— переспросил меня крайне деловитый господин, которого я отловил на выходе из сквера. — Путешественник, который за три моря.
— Поэт, — мрачно ответил я, удивляясь темноте уже третьего встреченного мной воронежского аборигена. — Его даже в школе проходят. «Белый пар по углам расстилается…» И все такое.
— Пар? — заинтересовался абориген. — Современный, что ли, поэт?
По глазам своего нового собеседника я уже догадался, что ни черта он из школьной программы не помнит. Кроме двух действий арифметики — деления и вычитания крупных сумм.
— Это классик, — устало объяснил я. — Иван Саввич. Жил в прошлом веке. Ваш земляк, между прочим. Земеля.
Деловитый абориген задумчиво поковырял в зубах. Знакомое слово «земеля» пробудило его патриотические чувства. Он уже сам хотел помочь мне, но — не мог.
Место памятника все равно оставалось для него загадкой.
— Сходите к «Бристолю», — наконец, дал он мне полезный совет. — Пешком пройдите, прямо по улице, никуда не сворачивая… Там, возле «Бристоля», вечно таксеры сшиваются. Уж они-то обязаны знать…
Ничего не оставалось, как топать обратно в сторону отеля, мимо которого я только что проезжал на троллейбусе. По пути я еще попытался несколько раз выспросить у прохожих насчет Никитина, однако всякий раз получал ответы противоречивые и путаные. На подходе к отелю меня даже попытались уверить, будто никакого поэта Никитина сроду никогда не было, а я просто плохо расслышал и нужен-то мне памятник Феоктистову, космонавту. Правда, пока самого памятника герою космоса в городе еще не имелось, но уже, оказывается, существовал проект, широко обсуждаемый в местной прессе. Проект меня, однако, не волновал, и я предпочел побыстрее отделаться от бесполезного воронежца…
Здание отеля «Бристоль», выстроенное в стиле дерн, само представляло собой памятник архитектуры прошлого века. Впрочем, мраморная доска на фасаде уведомляла всех желающих о другом: как выяснилось, именно из окна «Бристоля» выскочил легендарный герой гражданской войны Олеко Дундич, переодетый белым офицером, и ровнехонько прыгнул на коня, стоявшего внизу. Прямо как ковбой Джо из анекдота. Теперь внизу у дверей отеля скакунов сменили бензиновые лошадки с шашечками. Водители гостеприимно распахивали дверцы, призывая постояльцев «эх-прокатиться». Я подошел к первой попавшейся «Волге» и заглянул внутрь.
И мне, наконец-то, посветила удача.
— Какой такой Никитин? — сперва удивился таксист, но после упоминания газетного киоска поблизости хлопнул себя по лбу. — А-а! «Ваня наклюкался»! — воскликнул шофер. —Так бы сразу и говорили.
— Подвезете? — обрадовался я.
— Тут и везти нечего, — ухмыльнулся честный таксист. — Видите девятиэтажки?
Три минуты ходьбы, не больше. И там увидите пьяненького мужика на постаменте.
Это и будет ваш Никитин.
Таксист не соврал. Я лишь теперь сообразил, отчего воронежцы в разговорах со мной проявляли поразительную недогадливость: я просто-напросто не о том спрашивал. Я-то допытывался о местонахождении монумента стихотворцу, попавшему в школьные учебники. Мне же следовало бы расспрашивать о памятнике нетрезвому дядьке, которого мутит после вчерашнего. Может быть, скульптор где-то вычитал про склонность поэта закладывать за воротник, но вероятнее всего позу утреннего страдальца он придал своему герою непроизвольно, по наитию. Или вдохновляясь собственным опытом. Теперь-то, кстати, мне становился понятен и заголовок стихотворения Иннокентия Пеструхина. Здешний Никитин мог бы задуматься об одном-единственном: утро, башка трещит после вчерашнего, и где бы найти лекарство от вечной расейской болезни?..
Газетный киоск стоял тут же, в пяти шагах от постамента. Внутри его, по всем законам природы и поэзии, обязан был находиться господин Пеструхин-Паркер собственной персоной. Но сегодня я уже столько раз ошибался, что из чистого суеверия решил немного выждать и присмотреться. Усиленно делая вид, будто осматриваю памятник наклюкавшемуся Ване, я косил глазами в сторону. Ждал, не подойдет ли кто, не высунется ли хозяин из-за кип своей периодики. Терпение мое было вскоре вознаграждено. Юноша с прической панка подрулил на скрипучих роликах к киоску и громко проорал:
— Эй, Пестрый! Есть у тебя «Спорт-экспресс»? Ответ, которого я не слышал, был, похоже, отрицательным. Юный панк досадливо притопнул роликом, сплюнул на асфальт и почесал дальше, распугивая своим скрипом окрестных голубей. Я же, оторвавшись от созерцания похмельного Ивана Саввича, приблизился к киоску и глянул внутрь.
Среди газет сидел сравнительно молодой человек, похожий на свою фотографию в журнале: такой же тусклый и блеклый, с копной серых волос на голове. Пестрым такого субъекта можно было назвать в единственном случае. Если фамилия его была Пестряков или Пеструхин.
— Что вы хотите? — спросил меня киоскер. — «Курьер» кончился, «Спорт-экспресса» вообще не завозили… Есть «Сегодня», но только позавчерашний номер…
— Нет-нет, — сказал я. — Вообще-то я люблю осматривать газеты, но сейчас они меня не интересуют. У меня к вам сугубо философский вопрос. Ответьте мне честно: о чем задумался Никитин, певец лесов, полей и рек? Тридцать секунд на размышление.
Лицо киоскера из серого стало нежно-розовым.
— Вы… вы читали мои стихи? — удивленно прошептал он.
— Читал, и очень внимательно, — подтвердил я. —Хотите, покалякаем о литературе? Только пустите меня внутрь. Ужасно неудобно разговаривать о литературе вот так, через окошечко…
В гамме цветов на лице киоскера появился еще один темно-красный. Это зарделись уши.
— Вы — из журнала? — завороженно глядя на меня, спросил киоскер. — Но я слышал, что «Новый молодежный»…
— Я — из Москвы, — обтекаемо ответил я. — Да вы не бойтесь, я на вашу выручку не посягну. Слово Штерна.
— Ой, — встрепенулся Иннокентий, сообразив, что я по-прежнему снаружи, а не внутри. — Сейчас открою!
Через несколько минут я уже восседал на табурете в углу полутемного газетного киоска. Иннокентий, отдавший мне единственную мебель, соорудил себе сиденье из пачек старых газет и каких-то картонных коробок. Вид у киоскера был ошеломленный — если не сказать «обалделый». Похоже, я был первым из посетителей, кто сам прочел его крошечную журнальную подборку.
— Вы интересуетесь поэзией? — смущенно осведомился Пеструхин. — Ко мне нечасто заходят. Вернее, совсем не заходят… Эти даже и не знают, как меня зовут. Пестрый — и весь разговор. Сидишь тут, варишься в собственном соку…
Ой, извините, вам, наверное, неинтересно это слушать?
— Отчего же, напротив, вежливо проговорил я, не желая обижать молодого поэта. — Меня ведь и вправду привели сюда ваши стихи:.. Хотя гораздо больше меня интересует ваша проза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Поэт, — мрачно ответил я, удивляясь темноте уже третьего встреченного мной воронежского аборигена. — Его даже в школе проходят. «Белый пар по углам расстилается…» И все такое.
— Пар? — заинтересовался абориген. — Современный, что ли, поэт?
По глазам своего нового собеседника я уже догадался, что ни черта он из школьной программы не помнит. Кроме двух действий арифметики — деления и вычитания крупных сумм.
— Это классик, — устало объяснил я. — Иван Саввич. Жил в прошлом веке. Ваш земляк, между прочим. Земеля.
Деловитый абориген задумчиво поковырял в зубах. Знакомое слово «земеля» пробудило его патриотические чувства. Он уже сам хотел помочь мне, но — не мог.
Место памятника все равно оставалось для него загадкой.
— Сходите к «Бристолю», — наконец, дал он мне полезный совет. — Пешком пройдите, прямо по улице, никуда не сворачивая… Там, возле «Бристоля», вечно таксеры сшиваются. Уж они-то обязаны знать…
Ничего не оставалось, как топать обратно в сторону отеля, мимо которого я только что проезжал на троллейбусе. По пути я еще попытался несколько раз выспросить у прохожих насчет Никитина, однако всякий раз получал ответы противоречивые и путаные. На подходе к отелю меня даже попытались уверить, будто никакого поэта Никитина сроду никогда не было, а я просто плохо расслышал и нужен-то мне памятник Феоктистову, космонавту. Правда, пока самого памятника герою космоса в городе еще не имелось, но уже, оказывается, существовал проект, широко обсуждаемый в местной прессе. Проект меня, однако, не волновал, и я предпочел побыстрее отделаться от бесполезного воронежца…
Здание отеля «Бристоль», выстроенное в стиле дерн, само представляло собой памятник архитектуры прошлого века. Впрочем, мраморная доска на фасаде уведомляла всех желающих о другом: как выяснилось, именно из окна «Бристоля» выскочил легендарный герой гражданской войны Олеко Дундич, переодетый белым офицером, и ровнехонько прыгнул на коня, стоявшего внизу. Прямо как ковбой Джо из анекдота. Теперь внизу у дверей отеля скакунов сменили бензиновые лошадки с шашечками. Водители гостеприимно распахивали дверцы, призывая постояльцев «эх-прокатиться». Я подошел к первой попавшейся «Волге» и заглянул внутрь.
И мне, наконец-то, посветила удача.
— Какой такой Никитин? — сперва удивился таксист, но после упоминания газетного киоска поблизости хлопнул себя по лбу. — А-а! «Ваня наклюкался»! — воскликнул шофер. —Так бы сразу и говорили.
— Подвезете? — обрадовался я.
— Тут и везти нечего, — ухмыльнулся честный таксист. — Видите девятиэтажки?
Три минуты ходьбы, не больше. И там увидите пьяненького мужика на постаменте.
Это и будет ваш Никитин.
Таксист не соврал. Я лишь теперь сообразил, отчего воронежцы в разговорах со мной проявляли поразительную недогадливость: я просто-напросто не о том спрашивал. Я-то допытывался о местонахождении монумента стихотворцу, попавшему в школьные учебники. Мне же следовало бы расспрашивать о памятнике нетрезвому дядьке, которого мутит после вчерашнего. Может быть, скульптор где-то вычитал про склонность поэта закладывать за воротник, но вероятнее всего позу утреннего страдальца он придал своему герою непроизвольно, по наитию. Или вдохновляясь собственным опытом. Теперь-то, кстати, мне становился понятен и заголовок стихотворения Иннокентия Пеструхина. Здешний Никитин мог бы задуматься об одном-единственном: утро, башка трещит после вчерашнего, и где бы найти лекарство от вечной расейской болезни?..
Газетный киоск стоял тут же, в пяти шагах от постамента. Внутри его, по всем законам природы и поэзии, обязан был находиться господин Пеструхин-Паркер собственной персоной. Но сегодня я уже столько раз ошибался, что из чистого суеверия решил немного выждать и присмотреться. Усиленно делая вид, будто осматриваю памятник наклюкавшемуся Ване, я косил глазами в сторону. Ждал, не подойдет ли кто, не высунется ли хозяин из-за кип своей периодики. Терпение мое было вскоре вознаграждено. Юноша с прической панка подрулил на скрипучих роликах к киоску и громко проорал:
— Эй, Пестрый! Есть у тебя «Спорт-экспресс»? Ответ, которого я не слышал, был, похоже, отрицательным. Юный панк досадливо притопнул роликом, сплюнул на асфальт и почесал дальше, распугивая своим скрипом окрестных голубей. Я же, оторвавшись от созерцания похмельного Ивана Саввича, приблизился к киоску и глянул внутрь.
Среди газет сидел сравнительно молодой человек, похожий на свою фотографию в журнале: такой же тусклый и блеклый, с копной серых волос на голове. Пестрым такого субъекта можно было назвать в единственном случае. Если фамилия его была Пестряков или Пеструхин.
— Что вы хотите? — спросил меня киоскер. — «Курьер» кончился, «Спорт-экспресса» вообще не завозили… Есть «Сегодня», но только позавчерашний номер…
— Нет-нет, — сказал я. — Вообще-то я люблю осматривать газеты, но сейчас они меня не интересуют. У меня к вам сугубо философский вопрос. Ответьте мне честно: о чем задумался Никитин, певец лесов, полей и рек? Тридцать секунд на размышление.
Лицо киоскера из серого стало нежно-розовым.
— Вы… вы читали мои стихи? — удивленно прошептал он.
— Читал, и очень внимательно, — подтвердил я. —Хотите, покалякаем о литературе? Только пустите меня внутрь. Ужасно неудобно разговаривать о литературе вот так, через окошечко…
В гамме цветов на лице киоскера появился еще один темно-красный. Это зарделись уши.
— Вы — из журнала? — завороженно глядя на меня, спросил киоскер. — Но я слышал, что «Новый молодежный»…
— Я — из Москвы, — обтекаемо ответил я. — Да вы не бойтесь, я на вашу выручку не посягну. Слово Штерна.
— Ой, — встрепенулся Иннокентий, сообразив, что я по-прежнему снаружи, а не внутри. — Сейчас открою!
Через несколько минут я уже восседал на табурете в углу полутемного газетного киоска. Иннокентий, отдавший мне единственную мебель, соорудил себе сиденье из пачек старых газет и каких-то картонных коробок. Вид у киоскера был ошеломленный — если не сказать «обалделый». Похоже, я был первым из посетителей, кто сам прочел его крошечную журнальную подборку.
— Вы интересуетесь поэзией? — смущенно осведомился Пеструхин. — Ко мне нечасто заходят. Вернее, совсем не заходят… Эти даже и не знают, как меня зовут. Пестрый — и весь разговор. Сидишь тут, варишься в собственном соку…
Ой, извините, вам, наверное, неинтересно это слушать?
— Отчего же, напротив, вежливо проговорил я, не желая обижать молодого поэта. — Меня ведь и вправду привели сюда ваши стихи:.. Хотя гораздо больше меня интересует ваша проза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116