Пахло хвоей и дешевой просяной водкой «ханой». Врачи тоже пили, хвастаясь военными, да и любовными подвигами. В углу, свалив кучей на пол папки с анкетами и отчетами, аптекарь, каптенармус и два ординатора с совершенно отрешенными лицами играли в преферанс.
– Что это у тебя вид такой неприкаянный, Катюша? Праздник, а ты ходишь привидением, – остановила ее в коридоре сестра-хозяйка и увела к себе пить чай с пирогами.
На крошечной елочке, стоявшей рядом с самоваром, висели конфеты, заграничные пилюли в нарядных облатках и стеклянные ампулы с лекарствами на разноцветных шелковых шнурках, какими перевязывают пакеты с товаром в китайских магазинчиках.
– Сейчас мы с тобой по рюмочке кагора пропустим. И не отказывайся. Все не пьют. Глоточек в честь праздника?.. Зойку сейчас тоже чаем отпаивала. Савельев уезжает, так она его словно на смерть лютую провожает. Можно подумать, врачи-полевики в наступление ходят. И чего реветь? Мужчина перед суровым, делом должен видеть ласку да заботу, а не истерику со слезами без просыху. С каким чувством ему уезжать?
«А тут еще я со своими претензиями… – сокрушенно подумала Катя. – Сергей-то при чем?»
Они еще с час поговорили о далекой России, о китайских обычаях, и Катя пошла спать.
Первое, что она увидела в своей комнате, был белый с золотом конверт, светлым бликом сияющий на скатерти. Чакрабон! Катя аккуратно отрезала полоску с краешка и вынула хрустящий с перламутровым отливом лист. «С праздником, Катрин… Вы редко пишете. Катенька, я беспокоюсь… Вы так много для меня значите…» Дальше стихи. Лек пишет стихи? Очень мило. Как это все далеко… Яркие люстры Петербурга, мазурка Венявского… Она достала слоненка и положила его под подушку. Пусть хоть сон приснится веселый или спокойный. Но едва легла, мысли опять побежали по проторенной дорожке.
«С Зоей не разговариваю. Теперь еще Сергей будет смотреть как на врага. Мало ему Зойкиных слез? Кто-то в ординаторской говорил про китайского знахаря, который лечит магнитом и молитвами, избавляет от нервных расстройств и дурных мыслей. Может, к нему сходить. И выкинуть Савельева из головы, тем более, что он уедет завтра и не за кем будет ходить тенью и ловит: каждое слово. И не будет унизительного ощущения неуправляемости своими же чувствами, взглядами, словами в Сережином присутствии».
Катя представила, что Савельева не стало вообще. Исчез совсем. И нахлынула такая пустота!.. Стало неуютно, ветрено, как на октябрьских полях, когда по колючей холодной земле прыгают вороны, доклевывают какие-то остатки, и тяжелые тучи низко висят над головой. Нет, нет! Пусть будет как есть, пусть будет безнадежность и тоска, но только чтобы знать, что он ходит хоть далеко, хоть рядом, ругается с начальством, читает классику рязанским мужикам, отчитывает неловких служителей и неумелых сестер милосердия. Достается всем, конечно, но ведь по делу. Она вспомнила, как сама три дня назад напросилась помогать ему при операции. Он согласился. А потом, когда она стала подавать невпопад инструменты, наорал на нее, обозвал балдой и крикнул фельдшера. Катя ушла расстроенная, ругая себя за самонадеянность. Вечером Сергей пришел с книгами.
«Катенька, извини, если обидел…»
«Да что вы, Сергей Матвеевич! Балда и есть балда. Неумеха бездарная».
«Ну не огорчайся. Какие наши годы! Вот тебе учебники. Посиди почитай. Потом я с тобой позанимаюсь. Покажу и объясню кое-что по хирургии».
Теперь уж не объяснит. Катя вздохнула и незаметно задремала.
Утро было такое же ясное, морозное и бесснежное, как накануне. «А в Киеве сейчас сугробы, санки, катки», – думала она, в едва накинутой на плечи шубке перебегая двор к зданию госпиталя. В дверях ее встретил главврач.
– Лесницкая, не раздевайтесь. Сходите за Савельевым. Он еще не все вещи на склад сдал. Укатит – потом ищи-свищи его.
Катя побежала обратно. Вот и хорошо. И повода искать не надо, чтобы подойти и хоть попрощаться по-человечески. Она на минуту задержалась у двери в савельевскую комнату, чтобы успокоить дыхание, и прислушалась. Тихо. Кажется, один.
– Сергей Матвеевич, вас главврач спрашивает. Ой, я не поздоровалась.
– С добрым утром. Заходи, Катюша, гостьей будешь. Правда, я сам уже не хозяин. – Он показал на маленький чемоданчик и свернутую постель.
Катя посмотрела на него, не сердится ли за вчерашнее? Нет. В серо-зеленой глубине только спокойная доброжелательность.
– Может, ненадолго вы туда?.. Дядя Захар говорил вчера, в Кромском полку солдат-провидец объявился и предрек окончание войны двадцать седьмого января. Так это скоро. Месяц всего – и будет мир!
– Ты веришь? Глупенькая. И «Вестнику маньчжурских армий» веришь о каждодневном победоносном наступлении? Если бы мы так успешно наступали, как пишут последние полгода, мы бы уже где-то в районе Австралии топали…
– Нет, «Вестнику» не верю.
Помолчали. Катя думала, что бы еще сказать, и вдруг увидела часы, стрелки которых были развернуты не в полагающуюся утру сторону.
– Сергей Матвеевич, у вас часы стоят.
Он глянул на циферблат.
– Нет, все нормально. – И, поймав Катин вопрошающий взгляд, пояснил: – Я как из Москвы выехал, так и не переводил стрелки. Вот и живу по довоенному времени. У мамы дома два пополудни, и у меня столько же.
– И не мешает? Не путаетесь?
– Ни капельки! И так привык, что просто не вижу разницы. Только давай считать это прихотью, а не пижонством. – Катя согласно кивнула, и он, помолчав, добавил: – А ты, однако, невнимательна. За два месяца знакомства не заметила моих часов. И еще кое-что не замечаешь…
– Да, я знаю, что у меня уйма недостатков. Сейчас все буду вспоминать и начну краснеть.
– Разрешаю не краснеть. Ты хорошая девочка. – Он погладил ее по русым волосам и слегка обнял.
– Дождалась все-таки, – прошептала Катя, но Савельев не расслышал или сделал вид, что не расслышал.
– Мне пора, через два часа поезд на Мукден, а еще дела…
– До свидания, Сергей Матвеевич, всего вам доброго. – Катя с неохотой закрыла дверь и пошла в госпиталь.
Ждали мира, а началась лихорадочная подготовка к зимней кампании. Спешно была создана «вышибальная комиссия». Госпиталь очищали для приема большой партии раненых. Калек – в тыл, подлечившихся – на фронт.
Кате пришлось писать заключения комиссии об отправке в полки солдат, и, зная многих из них, она тихонько возмущалась. Какие же это бойцы? Как дядя Захар сможет стрелять из винтовки, если он едва научился ложку негнущимися пальцами ко рту подносить? Как будет бежать в наступление хромой Максимка с отрезанными пальцами на одной ноге и едва загнувшейся раной? Какой толк от еле ползающих от слабости послетифозных больных? С офицерами были более либеральны: отправляли больше в тыл, даже тех, про которых Савельев говорил, что они больны «тыломанией».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Что это у тебя вид такой неприкаянный, Катюша? Праздник, а ты ходишь привидением, – остановила ее в коридоре сестра-хозяйка и увела к себе пить чай с пирогами.
На крошечной елочке, стоявшей рядом с самоваром, висели конфеты, заграничные пилюли в нарядных облатках и стеклянные ампулы с лекарствами на разноцветных шелковых шнурках, какими перевязывают пакеты с товаром в китайских магазинчиках.
– Сейчас мы с тобой по рюмочке кагора пропустим. И не отказывайся. Все не пьют. Глоточек в честь праздника?.. Зойку сейчас тоже чаем отпаивала. Савельев уезжает, так она его словно на смерть лютую провожает. Можно подумать, врачи-полевики в наступление ходят. И чего реветь? Мужчина перед суровым, делом должен видеть ласку да заботу, а не истерику со слезами без просыху. С каким чувством ему уезжать?
«А тут еще я со своими претензиями… – сокрушенно подумала Катя. – Сергей-то при чем?»
Они еще с час поговорили о далекой России, о китайских обычаях, и Катя пошла спать.
Первое, что она увидела в своей комнате, был белый с золотом конверт, светлым бликом сияющий на скатерти. Чакрабон! Катя аккуратно отрезала полоску с краешка и вынула хрустящий с перламутровым отливом лист. «С праздником, Катрин… Вы редко пишете. Катенька, я беспокоюсь… Вы так много для меня значите…» Дальше стихи. Лек пишет стихи? Очень мило. Как это все далеко… Яркие люстры Петербурга, мазурка Венявского… Она достала слоненка и положила его под подушку. Пусть хоть сон приснится веселый или спокойный. Но едва легла, мысли опять побежали по проторенной дорожке.
«С Зоей не разговариваю. Теперь еще Сергей будет смотреть как на врага. Мало ему Зойкиных слез? Кто-то в ординаторской говорил про китайского знахаря, который лечит магнитом и молитвами, избавляет от нервных расстройств и дурных мыслей. Может, к нему сходить. И выкинуть Савельева из головы, тем более, что он уедет завтра и не за кем будет ходить тенью и ловит: каждое слово. И не будет унизительного ощущения неуправляемости своими же чувствами, взглядами, словами в Сережином присутствии».
Катя представила, что Савельева не стало вообще. Исчез совсем. И нахлынула такая пустота!.. Стало неуютно, ветрено, как на октябрьских полях, когда по колючей холодной земле прыгают вороны, доклевывают какие-то остатки, и тяжелые тучи низко висят над головой. Нет, нет! Пусть будет как есть, пусть будет безнадежность и тоска, но только чтобы знать, что он ходит хоть далеко, хоть рядом, ругается с начальством, читает классику рязанским мужикам, отчитывает неловких служителей и неумелых сестер милосердия. Достается всем, конечно, но ведь по делу. Она вспомнила, как сама три дня назад напросилась помогать ему при операции. Он согласился. А потом, когда она стала подавать невпопад инструменты, наорал на нее, обозвал балдой и крикнул фельдшера. Катя ушла расстроенная, ругая себя за самонадеянность. Вечером Сергей пришел с книгами.
«Катенька, извини, если обидел…»
«Да что вы, Сергей Матвеевич! Балда и есть балда. Неумеха бездарная».
«Ну не огорчайся. Какие наши годы! Вот тебе учебники. Посиди почитай. Потом я с тобой позанимаюсь. Покажу и объясню кое-что по хирургии».
Теперь уж не объяснит. Катя вздохнула и незаметно задремала.
Утро было такое же ясное, морозное и бесснежное, как накануне. «А в Киеве сейчас сугробы, санки, катки», – думала она, в едва накинутой на плечи шубке перебегая двор к зданию госпиталя. В дверях ее встретил главврач.
– Лесницкая, не раздевайтесь. Сходите за Савельевым. Он еще не все вещи на склад сдал. Укатит – потом ищи-свищи его.
Катя побежала обратно. Вот и хорошо. И повода искать не надо, чтобы подойти и хоть попрощаться по-человечески. Она на минуту задержалась у двери в савельевскую комнату, чтобы успокоить дыхание, и прислушалась. Тихо. Кажется, один.
– Сергей Матвеевич, вас главврач спрашивает. Ой, я не поздоровалась.
– С добрым утром. Заходи, Катюша, гостьей будешь. Правда, я сам уже не хозяин. – Он показал на маленький чемоданчик и свернутую постель.
Катя посмотрела на него, не сердится ли за вчерашнее? Нет. В серо-зеленой глубине только спокойная доброжелательность.
– Может, ненадолго вы туда?.. Дядя Захар говорил вчера, в Кромском полку солдат-провидец объявился и предрек окончание войны двадцать седьмого января. Так это скоро. Месяц всего – и будет мир!
– Ты веришь? Глупенькая. И «Вестнику маньчжурских армий» веришь о каждодневном победоносном наступлении? Если бы мы так успешно наступали, как пишут последние полгода, мы бы уже где-то в районе Австралии топали…
– Нет, «Вестнику» не верю.
Помолчали. Катя думала, что бы еще сказать, и вдруг увидела часы, стрелки которых были развернуты не в полагающуюся утру сторону.
– Сергей Матвеевич, у вас часы стоят.
Он глянул на циферблат.
– Нет, все нормально. – И, поймав Катин вопрошающий взгляд, пояснил: – Я как из Москвы выехал, так и не переводил стрелки. Вот и живу по довоенному времени. У мамы дома два пополудни, и у меня столько же.
– И не мешает? Не путаетесь?
– Ни капельки! И так привык, что просто не вижу разницы. Только давай считать это прихотью, а не пижонством. – Катя согласно кивнула, и он, помолчав, добавил: – А ты, однако, невнимательна. За два месяца знакомства не заметила моих часов. И еще кое-что не замечаешь…
– Да, я знаю, что у меня уйма недостатков. Сейчас все буду вспоминать и начну краснеть.
– Разрешаю не краснеть. Ты хорошая девочка. – Он погладил ее по русым волосам и слегка обнял.
– Дождалась все-таки, – прошептала Катя, но Савельев не расслышал или сделал вид, что не расслышал.
– Мне пора, через два часа поезд на Мукден, а еще дела…
– До свидания, Сергей Матвеевич, всего вам доброго. – Катя с неохотой закрыла дверь и пошла в госпиталь.
Ждали мира, а началась лихорадочная подготовка к зимней кампании. Спешно была создана «вышибальная комиссия». Госпиталь очищали для приема большой партии раненых. Калек – в тыл, подлечившихся – на фронт.
Кате пришлось писать заключения комиссии об отправке в полки солдат, и, зная многих из них, она тихонько возмущалась. Какие же это бойцы? Как дядя Захар сможет стрелять из винтовки, если он едва научился ложку негнущимися пальцами ко рту подносить? Как будет бежать в наступление хромой Максимка с отрезанными пальцами на одной ноге и едва загнувшейся раной? Какой толк от еле ползающих от слабости послетифозных больных? С офицерами были более либеральны: отправляли больше в тыл, даже тех, про которых Савельев говорил, что они больны «тыломанией».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94