Какое-то время Андзю продолжает жевать.
– Кто так говорит?
– Ученые так говорят.
– Чепуха.
– Ученые это доказали!
– Если тебе приснилось, что ты упал, ударился о землю и умер, как может кто-нибудь узнать, что тебе снилось?
Я обдумываю эту мысль. Андзю молча наслаждается победой. Лягушки то начинают свой концерт, то умолкают, будто миллионы маримб. Где-то далеко спит море. Мы громко жуем одну омоти за другой. Вдруг Андзю начинает говорить странным голосом – я не помню, чтобы она когда-нибудь раньше так говорила:
– Я больше не вижу ее лица, Эйдзи.
– Чьего лица?
– Маминого. А ты?
– Она болеет. Она лежит в специальной больнице.
Голос Андзю дрожит.
– А если это неправда?
А?
– Это правда!
У меня такое чувство, будто я проглотил нож.
– Она такая же, как на фотографиях.
– Это старые фотографии.
Почему сейчас? Андзю вытирает глаза ночной рубашкой и отводит взгляд. Я слышу, как она стискивает зубы и давит что-то в горле.
– Сегодня после обеда, когда ты был на тренировке, Пшеничка послала меня в магазин госпожи Танака купить пачку стирального порошка. Там была госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы. Они стояли в глубине магазина и не сразу меня заметили, поэтому я все слышала.
Нож вонзается мне в кишки.
– Слышала что?
– Госпожа Оки сказала: «Эта девчонка Миякэ, конечно, здесь не показывается». Госпожа Танака сказала: «Конечно, у нее нет на это права». Госпожа Оки сказала: «Не смеет. Бросила двоих детишек на бабушку и дядьев, а сама живет в Токио со своими роскошными мужчинами, модными квартирами и машинами». Потом она увидела меня.
Нож поворачивается. Сдавленно всхлипывая, Андзю ловит ртом воздух.
– И что?
– Выронила яйца и поскорее вышла.
В лунном свете тонет мотылек. Я вытираю Андзю слезы. Они такие теплые. Потом она отталкивает меня и упрямо съеживается.
– Послушай.– Я гадаю, что бы такое сказать.– Эта госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы и госпожа Танака вместе с ними – ведьмы, которые пьют собственную мочу.
Я предлагаю ей кусок маринованного дайкона, но Андзю качает головой. Лишь бормочет:
– Разбитые яйца. Повсюду.
***
«Фудзифильм» показывает 02:34. Спать. Спать. Ты засыпаешь. Твои веки тяжелееееееют. Дайте мне поспать. Пожалуйста. Мне завтра на работу. Уже сегодня. Закрываю глаза – и вижу тело, падающее в никуда. Кубарем. Таракан до сих пор сражается с клеем. У тараканов есть особые органы чувств, благодаря которым они пускаются наутек еще до того, как информация об опасности поступит в мозг. И как только ученые выясняют такие вещи? Тараканы даже книги едят, если не попадется ничего посочнее. Кошка бы вышибла из Таракана дух. Кошка. Кошка знает тайну жизни и смерти. Среда, вечер, я возвращаюсь с работы.
– Ну, как дела в конторе, любезный? – спрашивает Бунтаро, потягивая из банки кофе со льдом.
– Неплохо,– отвечаю я.
– Бунтаро допивает последние капли.
– А что у тебя за коллеги?
– Я еще мало с кем знаком. Суга, парень, место которого я займу, мнит себя самым крутым киберпреступником всех времен и народов. Госпоже Сасаки, моему боссу, я, похоже, не очень-то по душе, но мне она все равно нравится. Господин Аояма, ее босс, такой напыщенный тип, что удивительно, как не скрипит при ходьбе.
Бунтаро закидывает банку в мусорное ведро, и тут входит клиент со стопкой видеокассет. Я забираюсь в свою капсулу, падаю на футон и в сотый раз читаю письмо Акико Като. Пока в комнате сгущаются сумерки, поигрываю на гитаре. Я еще не могу позволить себе купить подходящие светильники, поэтому довольствуюсь дряхлой лампой, которую мой предшественник держал в глубине шкафа. Внезапно решаюсь себе признаться, что смутная надежда, которой я тешил себя всю жизнь, будто, приехав в Токио, рано или поздно встречу своего отца,– смехотворна. Достойна жалости. Вместо того чтобы принести освобождение, правда погружает меня в такое уныние, что я не могу больше играть. Сворачиваю футон, усаживаюсь на него и включаю телевизор, спасенный на прошлой неделе из кучи мусора. Этот телевизор – полное дерьмо. Зеленый цвет в нем становится сиреневым, а синий – розовым. Я настроил пять каналов, и еще один с помехами. Все передачи – тоже дерьмо. Губернатор Токио заявляет, что в случае землетрясения все черные, испанцы и корейцы взбесятся и начнут грабить, насиловать и мародерствовать. Переключаю канал. Фермер рассказывает, как свиньи жиреют, поедая собственное дерьмо. Переключаю канал. Токийские «Гиганты» одерживают верх над хиросимским «Карпом». Достаю из холодильника упаковку уцененного суси. Переключаю канал. Идет игра, в которой участникам задают вопросы о мелких подробностях отрывка из фильма, который они только что видели. Краем глаза замечаю крадущуюся тень. Вдруг она бросается прямо на меня, и я чуть не роняю свой ужин на пол.
– А-а-а-а!
Мне под ноги прыгает черная кошка. Она зевает во всю свою клыкастую пасть. Кончик хвоста у нее белый. На шее – ошейник в шотландскую клетку.
– Кошка,– бессмысленно бормочу я, пока пульс пытается вернуться к нормальному ритму.
Должно быть, она спрыгнула на балкон с карниза и пролезла внутрь сквозь дыру в москитной сетке.
– Ты же потерялась!
Кошка не из тех, кого легко смутить. Я резко топаю ногой, как люди обычно делают, чтобы отпугнуть животных, но ее этим не проймешь. Кошка смотрит на суси и облизывается.
– Послушай,– говорю я,– пойди и поищи домохозяйку, у которой в холодильнике полно остатков от ужина.
Кошка невозмутимо молчит.
– Одно блюдечко молока,– говорю я ей.– И ты уйдешь.
– Кошка опустошает его, едва я успеваю налить. Еще.
– Это последнее, ладно?
Пока кошка лакает молоко, на этот раз более сдержанно, я спрашиваю себя, с каких это пор я разговариваю с животными. Она смотрит, как я сдуваю пушинку с последнего кусочка суси. Так что в итоге мне достается пачка крекеров, а Кошка уминает свежую рыбу, осьминога и тресковую икру.
Если выйти из вокзала Уэно в парк, пройти мимо концертного зала с музеями и обойти вокруг фонтана, то вы попадете в аллею, обсаженную высоким кустарником. Здесь, в палатках, сооруженных из кусков небесно-голубого полиэтилена и деревянных шестов, живут бездомные. В самых лучших есть даже двери. Я думаю, именно там живет Дама с фотографиями. Она появилась у стойки для приема заявлений во вторник, прямо перед обеденным перерывом. Это был самый жаркий день за всю неделю. Асфальт напоминал размякший шоколад. На ней был плотно повязанный головной платок, длинная юбка непонятной расцветки и потрепанные теннисные тапочки. Сорок, пятьдесят, шестьдесят лет – по обветренному лицу с глубоко въевшейся грязью невозможно было угадать ее возраст. Суга ухмыльнулся и, заявив, что у него перерыв, улизнул в туалет предаваться самобичеванию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126