бойне бросилась наутек, чудовище гналось за ними до самых скал, на которые, однако, не сумело втащить свое гигантское тело. А над всем этим ужасом плыли аккорды дьявольской музыки. С тех пор Долина Потрескавшихся Камней стала для пиктов табу. Погибшие воины время от времени приходили к шаманам и старейшинам в их снах, посвящая живых соплеменников в страшные, невероятные тайны. Они рассказывали о некоей демонической расе, населявшей некогда эти края, именно она возвела с какой-то, никому неведомой теперь целью лес колонн в долине. Белая тварь из колодца была богом этой расы, призванным в наш мир из черных подземных глубин ада с помощью магии, непостижимой детям человеческим. Походившее на помесь обезьяны с пауком существо с флейтой было его слугой — бестелесным первичным духом, помещенным с помощью черного колдовства в материальное органическое тело. Эта древняя раса давно исчезла, а бог и его слуга остались жить. Оба они были уязвимы — их тела возможно были смертны, но люди не владели секретом оружия, достаточно мощного, чтобы их убить.
Клан моих друзей спокойно жил в долине несколько недель. Лишь вчера ночью Гром, охотившийся поблизости (еще одно, кстати, доказательство его отваги), к своему ужасу услышал завораживающие переливы демонической музыки. Секундой позже до его ушей донеслись ужасающие звуки людских воплей, заглушаемые отвратительным чавканьем. Гром упал на землю и лежал так, уткнувшись лицом в траву и обхватив руками голову, не смея пошевелиться, до самого утра. На рассвете он, содрогаясь от страха, подошел к обрыву и посмотрел вниз в долину. Картина, открывшаяся пикту, даже издали, обратила его в паническое бегство. Затем охотнику пришло в голову, что следует предупредить остальных людей нашего племени. Уже направляясь к лагерю эсиров, он оглянулся и увидел меня, стоявшего на скале над долиной.
Пока Гром рассказывал, я сидел, подперев рукой голову и целиком погрузившись в пучину отчаяния. Современным языком невозможно выразить то чувство внутриплеменной связи, которое тогда играло исключительную роль в жизни любого мужчины и любой женщины. В мире, который со всех сторон грозил человеку клыками и когтями, где любая рука, кроме руки соплеменника, готова была нанести смертельный удар, инстинкт племенного родства был чем-то неизмеримо большим, нежели пустым звуком, каким он стал сейчас. Этот инстинкт тогда был не менее могуч, чем инстинкт самосохранения или продолжения рода и лишенные его человек не смог бы жить, как не смог бы он жить без сердца или без рук. И не могло быть иначе. Только так, тесно сплотившись, мог род человеческий выжить в страшных условиях первобытного мира. Поэтому то личное горе, которое я пережил, увидев останки моих друзей, та тоска по безвозвратно ушедшим гибким, сильным юношам и веселым быстроногим девушкам, низвергли меня в море печали и ярости, глубина и сила которых не поддавались описанию. Я понуро сидел скрючившись, а Гром, уважая мою скорбь молчал, поглядывал то на меня, то на грозную долину, где поломанными зубьями безумных ведьм торчали над зеленой рощей проклятые колонны.
Я, Ньёрд, не был одним из тех, кто занимает себя досужими размышлениями. Я жил в мире, где царила физическая сила и за меня думали старейшины племени. Но не надо считать меня безмозглым животным. Итак, я сидел, и в моем мозгу, переполненным горем и болью, сначала туманно, затем все более явственно складывался план.
Я встал и вместе с Громом приступил к работе. Мы сложили на берегу озера огромную кучу из сухих веток, обломков шатерных стоек, поломанных древков копий. Тщательно собрав то, что осталось от людских тел, мы сложили наш скорбный груз на самый верх кургана, и я высек искру.
Темный густой дым устремился к небу, а я повернулся к Грому и потребовал, чтобы он отвел меня в джунгли, туда, где лежали охотничьи угодья великого Сатхи, прародителя змей. Пикт недоуменно посмотрел на меня. Даже лучшие из лучших пиктских охотников уступали дорогу этому грозному повелителю болот. Но моя воля подхватила Грома, словно вихрь, и он пошел со мной. Мы выбрались из Долины Потрескавшихся Камней, пересекли хребет и углубились в джунгли, держа направление строго на юг. Это был долгий и трудный путь, но Гром в конце концов вывел меня к краю обширной болотистой низины. Ее целиком покрывал губчатый ил, в котором по щиколотки вязли наши ноги, из-под слоя гниющей растительности при каждом шаге брызгали вверх струйки теплой грязи. Гром сказал, что именно здесь время от времени появляется Сатха, великий змей.
Возблагодарите судьбу, что вам никогда не доведется встретиться с Сатхой. Никого, подобного ему, в наше время на Земле не осталось. Как плотоядные динозавры, как саблезубы, он был реликтом давно минувших эпох — еще более суровых и жестоких, чем последующие. Во времена Бронзового Века, однако, эти ужасные, покрытые прочнейшей чешуей первозмеи еще жили, хотя было их уже очень и очень мало. Каждая из них настолько же превосходила самого большого из современных питонов, насколько те превосходят дождевых червей. Из их клыков сочился яд, в тысячу раз более опасный, чем яд королевской кобры.
Сатха был воплощением и средоточием первобытного зла для всего живого на Земле. Легенды о нем навсегда вписаны в анналы демонологии. Именно он, прародитель змей, известен в мифологии стигийцев, а затем египтян, под именем Сета, для семитов Сатха был Левиафаном, а христиане нарекли его Искусителем или Сатаной. Он был ползучей смертью, настолько неумолимой, неотвратимой и ужасной, чтобы удостоиться обожествления.
Я несколько раз издалека наблюдал за тем, как, величаво извиваясь, его гигантское тело прокладывает путь сквозь густые джунгли, как он атакует очередную жертву. Могу лично засвидетельствовать, что огромный слон пал мертвым от одного-единственного его укуса. Но я никогда не охотился на Сатху. Я — Ньёрд! — не побоявшийся сразиться с саблезубом, раньше никогда не решался становиться на его пути.
Теперь же я искал встречи с ним, искал в одиночку. Даже те горячие дружеские чувства, которые питал ко мне Гром, не смогли заставить его пойти со мной дальше. Однако перед расставанием он посоветовал мне вымазать грязью лицо и спеть песню смерти. Я пропустил его слова мимо ушей.
Среди вековых деревьев я нашел нечто похожее на звериную тропу и поставил на ней западню. Прежде всего я выбрал огромное дерево с толстым и тяжелым стволом, но мягкой волокнистой древесиной. Затем, обливаясь потом, я подрубил его мечом у самых корней и свалил так, что его верхушка улеглась на крону дерева поменьше, росшего по другую сторону тропы.
1 2 3 4 5 6 7 8
Клан моих друзей спокойно жил в долине несколько недель. Лишь вчера ночью Гром, охотившийся поблизости (еще одно, кстати, доказательство его отваги), к своему ужасу услышал завораживающие переливы демонической музыки. Секундой позже до его ушей донеслись ужасающие звуки людских воплей, заглушаемые отвратительным чавканьем. Гром упал на землю и лежал так, уткнувшись лицом в траву и обхватив руками голову, не смея пошевелиться, до самого утра. На рассвете он, содрогаясь от страха, подошел к обрыву и посмотрел вниз в долину. Картина, открывшаяся пикту, даже издали, обратила его в паническое бегство. Затем охотнику пришло в голову, что следует предупредить остальных людей нашего племени. Уже направляясь к лагерю эсиров, он оглянулся и увидел меня, стоявшего на скале над долиной.
Пока Гром рассказывал, я сидел, подперев рукой голову и целиком погрузившись в пучину отчаяния. Современным языком невозможно выразить то чувство внутриплеменной связи, которое тогда играло исключительную роль в жизни любого мужчины и любой женщины. В мире, который со всех сторон грозил человеку клыками и когтями, где любая рука, кроме руки соплеменника, готова была нанести смертельный удар, инстинкт племенного родства был чем-то неизмеримо большим, нежели пустым звуком, каким он стал сейчас. Этот инстинкт тогда был не менее могуч, чем инстинкт самосохранения или продолжения рода и лишенные его человек не смог бы жить, как не смог бы он жить без сердца или без рук. И не могло быть иначе. Только так, тесно сплотившись, мог род человеческий выжить в страшных условиях первобытного мира. Поэтому то личное горе, которое я пережил, увидев останки моих друзей, та тоска по безвозвратно ушедшим гибким, сильным юношам и веселым быстроногим девушкам, низвергли меня в море печали и ярости, глубина и сила которых не поддавались описанию. Я понуро сидел скрючившись, а Гром, уважая мою скорбь молчал, поглядывал то на меня, то на грозную долину, где поломанными зубьями безумных ведьм торчали над зеленой рощей проклятые колонны.
Я, Ньёрд, не был одним из тех, кто занимает себя досужими размышлениями. Я жил в мире, где царила физическая сила и за меня думали старейшины племени. Но не надо считать меня безмозглым животным. Итак, я сидел, и в моем мозгу, переполненным горем и болью, сначала туманно, затем все более явственно складывался план.
Я встал и вместе с Громом приступил к работе. Мы сложили на берегу озера огромную кучу из сухих веток, обломков шатерных стоек, поломанных древков копий. Тщательно собрав то, что осталось от людских тел, мы сложили наш скорбный груз на самый верх кургана, и я высек искру.
Темный густой дым устремился к небу, а я повернулся к Грому и потребовал, чтобы он отвел меня в джунгли, туда, где лежали охотничьи угодья великого Сатхи, прародителя змей. Пикт недоуменно посмотрел на меня. Даже лучшие из лучших пиктских охотников уступали дорогу этому грозному повелителю болот. Но моя воля подхватила Грома, словно вихрь, и он пошел со мной. Мы выбрались из Долины Потрескавшихся Камней, пересекли хребет и углубились в джунгли, держа направление строго на юг. Это был долгий и трудный путь, но Гром в конце концов вывел меня к краю обширной болотистой низины. Ее целиком покрывал губчатый ил, в котором по щиколотки вязли наши ноги, из-под слоя гниющей растительности при каждом шаге брызгали вверх струйки теплой грязи. Гром сказал, что именно здесь время от времени появляется Сатха, великий змей.
Возблагодарите судьбу, что вам никогда не доведется встретиться с Сатхой. Никого, подобного ему, в наше время на Земле не осталось. Как плотоядные динозавры, как саблезубы, он был реликтом давно минувших эпох — еще более суровых и жестоких, чем последующие. Во времена Бронзового Века, однако, эти ужасные, покрытые прочнейшей чешуей первозмеи еще жили, хотя было их уже очень и очень мало. Каждая из них настолько же превосходила самого большого из современных питонов, насколько те превосходят дождевых червей. Из их клыков сочился яд, в тысячу раз более опасный, чем яд королевской кобры.
Сатха был воплощением и средоточием первобытного зла для всего живого на Земле. Легенды о нем навсегда вписаны в анналы демонологии. Именно он, прародитель змей, известен в мифологии стигийцев, а затем египтян, под именем Сета, для семитов Сатха был Левиафаном, а христиане нарекли его Искусителем или Сатаной. Он был ползучей смертью, настолько неумолимой, неотвратимой и ужасной, чтобы удостоиться обожествления.
Я несколько раз издалека наблюдал за тем, как, величаво извиваясь, его гигантское тело прокладывает путь сквозь густые джунгли, как он атакует очередную жертву. Могу лично засвидетельствовать, что огромный слон пал мертвым от одного-единственного его укуса. Но я никогда не охотился на Сатху. Я — Ньёрд! — не побоявшийся сразиться с саблезубом, раньше никогда не решался становиться на его пути.
Теперь же я искал встречи с ним, искал в одиночку. Даже те горячие дружеские чувства, которые питал ко мне Гром, не смогли заставить его пойти со мной дальше. Однако перед расставанием он посоветовал мне вымазать грязью лицо и спеть песню смерти. Я пропустил его слова мимо ушей.
Среди вековых деревьев я нашел нечто похожее на звериную тропу и поставил на ней западню. Прежде всего я выбрал огромное дерево с толстым и тяжелым стволом, но мягкой волокнистой древесиной. Затем, обливаясь потом, я подрубил его мечом у самых корней и свалил так, что его верхушка улеглась на крону дерева поменьше, росшего по другую сторону тропы.
1 2 3 4 5 6 7 8