Милейший Степан Петрович, всю жизнь проработавши акушером и гинекологом, был влюблен в свою специальность и сокрушался, как же в клинике обойдутся без него, а его богатейший опыт будет бесполезен при лечении раненых. Едва познакомившись с Катей и Зоей, он стал рассказывать им о последнем принятом младенце:
– …Ах, паршивец, умудрился в конце поперек развернуться, сколько хлопот доставил. – И он, быстро жестикулируя сухими руками в старческих пигментных пятнышках, показывал, как именно поворачивал гадкого мальчишку, и очки подпрыгивали на остром носике, а во взгляде не было никакой утомленности от долгой жизни. – Намучились, ночь не спали, но какого красавца родили, не успел вылупиться – басом закричал. Юные мои коллеги, найдите меня после войны. Приходите к нам работать. Я сделаю из вас первоклассных повитух. Не улыбайтесь. Стоит принять одного ребенка и почувствовать, как из «ничто» получилось «нечто», которое машет руками и вопит, требуя забот и молока, и вы не сможете уйти от этого дела до конца жизни.
Курсы были ориентированы только на уход за ранеными, и ничего, о чем говорил Степан Петрович, они, особенно Катя, не знали. Было интересно каждое слово, во-первых, с профессиональной стороны, во-вторых, из-за удовольствия слушать добрую речь, пересыпанную десятками примеров из богатейшей практики. Катя представляла себя на месте той или иной роженицы и поеживалась в самые ответственные моменты, а Степан Петрович, воодушевленный вниманием, переходил к серьезным лекциям, и девушкам, не всегда все понимавшим, приходилось его перебивать, уточняя то или другое слово.
Священник же, отец Григорий, оказался сущим наказанием. Степан Петрович на второй день перебрался от него к денщику Игнату, оставив попа в желанном одиночестве. Единственное сходство между старичками было в росте. Такой же невысокий, но рыхлый и отечный, священник распространял ощущение нечистоплотности. Слипшиеся седые волосенки, грязная ряса, взгляд, подозревающий каждого во всех смертных грехах, узкий морщинистый лобик. На первой же станции он побежал к главврачу, чтобы тот распорядился не вычитать из его жалованья деньги за довольству с общей кухни, и, не получив разрешения, всю дорогу сокрушался о несправедливости. Даже тогда, когда все припасы были съедены и он, кроме положенного, стал выпрашивать на кухне добавку. До самой Волги, боясь что испортится его многокорзинная провизия, он жевал сутками сначала госпитальный борщ с котлетами, потом что бог послал, озираясь по сторонам и загораживая от претендентов куриные ножки и пироги. Время от времени до девушек доносилось: «Благодарим тя, Христе боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ, не лиши нас и небесного твоего царствия!» Слова прерывались икотой.
Зоя со скуки, невинно глядя в заплывшие бесцветные глазки, спрашивала:
– Ох, батюшка, любит вас, наверное, попадья-то? Сколько в дорогу наготовила…
И он отвечал, убедившись, что она не посягает на его кулечки:
– Нет попадьи, бог прибрал, царствие ей небесное. Это все прихожане, прихожане, на дорогу, на прощание.
Зоя уходила, хихикая в кулачок:
– Прихожане… С радости, должно быть, что избавились. А жену довел до могилы скупостью своей.
– Отец божий, обиженный богом, – мрачно шутил Степан Петрович.
– А что, если его угостить чем-нибудь? – спросила Катя. – Возьмет или откажется?
– Попробуй, если не противно связываться.
Она взяла малосольные огурчики и пирожки с печенкой, купленные у голосистой тетки на станции, и пошла к попу.
– Батюшка, не хотите ли отведать свеженького?
Он с минуту смотрел на нее и на подношение, видно соображая: «Или девчонка дурочка – свое отдает, или испорченное хотят подсунуть, чтоб не выкидывать», – но огурчики были гладкие, в листиках укропа, а пирожки маслянистые, благоухающие, и попик, остановившись на первой половине своей недлинной мысли, протянул пальцы с каймой на ногтях в цвет рясы и схватил огурчик.
– Благодарствую, дщерь моя!
– А может, вам одежду в стирку отдать?
– Она чиста… – Отец Григорий повернулся спиной, давая понять, что аудиенция окончена.
– Она чиста, как его помыслы, – продолжила вполголоса Зоя, – даже грязь собственную жалко. Степан Петрович, а что ему надо на войне? Сидел бы дома…
– Это же так просто, – ответил доктор. – На войне люди гибнут, и каждому отпустить грехи перед смертью надо, а кого и отпеть. И каждый, по возможностям, живой рублик или хоть пятачок ему в ладонь сунет поверх жалованья, а оно одно побольше, чем у докторов. Так что прямой резон есть попу на войну ехать. Куда ему только потом деньги девать? Ни жены, ни детей. Болезнь это, девочки, и он, пожалуй, жалости достоин, только сложно такого жалеть, да?
За Уфой местность, и до того холмистая, становилась все изрезаннее и около Миасса постепенно переходила в горы. Поезд, извиваясь, полз по ущельям и долинам, поднимаясь все выше и выше. Холод усиливался. Ветер местами оголял землю, местами наносил довольно глубокие сугробы. В вагоне было тепло, уютно и совсем бы хорошо, если б не грязное пятно отца Григория, маячившего по белоснежному коридору, и тихие ругательства денщика, отмывавшего заплеванный попом пол в туалете.
Катя смотрела на припорошенные первым снегом сибирские леса, темно-зеленой с проседью полосой убегавшие на запад, читала Бунина: «Смутно отсвечивают свинцовым блеском стекла. Если даже прильнешь к ним, то разве едва-едва различишь забитый, занесенный сугробами сад… Он… погружается в какое-то бесконечное пространство… И опять чувствует сквозь сон что-то зловещее…» Катя плотнее закуталась в пуховую шаль.
Поезд замедлил ход.
– Что за станция? – спросила Зоя, вглядываясь в темноту за стеклом, изредка пересекаемую снежинками. – Катюша, посмотри, может, из другого окна видно…
Заглянул Игнат:
– Барышни, к Байкалу приехали. Начальник поезда приказал всем покинуть вагоны. Одевайтесь тепло. Деньги возьмите с собой, а я все двери позакрываю, чтоб никто не шастал, и ключи главврачу сдам.
– Но почему?
– Не знаю. Говорят, поезд по озеру поплывет сам по себе, а мы отдельно.
Выяснили. Действительно, порядок был таков, что на ледокол «Байкал» вагоны загружались пустым. Пассажирам обещали каюты.
Девушки, поеживаясь, выбрались из обжитого вагона. Крупинки снега, гонимые резким ветром, колол лицо. Тусклые огоньки станции светились шагах в трехстах. Ворча, они побрели, спотыкаясь, к смутно белеющим в ночи строениям.
Маленький зал ожидания станции был забит солдатами пополнения. Степан Петрович попросил их освободить место для девушек, и они нехотя подвинулись. Катя впервые оказалась среди такой массы людей, которые шли, чтобы, не жалея живота своего, служить во славу отечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– …Ах, паршивец, умудрился в конце поперек развернуться, сколько хлопот доставил. – И он, быстро жестикулируя сухими руками в старческих пигментных пятнышках, показывал, как именно поворачивал гадкого мальчишку, и очки подпрыгивали на остром носике, а во взгляде не было никакой утомленности от долгой жизни. – Намучились, ночь не спали, но какого красавца родили, не успел вылупиться – басом закричал. Юные мои коллеги, найдите меня после войны. Приходите к нам работать. Я сделаю из вас первоклассных повитух. Не улыбайтесь. Стоит принять одного ребенка и почувствовать, как из «ничто» получилось «нечто», которое машет руками и вопит, требуя забот и молока, и вы не сможете уйти от этого дела до конца жизни.
Курсы были ориентированы только на уход за ранеными, и ничего, о чем говорил Степан Петрович, они, особенно Катя, не знали. Было интересно каждое слово, во-первых, с профессиональной стороны, во-вторых, из-за удовольствия слушать добрую речь, пересыпанную десятками примеров из богатейшей практики. Катя представляла себя на месте той или иной роженицы и поеживалась в самые ответственные моменты, а Степан Петрович, воодушевленный вниманием, переходил к серьезным лекциям, и девушкам, не всегда все понимавшим, приходилось его перебивать, уточняя то или другое слово.
Священник же, отец Григорий, оказался сущим наказанием. Степан Петрович на второй день перебрался от него к денщику Игнату, оставив попа в желанном одиночестве. Единственное сходство между старичками было в росте. Такой же невысокий, но рыхлый и отечный, священник распространял ощущение нечистоплотности. Слипшиеся седые волосенки, грязная ряса, взгляд, подозревающий каждого во всех смертных грехах, узкий морщинистый лобик. На первой же станции он побежал к главврачу, чтобы тот распорядился не вычитать из его жалованья деньги за довольству с общей кухни, и, не получив разрешения, всю дорогу сокрушался о несправедливости. Даже тогда, когда все припасы были съедены и он, кроме положенного, стал выпрашивать на кухне добавку. До самой Волги, боясь что испортится его многокорзинная провизия, он жевал сутками сначала госпитальный борщ с котлетами, потом что бог послал, озираясь по сторонам и загораживая от претендентов куриные ножки и пироги. Время от времени до девушек доносилось: «Благодарим тя, Христе боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ, не лиши нас и небесного твоего царствия!» Слова прерывались икотой.
Зоя со скуки, невинно глядя в заплывшие бесцветные глазки, спрашивала:
– Ох, батюшка, любит вас, наверное, попадья-то? Сколько в дорогу наготовила…
И он отвечал, убедившись, что она не посягает на его кулечки:
– Нет попадьи, бог прибрал, царствие ей небесное. Это все прихожане, прихожане, на дорогу, на прощание.
Зоя уходила, хихикая в кулачок:
– Прихожане… С радости, должно быть, что избавились. А жену довел до могилы скупостью своей.
– Отец божий, обиженный богом, – мрачно шутил Степан Петрович.
– А что, если его угостить чем-нибудь? – спросила Катя. – Возьмет или откажется?
– Попробуй, если не противно связываться.
Она взяла малосольные огурчики и пирожки с печенкой, купленные у голосистой тетки на станции, и пошла к попу.
– Батюшка, не хотите ли отведать свеженького?
Он с минуту смотрел на нее и на подношение, видно соображая: «Или девчонка дурочка – свое отдает, или испорченное хотят подсунуть, чтоб не выкидывать», – но огурчики были гладкие, в листиках укропа, а пирожки маслянистые, благоухающие, и попик, остановившись на первой половине своей недлинной мысли, протянул пальцы с каймой на ногтях в цвет рясы и схватил огурчик.
– Благодарствую, дщерь моя!
– А может, вам одежду в стирку отдать?
– Она чиста… – Отец Григорий повернулся спиной, давая понять, что аудиенция окончена.
– Она чиста, как его помыслы, – продолжила вполголоса Зоя, – даже грязь собственную жалко. Степан Петрович, а что ему надо на войне? Сидел бы дома…
– Это же так просто, – ответил доктор. – На войне люди гибнут, и каждому отпустить грехи перед смертью надо, а кого и отпеть. И каждый, по возможностям, живой рублик или хоть пятачок ему в ладонь сунет поверх жалованья, а оно одно побольше, чем у докторов. Так что прямой резон есть попу на войну ехать. Куда ему только потом деньги девать? Ни жены, ни детей. Болезнь это, девочки, и он, пожалуй, жалости достоин, только сложно такого жалеть, да?
За Уфой местность, и до того холмистая, становилась все изрезаннее и около Миасса постепенно переходила в горы. Поезд, извиваясь, полз по ущельям и долинам, поднимаясь все выше и выше. Холод усиливался. Ветер местами оголял землю, местами наносил довольно глубокие сугробы. В вагоне было тепло, уютно и совсем бы хорошо, если б не грязное пятно отца Григория, маячившего по белоснежному коридору, и тихие ругательства денщика, отмывавшего заплеванный попом пол в туалете.
Катя смотрела на припорошенные первым снегом сибирские леса, темно-зеленой с проседью полосой убегавшие на запад, читала Бунина: «Смутно отсвечивают свинцовым блеском стекла. Если даже прильнешь к ним, то разве едва-едва различишь забитый, занесенный сугробами сад… Он… погружается в какое-то бесконечное пространство… И опять чувствует сквозь сон что-то зловещее…» Катя плотнее закуталась в пуховую шаль.
Поезд замедлил ход.
– Что за станция? – спросила Зоя, вглядываясь в темноту за стеклом, изредка пересекаемую снежинками. – Катюша, посмотри, может, из другого окна видно…
Заглянул Игнат:
– Барышни, к Байкалу приехали. Начальник поезда приказал всем покинуть вагоны. Одевайтесь тепло. Деньги возьмите с собой, а я все двери позакрываю, чтоб никто не шастал, и ключи главврачу сдам.
– Но почему?
– Не знаю. Говорят, поезд по озеру поплывет сам по себе, а мы отдельно.
Выяснили. Действительно, порядок был таков, что на ледокол «Байкал» вагоны загружались пустым. Пассажирам обещали каюты.
Девушки, поеживаясь, выбрались из обжитого вагона. Крупинки снега, гонимые резким ветром, колол лицо. Тусклые огоньки станции светились шагах в трехстах. Ворча, они побрели, спотыкаясь, к смутно белеющим в ночи строениям.
Маленький зал ожидания станции был забит солдатами пополнения. Степан Петрович попросил их освободить место для девушек, и они нехотя подвинулись. Катя впервые оказалась среди такой массы людей, которые шли, чтобы, не жалея живота своего, служить во славу отечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94