— Не надо, Джон, не упрекай себя. Ты не сумел бы ему помешать. Он сделал все, что мог, чтобы заставить тебя сделать это за него.
— Ему почти удалось. Боже! Это было так близко. Слишком близко...
— Поцелуй меня.
— Что? А, да.
— Теперь лучше? — спросила я через какое-то время не слишком твердым голосом.
О его голосе этого сказать было нельзя.
— Да, спасибо, я испытываю временное облегчение. Быть может, отложим дальнейшую терапию? Не могу больше находиться в этом мерзком доме.
— Думаешь, уже можно идти?
— Да, я так думаю. Макси — человек слова, когда ему выгодно его держать.
— А мы не собираемся сдержать свое и дать ему час времени?
— Я не давал ему никакого слова. Однако сердить Макса было бы неразумно с моей стороны. Я не намерен доносить на него, но не вижу причин, по которым мы обязаны провести этот час именно здесь.
— Хорошо. Подожди минутку.
На сложном узоре ковра было трудно отыскать сережки. Но я в конце концов нашла обе. На одной оказалось сломано ушко.
— Это можно починить, — сказал Джон, заглядывая мне через плечо. — Хотя не думаю, что после всего ты захочешь оставить их у себя.
— Шутишь? Это самая прекрасная вещь, какую я когда-либо видела.
— Откуда ты знаешь, что они предназначались тебе?
— Она сказала. От этого я еще сильнее захотела завладеть ими.
— Ты — мстительное маленькое существо.
— Мстительное — да, но не маленькое.
Свет мягко струился по крохотным золотым головкам. Я крепко зажала сережки в кулаке:
— За двадцать минувших веков они, вероятно, побывали и в худших руках. И ушах.
В доме было тихо и жутко, как в мрачном мавзолее. Пыльные чехлы, словно саваны, покрывали мебель, наши шаги эхом отдавались в тишине. Я не могла поверить, что там действительно никого нет, мне казалось, что из укрытия в одной из огромных, гулких комнат с высокими потолками на нас вот-вот кто-нибудь выскочит. Когда, никого не встретив, мы добрались до входной двери, Джон вздохнул с облегчением.
— Весь дом окружен телеоператорами и газетными репортерами, — сказал он. — Можно было бы вынести тебя на руках словно в полуобморочном состоянии, но взывать к милосердию прессы скорее всего менее плодотворная идея, чем попытаться прорваться бегом сквозь толпу журналистов.
— Значит, будем прорываться, — решила я. — Видишь, я даже не спрашиваю, куда.
— Обнадеживающий знак. Держись рядом. Он обхватил меня рукой и открыл дверь.
Лимузин был большой, черный и длинный. Как только мы бросились к нему, преследуемые оравой корреспондентов, дверца распахнулась. Джон ложным движением обманул нагнавшего было нас журналиста и толкнул меня прямо в ожидавшие внутри объятия.
— Привет, Шмидт, — сказала я. — Чувствовала, что вы где-то рядом.
Когда я проснулась на следующее утро, было уже совсем не утро. Я лежала на боку лицом к окну, спиной к Джону. По его дыханию можно было понять, что он еще спит, поэтому я продолжала лежать неподвижно, наслаждаясь... наслаждаясь тем, что слышу, как он дышит, и дышу сама.
Вид из окна был, однако, недурен. Не много найдется в мире отелей, которые могут похвастать таким видом: позолоченные лучами близящегося к закату солнца Великие пирамиды Гизы, казалось, стояли прямо за окном. Спасибо Шмидту, который сумел добыть для нас троих самый лучший сдвоенный номер из самых изысканных отелей страны почти в разгар туристского сезона и без предварительного заказа.
Мы приехали в «Мина-хаус» только в четыре утра. Первую остановку, по настоянию Джона, сделали в больнице. Судебный процесс, который снимет с Фейсала все обвинения, мог потребовать определенного времени, и самое большее, что мы могли в тот момент сделать для него и его семьи, это как можно раньше сообщить им, что следствие уже началось и что мы дадим все нужные показания.
Чтобы нас допустили к Фейсалу, у дверей палаты которого все еще стояла охрана, пришлось звонить министру. Когда я увидела отца Фейсала, мне стало так жаль его, что я устыдилась своих подозрений и перестала сердиться. Мать тоже была там; они сидели рядышком в коридоре на жесткой скамейке, она — обхватив рукой свои согбенные плечи. Когда Шмидт сообщил им утешительную весть, они оба не выдержали и разрыдались, и вообще все, кроме Джона Невозмутимого, разумеется, плакали и обнимались. Фейсал находился под действием успокоительных лекарств, но когда я поцеловала его и прошептала несколько слов на ухо, мне кажется, он услышал меня.
Это Джон предложил, чтобы я тоже навестила Фейсала («Если кто и может поднять его дух, так это женщина»). Когда же я предложила Джону воспользоваться тем, что мы очутились в больнице, и показаться доктору, он сверкнул на меня глазами и сделал многозначительное замечание насчет «других видов терапии». Но с помощью Шмидта мне все же удалось его заставить. Для «других видов терапии» еще будет время. К тому же я хотела убедиться, что они ему не противопоказаны в его нынешнем состоянии.
После этого пришлось побеседовать со множеством людей, которые хотели получить от нас ответы на свои многочисленные вопросы. Но поскольку мы еще не успели договориться, как на них отвечать, я изобразила полное изнеможение, чтобы нас временно отпустили. А потом... Он вырубился, как только голова его коснулась подушки. Вот благодарность за работу.
Я повернулась к нему, стараясь сделать это как можно тише. Его лицо было обращено в другую сторону, я могла видеть лишь профиль и изгиб подбородка. Мне всегда очень нравилась линия его скул, но теперь она показалась мне слишком резкой, и лицо, несмотря на ровное дыхание и расслабленные мышцы, было искажено гримасой даже во сне. От суеверного ужаса мурашки побежали у меня по спине.
Единственный видимый мне глаз открылся. Он выражал умеренный интерес.
— А, проснулся? — бодро сказала я.
— Теперь проснулся: ты дышала мне прямо в лицо.
— Мне очень жаль.
— Да? А мне нет. — Он повернулся и обнял меня.
— Доктор не сказал тебе, что...
— Об этом вообще речи не было. Я тщательно избегал этой темы.
Его губы скользнули от моего виска к уху. Когда они последовали дальше на юг, я попробовала возразить:
— Не думаю, что это такая уж удачная идея. Ты ужасно выглядишь, ты слишком слаб и...
Его губы коснулись моих, и, отбросив все сомнения, я ответила на его поцелуй так горячо, что Джон невольно вскрикнул.
— Знаю-знаю, ты не владеешь собой, — ворчливо сказал он. — В нашем роду все мужчины славились своей неотразимостью для женщин. Ну, кроме моего отца; по всем отзывам, особенно по словам моей матери, он был во всех отношениях унылым занудой. Зато дед был в свое время парень что надо, а прадед стал своего рода...
— Не желаю слушать байки про твоего прадедушку. Я люблю — тебя. Кстати, я уже говорила тебе об этом?
— Готов послушать еще раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
— Ему почти удалось. Боже! Это было так близко. Слишком близко...
— Поцелуй меня.
— Что? А, да.
— Теперь лучше? — спросила я через какое-то время не слишком твердым голосом.
О его голосе этого сказать было нельзя.
— Да, спасибо, я испытываю временное облегчение. Быть может, отложим дальнейшую терапию? Не могу больше находиться в этом мерзком доме.
— Думаешь, уже можно идти?
— Да, я так думаю. Макси — человек слова, когда ему выгодно его держать.
— А мы не собираемся сдержать свое и дать ему час времени?
— Я не давал ему никакого слова. Однако сердить Макса было бы неразумно с моей стороны. Я не намерен доносить на него, но не вижу причин, по которым мы обязаны провести этот час именно здесь.
— Хорошо. Подожди минутку.
На сложном узоре ковра было трудно отыскать сережки. Но я в конце концов нашла обе. На одной оказалось сломано ушко.
— Это можно починить, — сказал Джон, заглядывая мне через плечо. — Хотя не думаю, что после всего ты захочешь оставить их у себя.
— Шутишь? Это самая прекрасная вещь, какую я когда-либо видела.
— Откуда ты знаешь, что они предназначались тебе?
— Она сказала. От этого я еще сильнее захотела завладеть ими.
— Ты — мстительное маленькое существо.
— Мстительное — да, но не маленькое.
Свет мягко струился по крохотным золотым головкам. Я крепко зажала сережки в кулаке:
— За двадцать минувших веков они, вероятно, побывали и в худших руках. И ушах.
В доме было тихо и жутко, как в мрачном мавзолее. Пыльные чехлы, словно саваны, покрывали мебель, наши шаги эхом отдавались в тишине. Я не могла поверить, что там действительно никого нет, мне казалось, что из укрытия в одной из огромных, гулких комнат с высокими потолками на нас вот-вот кто-нибудь выскочит. Когда, никого не встретив, мы добрались до входной двери, Джон вздохнул с облегчением.
— Весь дом окружен телеоператорами и газетными репортерами, — сказал он. — Можно было бы вынести тебя на руках словно в полуобморочном состоянии, но взывать к милосердию прессы скорее всего менее плодотворная идея, чем попытаться прорваться бегом сквозь толпу журналистов.
— Значит, будем прорываться, — решила я. — Видишь, я даже не спрашиваю, куда.
— Обнадеживающий знак. Держись рядом. Он обхватил меня рукой и открыл дверь.
Лимузин был большой, черный и длинный. Как только мы бросились к нему, преследуемые оравой корреспондентов, дверца распахнулась. Джон ложным движением обманул нагнавшего было нас журналиста и толкнул меня прямо в ожидавшие внутри объятия.
— Привет, Шмидт, — сказала я. — Чувствовала, что вы где-то рядом.
Когда я проснулась на следующее утро, было уже совсем не утро. Я лежала на боку лицом к окну, спиной к Джону. По его дыханию можно было понять, что он еще спит, поэтому я продолжала лежать неподвижно, наслаждаясь... наслаждаясь тем, что слышу, как он дышит, и дышу сама.
Вид из окна был, однако, недурен. Не много найдется в мире отелей, которые могут похвастать таким видом: позолоченные лучами близящегося к закату солнца Великие пирамиды Гизы, казалось, стояли прямо за окном. Спасибо Шмидту, который сумел добыть для нас троих самый лучший сдвоенный номер из самых изысканных отелей страны почти в разгар туристского сезона и без предварительного заказа.
Мы приехали в «Мина-хаус» только в четыре утра. Первую остановку, по настоянию Джона, сделали в больнице. Судебный процесс, который снимет с Фейсала все обвинения, мог потребовать определенного времени, и самое большее, что мы могли в тот момент сделать для него и его семьи, это как можно раньше сообщить им, что следствие уже началось и что мы дадим все нужные показания.
Чтобы нас допустили к Фейсалу, у дверей палаты которого все еще стояла охрана, пришлось звонить министру. Когда я увидела отца Фейсала, мне стало так жаль его, что я устыдилась своих подозрений и перестала сердиться. Мать тоже была там; они сидели рядышком в коридоре на жесткой скамейке, она — обхватив рукой свои согбенные плечи. Когда Шмидт сообщил им утешительную весть, они оба не выдержали и разрыдались, и вообще все, кроме Джона Невозмутимого, разумеется, плакали и обнимались. Фейсал находился под действием успокоительных лекарств, но когда я поцеловала его и прошептала несколько слов на ухо, мне кажется, он услышал меня.
Это Джон предложил, чтобы я тоже навестила Фейсала («Если кто и может поднять его дух, так это женщина»). Когда же я предложила Джону воспользоваться тем, что мы очутились в больнице, и показаться доктору, он сверкнул на меня глазами и сделал многозначительное замечание насчет «других видов терапии». Но с помощью Шмидта мне все же удалось его заставить. Для «других видов терапии» еще будет время. К тому же я хотела убедиться, что они ему не противопоказаны в его нынешнем состоянии.
После этого пришлось побеседовать со множеством людей, которые хотели получить от нас ответы на свои многочисленные вопросы. Но поскольку мы еще не успели договориться, как на них отвечать, я изобразила полное изнеможение, чтобы нас временно отпустили. А потом... Он вырубился, как только голова его коснулась подушки. Вот благодарность за работу.
Я повернулась к нему, стараясь сделать это как можно тише. Его лицо было обращено в другую сторону, я могла видеть лишь профиль и изгиб подбородка. Мне всегда очень нравилась линия его скул, но теперь она показалась мне слишком резкой, и лицо, несмотря на ровное дыхание и расслабленные мышцы, было искажено гримасой даже во сне. От суеверного ужаса мурашки побежали у меня по спине.
Единственный видимый мне глаз открылся. Он выражал умеренный интерес.
— А, проснулся? — бодро сказала я.
— Теперь проснулся: ты дышала мне прямо в лицо.
— Мне очень жаль.
— Да? А мне нет. — Он повернулся и обнял меня.
— Доктор не сказал тебе, что...
— Об этом вообще речи не было. Я тщательно избегал этой темы.
Его губы скользнули от моего виска к уху. Когда они последовали дальше на юг, я попробовала возразить:
— Не думаю, что это такая уж удачная идея. Ты ужасно выглядишь, ты слишком слаб и...
Его губы коснулись моих, и, отбросив все сомнения, я ответила на его поцелуй так горячо, что Джон невольно вскрикнул.
— Знаю-знаю, ты не владеешь собой, — ворчливо сказал он. — В нашем роду все мужчины славились своей неотразимостью для женщин. Ну, кроме моего отца; по всем отзывам, особенно по словам моей матери, он был во всех отношениях унылым занудой. Зато дед был в свое время парень что надо, а прадед стал своего рода...
— Не желаю слушать байки про твоего прадедушку. Я люблю — тебя. Кстати, я уже говорила тебе об этом?
— Готов послушать еще раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110