Я заполняю посадочный талон, плачу за проезд, умываюсь, чищу зубы и ищу телефон.
– В новостях сообщали о тайфуне,– сказала Аи,– но он не привлек большого внимания из-за голубей.
– Голуби захватили все газеты?
– Вчера весь день по всему Токио голуби залетали в здания, сталкивались с машинами. Как в каком-нибудь безумном фильме катастроф. Можешь себе представить: по всем каналам – слухи, теории, эксперты. Секретные правительственные испытания, птичий грипп, сектанты из Аум Синрикё, перемещения магнитных волн, предвестники землетрясения. Кроме того, у луны вчера ночью было самое яркое гало за последние двадцать семь лет. Никто не знает, как воздействуют на голубей кристаллы льда в атмосфере, но обстановка накаляется еще больше. А сегодня утром я вышла купить кофе к завтраку, а камфорное дерево перед тюрьмой черным-черно от ворон! Это было страшнее, чем репетиция любительского духового оркестра! Честно, было такое ощущение, что вот-вот явится сам князь тьмы.
– Куда уж тут моему жалкому тайфуну.
– Давай сменим тему, пока не пошли гудки. Вчера я поговорила с Сатико, когда она уходила на работу. Если тебе будет негде остановиться, когда вернешься в Токио, ты сможешь ночевать здесь. На диване. Если я так скажу. Раз в три дня ты будешь делать уборку и готовить. И ни в коем случае не подходить к телефону, а то бабушка Сатико подумает, что ее внучка живет с любовником.
– Эй…– Больше всего мне нравится «Если я так скажу».– Спасибо.
– Пока не за что. Обдумай.
Когда я сажусь на паром, попадаюсь на глаза нескольким жителям острова из числа своих знакомых. Матери одноклассников, друзья двоюродных братьев, оптовый торговец сахарным тростником и фруктами, который ведет дела с дядей Апельсином. Они расспрашивают меня о жизни в Токио, больше из вежливости, чем из интереса. Я говорю, что вернулся забрать зимнюю одежду, пока не наступили холода. Все говорят о тайфуне и о том, во что обойдутся восстановительные работы и кому придется за них платить. Я прячусь на палубе второго класса и устраиваю из своего рюкзака что-то вроде заградительного барьера, чтобы спокойно вздремнуть. Палуба вокруг меня занята дамами из туристического клуба в Кансае. Их экипировка состоит из фланелевых рубашек, телогреек, непромокаемых брюк, дурацких шапок и удобной для ходьбы обуви. Они разворачивают карты и обсуждают свой маршрут. Островитян отличить легко – у них скучающий вид. Из-за того, что вчера после обеда не было ни одного рейса, паром все продолжает наполняться пассажирами. Я перебегаю глазами от одного человека к другому, пока не встречаюсь взглядом с мужчиной, формой нижней челюсти и скул напоминающим борзую, который спрашивает меня, во сколько паром прибывает в Камияки, главный порт Якусимы. За информацию он платит неочищенными земляными орехами. Из вежливости беру несколько штук, но они крайне быстро вызывают привыкание. Мы со смаком приканчиваем большую часть пакета, складывая маленький курган из пустых скорлупок. Борзая – издатель из Отиая и знает бюро находок в Уэно – он однажды встречался с сестрой госпожи Сасаки на литературном ужине. Двигатели ррррррррревут, пробуждаясь к жизни, туристки издают «ууууууууу!», вид в иллюминаторах разворачивается и плавно исчезает. Девятичасовой выпуск новостей посвящен ожидаемой отставке очередного премьер-министра после провала коалиции.
– Нет ничего более устаревшего, чем эти утренние новости,– говорит Борзая,– и ничего более современного, чем труды Перикла.
Скоро, по мере отдаления от берега, сигнал слабеет, новости превращаются в свист, и включается видеофильм о национальном парке Кирисима-Яку. Все жители острова знают его текст наизусть. Он убаюкивает нас, как колыбельная.
***
Вся Япония залита бетоном. Остатки священных лесов вырублены на палочки для еды. Внутреннее море заасфальтировано и объявлено национальной автостоянкой, а там, где когда-то высились горы, исчезают в облаках жилые дома. Когда люди достигают двадцати лет, им ампутируют ноги, а туловища оснащают интерфейсом и подключают напрямую к модернизированным скейтбордам – для домашнего и офисного использования – или к более крупным средствам передвижения для дальних поездок. Мне исполнилось двадцать в сентябре, так что я сильно запоздал с этой сакральной операцией. Но я хочу сохранить свои ноги в целости, поэтому вступаю в движение сопротивления. Меня повели на встречу с тремя нашими вождями, которые живут в Мияконодзо, местечке, недосягаемом для автомобилей. Тела у них тоже ампутированы – для пущей маскировки. Их головы выстроились в ряд под палящим солнцем. Их шеи в медицинских корсетах прибиты к краю кегельбанной ямы, и я понимаю, что передо мной Гундзо, Набэ и Какидзаки. К счастью, увидев меня, они взволнованно моргают:
– Мессия! Мессия! Мессия!
Это приводит меня в замешательство.
– Вы уверены?
По всей видимости, да.
– Ты тот, кому откроется священное послание! Только ты выведешь человечество из стремительного погружения в бездну бесконечных страданий!
Звучит великолепно.
– Как?
У Какидзаки отваливается нижняя челюсть, но он успел сказать:
– Вытащи пробку.
У себя под ногами я вижу пробку для ванной на блестящей цепочке. Тяну. Внизу земля – с тех пор как принят закон об асфальтировании, земля запрещена. Она шевелится, и из дыры, извиваясь, выползает червь. За ним еще, и еще, и еще. Последние японские черви. Они извиваются и ползут каждый на предназначенное ему место на расчерченной на клетки площадке – девять вдоль, девять поперек. В каждой клетке – иероглиф или буква японского алфавита, написанные не штрихами кисти, а телами червей. Это – единый текст. И еще это – смерть для червей: раскаленный дегтебетон для их нежных тел все равно что плита. Запекаясь, они пахнут тунцом и майонезом. Но их самопожертвование не напрасно. В этом восьмидесяти одном знаке я читаю истины – тайны сердец и умов, элементарных частиц и любви, мира и времени. Эти истины сверкают ослепительным нефритовым светом на сетчатке глаз моей памяти. Я передам эту мудрость своим истомившимся от жажды собратьям, и в безводных пустынях зацветут цветы.
***
– Миякэ! Миякэ, болван! Просыпайся!
Надо мной плавает перевернутое вверх тормашками лицо господина Икэды, моего бывшего учителя физкультуры. У него в руке засыхает наполовину съеденный сандвич с тунцом и майонезом. Я резко, с раздраженным стоном, приподнимаюсь. Господин Икэда предполагает, что я просто еще не совсем проснулся. Мне нужно что-то вспомнить…
– Я видел тебя у причала, но потом сказан себе: «Нет, Миякэ в далеком Эдо!» Почему ты так быстро вернулся? Большой город оказался не по зубам, а?
Я что-то забываю. Что?
– Не совсем так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– В новостях сообщали о тайфуне,– сказала Аи,– но он не привлек большого внимания из-за голубей.
– Голуби захватили все газеты?
– Вчера весь день по всему Токио голуби залетали в здания, сталкивались с машинами. Как в каком-нибудь безумном фильме катастроф. Можешь себе представить: по всем каналам – слухи, теории, эксперты. Секретные правительственные испытания, птичий грипп, сектанты из Аум Синрикё, перемещения магнитных волн, предвестники землетрясения. Кроме того, у луны вчера ночью было самое яркое гало за последние двадцать семь лет. Никто не знает, как воздействуют на голубей кристаллы льда в атмосфере, но обстановка накаляется еще больше. А сегодня утром я вышла купить кофе к завтраку, а камфорное дерево перед тюрьмой черным-черно от ворон! Это было страшнее, чем репетиция любительского духового оркестра! Честно, было такое ощущение, что вот-вот явится сам князь тьмы.
– Куда уж тут моему жалкому тайфуну.
– Давай сменим тему, пока не пошли гудки. Вчера я поговорила с Сатико, когда она уходила на работу. Если тебе будет негде остановиться, когда вернешься в Токио, ты сможешь ночевать здесь. На диване. Если я так скажу. Раз в три дня ты будешь делать уборку и готовить. И ни в коем случае не подходить к телефону, а то бабушка Сатико подумает, что ее внучка живет с любовником.
– Эй…– Больше всего мне нравится «Если я так скажу».– Спасибо.
– Пока не за что. Обдумай.
Когда я сажусь на паром, попадаюсь на глаза нескольким жителям острова из числа своих знакомых. Матери одноклассников, друзья двоюродных братьев, оптовый торговец сахарным тростником и фруктами, который ведет дела с дядей Апельсином. Они расспрашивают меня о жизни в Токио, больше из вежливости, чем из интереса. Я говорю, что вернулся забрать зимнюю одежду, пока не наступили холода. Все говорят о тайфуне и о том, во что обойдутся восстановительные работы и кому придется за них платить. Я прячусь на палубе второго класса и устраиваю из своего рюкзака что-то вроде заградительного барьера, чтобы спокойно вздремнуть. Палуба вокруг меня занята дамами из туристического клуба в Кансае. Их экипировка состоит из фланелевых рубашек, телогреек, непромокаемых брюк, дурацких шапок и удобной для ходьбы обуви. Они разворачивают карты и обсуждают свой маршрут. Островитян отличить легко – у них скучающий вид. Из-за того, что вчера после обеда не было ни одного рейса, паром все продолжает наполняться пассажирами. Я перебегаю глазами от одного человека к другому, пока не встречаюсь взглядом с мужчиной, формой нижней челюсти и скул напоминающим борзую, который спрашивает меня, во сколько паром прибывает в Камияки, главный порт Якусимы. За информацию он платит неочищенными земляными орехами. Из вежливости беру несколько штук, но они крайне быстро вызывают привыкание. Мы со смаком приканчиваем большую часть пакета, складывая маленький курган из пустых скорлупок. Борзая – издатель из Отиая и знает бюро находок в Уэно – он однажды встречался с сестрой госпожи Сасаки на литературном ужине. Двигатели ррррррррревут, пробуждаясь к жизни, туристки издают «ууууууууу!», вид в иллюминаторах разворачивается и плавно исчезает. Девятичасовой выпуск новостей посвящен ожидаемой отставке очередного премьер-министра после провала коалиции.
– Нет ничего более устаревшего, чем эти утренние новости,– говорит Борзая,– и ничего более современного, чем труды Перикла.
Скоро, по мере отдаления от берега, сигнал слабеет, новости превращаются в свист, и включается видеофильм о национальном парке Кирисима-Яку. Все жители острова знают его текст наизусть. Он убаюкивает нас, как колыбельная.
***
Вся Япония залита бетоном. Остатки священных лесов вырублены на палочки для еды. Внутреннее море заасфальтировано и объявлено национальной автостоянкой, а там, где когда-то высились горы, исчезают в облаках жилые дома. Когда люди достигают двадцати лет, им ампутируют ноги, а туловища оснащают интерфейсом и подключают напрямую к модернизированным скейтбордам – для домашнего и офисного использования – или к более крупным средствам передвижения для дальних поездок. Мне исполнилось двадцать в сентябре, так что я сильно запоздал с этой сакральной операцией. Но я хочу сохранить свои ноги в целости, поэтому вступаю в движение сопротивления. Меня повели на встречу с тремя нашими вождями, которые живут в Мияконодзо, местечке, недосягаемом для автомобилей. Тела у них тоже ампутированы – для пущей маскировки. Их головы выстроились в ряд под палящим солнцем. Их шеи в медицинских корсетах прибиты к краю кегельбанной ямы, и я понимаю, что передо мной Гундзо, Набэ и Какидзаки. К счастью, увидев меня, они взволнованно моргают:
– Мессия! Мессия! Мессия!
Это приводит меня в замешательство.
– Вы уверены?
По всей видимости, да.
– Ты тот, кому откроется священное послание! Только ты выведешь человечество из стремительного погружения в бездну бесконечных страданий!
Звучит великолепно.
– Как?
У Какидзаки отваливается нижняя челюсть, но он успел сказать:
– Вытащи пробку.
У себя под ногами я вижу пробку для ванной на блестящей цепочке. Тяну. Внизу земля – с тех пор как принят закон об асфальтировании, земля запрещена. Она шевелится, и из дыры, извиваясь, выползает червь. За ним еще, и еще, и еще. Последние японские черви. Они извиваются и ползут каждый на предназначенное ему место на расчерченной на клетки площадке – девять вдоль, девять поперек. В каждой клетке – иероглиф или буква японского алфавита, написанные не штрихами кисти, а телами червей. Это – единый текст. И еще это – смерть для червей: раскаленный дегтебетон для их нежных тел все равно что плита. Запекаясь, они пахнут тунцом и майонезом. Но их самопожертвование не напрасно. В этом восьмидесяти одном знаке я читаю истины – тайны сердец и умов, элементарных частиц и любви, мира и времени. Эти истины сверкают ослепительным нефритовым светом на сетчатке глаз моей памяти. Я передам эту мудрость своим истомившимся от жажды собратьям, и в безводных пустынях зацветут цветы.
***
– Миякэ! Миякэ, болван! Просыпайся!
Надо мной плавает перевернутое вверх тормашками лицо господина Икэды, моего бывшего учителя физкультуры. У него в руке засыхает наполовину съеденный сандвич с тунцом и майонезом. Я резко, с раздраженным стоном, приподнимаюсь. Господин Икэда предполагает, что я просто еще не совсем проснулся. Мне нужно что-то вспомнить…
– Я видел тебя у причала, но потом сказан себе: «Нет, Миякэ в далеком Эдо!» Почему ты так быстро вернулся? Большой город оказался не по зубам, а?
Я что-то забываю. Что?
– Не совсем так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126