Хотя плохо то, что он не борец. Нет. Единственный из Романовых, не претендующий на престол. Всегда был философом.
– Подождем – увидим, будет ли он спокоен, когда и его состояние пустят на ветер?
– Да-да, – закивала княгиня, – нужно думать о завтрашнем дне. Прокутить остатки, конечно, можно. Но что потом? Я собираюсь жить долго и счастливо. Поэтому, милочка, нам следует быть экономными и рассудительными…
Катя опять потеряла нить разговора.
Четыре женщины, ближе других знавшие Лека: две из них русские – Матильда и она, Катя; две тайки – Валиндра и Джавалит. Но все разные, как четыре стороны света. Женщины, которых объединяли воспоминания о Чакрабоне, мимолетные или болезненные. Грустно – одна прогнала его. Двух он оставил сам. Тяжело, когда тебя бросают. Верно, это всегда воспринимается как предательство. Горько. Валиндре пришлось испытать то же. Четвертая пока с ним. Пока. Время покажет. Долго ли его будет радовать беззаботный смех Джавалит? Ох, нет! Скорее всего – недолго. Леку нужны глубина и серьезность. Он быстро пресытится и пожалеет об измене. Иначе и быть не может. Верно, уже жалеет. Недаром же столько месяцев колебался, прежде чем согласился на развод. Предчувствовал и жалел заранее. Пусть. Надо было думать раньше.
Вдруг представилось – темное море, щепки на волнах. Обломки кораблекрушения? И ветер, который швыряет, сталкивает их, потом отбрасывает на бесконечные расстояния друг от друга. Что это за сила, распоряжающаяся судьбами миллионов?
– И вот, – все о том же толковала Мими, – Кирилл переименовал ее в Красинскую, чтобы не порочить семью мезальянсом – Романов и балерина. Укрыли огонь рогожкой!
– Товарищ продавец! – прервал пересуды незаметно подошедший Вениамин. – Плесните-ка мне бражки!
– Что-о-о? – Княгиня медленно повернулась к нечестивцу, посмевшему в ее присутствии произнести крамольные слова. Она превратилась из добродушной кумушки в Медузу Горгону. – Босяк! Что ты себе позволяешь?
– Да я ничего… я пошутил… – стал оправдываться художник, чувствуя, что и вправду переборщил. – Я просто изображал босяка. Они же так нынче там разговаривают.
– В следующий раз изображай их в другом месте! На паперти!
Разъяренная княгиня отвернулась от Вениамина, процедив:
– Босяк и есть! Шуточки все! Помогай им после этого.
Катя постаралась сгладить обстановку:
– Оставшиеся коробки, наверное, надо отнести на склад? Вениамин мне поможет. Хорошо? – И увела художника за собой.
Спустя полчаса они уже шли по Нанкин-роуд.
– Вас, конечно, стесняет мое общество? – спросил Вениамин.
– Отчего ж?
Он многозначительно развел руками.
Катя усмехнулась: «Не стесняет…» – хотя подумала, что со стороны они выглядят, должно быть, забавно: ее строгое синее платье из японского шелка с белым воротничком, собранные в тугой узел волосы – и его старые башмаки на босу ногу, пестрая застиранная рубашка неизвестного происхождения, взлохмаченный чуб, лихорадочно блестящие глаза и не очень связная речь. Может, он «веселую травку» покуривает?
– Сложно быть совсем независимым?
– Это точно. Жди теперь подачки от княгини… Угораздило же! Господи, жил ведь припеваючи! – И вдруг стал ругаться: – Стервятники, болтуны, гиены бессильные… Ждут, когда кто-нибудь прикончит Советы. Отсиживаются тут, боятся бороться в открытую. Вывезли миллионы… Да на эти деньги можно снарядить целую армию!
Катя не ожидала такой эскапады.
– Вы непоследовательны. В прошлый раз говорили другое.
– «В прошлый, в прошлый», – передразнил он ее. – Прошлый раз был неделю назад… жизнь назад.
Кате стало жаль его.
– Случилось что-нибудь плохое?
– Екатерина, ну что здесь может быть хорошего? Я хочу назад, в Россию десятого года. У меня талант исчезает, испаряется, засыхает… как хотите называйте… уходит из каждой поры. – Он сжал виски ладонями и застонал.
– Но вы же уехали из Европы на Восток, в Азию, за изысканным искусством, вдохновившим вас? Оно наскучило?
– Дело не в искусстве, а во мне. Из головы нейдут слова Чайковского: «Ведь за границей только тогда хорошо, когда можешь хоть сейчас домой уехать». А мы… Без руля и без ветрил!
– А действительно, куда мы идем? Я в этом районе еще не была.
Они остановились перед входом в парк.
– «Китайцам вход строго воспрещен», – прочитала Катя. – Странно. В своей стране и не могут ходить куда вздумается.
– Зачем? А странного ничего нет. Страна их, а парк на земле концессии, то есть наш.
– И даже богачей не пускают?
– А они тут сроду не бывали. Зачем? Им своих парков хватает. Это голытьба норовит пробраться, чтобы выспаться на скамейках. Ну так зайдем?
– Нет. Не хочу. Я, наверное, домой поеду…
– Екатерина, не оставляйте меня сейчас. – У него жалко скривились губы. – Поедемте ко мне?
Катя стояла в сомнении. И занятий срочных не предвиделось, и помочь, если может, хотелось, но…
Вениамин, заметив ее колебания, стал настойчивее и привел решающий довод:
– Посмотрите картины. Мне очень важно, что вы о них думаете.
– Ну, я неважный знаток живописи, – сказала Катя, уже соглашаясь.
– А может, это и к лучшему. Профессиональный критик столько туману напустит, что и не поймешь, нравится ему или нет. С одной стороны… с другой стороны…
– А вы далеко живете?
– На трамвае поедем.
Линия соединяла европейскую и китайскую части города.
Вагоны трамвая были белыми и зелеными. Белые, разумеется, для европейцев. И не потому, что зеленые были грязнее или хуже. Нет. Яркие, свежие, как весенняя зелень. Они просто предназначались для людей, разных по духу и крови. Так же как жизнь «русского» Шанхая со спутанными в клубок проблемами задевала только русских, никак не пересекаясь с Шанхаем «китайским».
– Вот и приехали. Сюда, направо. Похоже на дом художника?
– Нет. – Катя остановилась перед типичной китайской фанзой.
Звонок дзинькнул. Дверь с ручкой-драконом отворилась. Сухонькая китаянка, поздоровавшись, исчезла за бамбуковой занавеской.
– А теперь?
Еще шаг, и они очутились в светлой просторной мастерской, примыкающей к внутренней стенке фанзы.
– Располагайтесь. Сейчас я чай заварю. Зеленый?
– Да.
Картины были развешаны и расставлены у трех стен.
На самом солнечном месте – веселенькие украинские пейзажи. Хатки, рощицы, речки с кувшинками. От них должно было бы тоской сжаться сердце. Но нет. Было в пейзажиках что-то застывшее, нарисованное.
Во второй группе теснили друг друга стилизации под китайскую живопись. Тонко, красиво.
И те и эти должны бы пользоваться спросом в русских кварталах. А вот полотна, составленные в сумрачный угол, были весьма необычны. На каждом из них, на совсем темном фоне, были ярко высвечены-выхвачены чьи-то губы, или глаза, или только кисть руки…
– Ну как, Екатерина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Подождем – увидим, будет ли он спокоен, когда и его состояние пустят на ветер?
– Да-да, – закивала княгиня, – нужно думать о завтрашнем дне. Прокутить остатки, конечно, можно. Но что потом? Я собираюсь жить долго и счастливо. Поэтому, милочка, нам следует быть экономными и рассудительными…
Катя опять потеряла нить разговора.
Четыре женщины, ближе других знавшие Лека: две из них русские – Матильда и она, Катя; две тайки – Валиндра и Джавалит. Но все разные, как четыре стороны света. Женщины, которых объединяли воспоминания о Чакрабоне, мимолетные или болезненные. Грустно – одна прогнала его. Двух он оставил сам. Тяжело, когда тебя бросают. Верно, это всегда воспринимается как предательство. Горько. Валиндре пришлось испытать то же. Четвертая пока с ним. Пока. Время покажет. Долго ли его будет радовать беззаботный смех Джавалит? Ох, нет! Скорее всего – недолго. Леку нужны глубина и серьезность. Он быстро пресытится и пожалеет об измене. Иначе и быть не может. Верно, уже жалеет. Недаром же столько месяцев колебался, прежде чем согласился на развод. Предчувствовал и жалел заранее. Пусть. Надо было думать раньше.
Вдруг представилось – темное море, щепки на волнах. Обломки кораблекрушения? И ветер, который швыряет, сталкивает их, потом отбрасывает на бесконечные расстояния друг от друга. Что это за сила, распоряжающаяся судьбами миллионов?
– И вот, – все о том же толковала Мими, – Кирилл переименовал ее в Красинскую, чтобы не порочить семью мезальянсом – Романов и балерина. Укрыли огонь рогожкой!
– Товарищ продавец! – прервал пересуды незаметно подошедший Вениамин. – Плесните-ка мне бражки!
– Что-о-о? – Княгиня медленно повернулась к нечестивцу, посмевшему в ее присутствии произнести крамольные слова. Она превратилась из добродушной кумушки в Медузу Горгону. – Босяк! Что ты себе позволяешь?
– Да я ничего… я пошутил… – стал оправдываться художник, чувствуя, что и вправду переборщил. – Я просто изображал босяка. Они же так нынче там разговаривают.
– В следующий раз изображай их в другом месте! На паперти!
Разъяренная княгиня отвернулась от Вениамина, процедив:
– Босяк и есть! Шуточки все! Помогай им после этого.
Катя постаралась сгладить обстановку:
– Оставшиеся коробки, наверное, надо отнести на склад? Вениамин мне поможет. Хорошо? – И увела художника за собой.
Спустя полчаса они уже шли по Нанкин-роуд.
– Вас, конечно, стесняет мое общество? – спросил Вениамин.
– Отчего ж?
Он многозначительно развел руками.
Катя усмехнулась: «Не стесняет…» – хотя подумала, что со стороны они выглядят, должно быть, забавно: ее строгое синее платье из японского шелка с белым воротничком, собранные в тугой узел волосы – и его старые башмаки на босу ногу, пестрая застиранная рубашка неизвестного происхождения, взлохмаченный чуб, лихорадочно блестящие глаза и не очень связная речь. Может, он «веселую травку» покуривает?
– Сложно быть совсем независимым?
– Это точно. Жди теперь подачки от княгини… Угораздило же! Господи, жил ведь припеваючи! – И вдруг стал ругаться: – Стервятники, болтуны, гиены бессильные… Ждут, когда кто-нибудь прикончит Советы. Отсиживаются тут, боятся бороться в открытую. Вывезли миллионы… Да на эти деньги можно снарядить целую армию!
Катя не ожидала такой эскапады.
– Вы непоследовательны. В прошлый раз говорили другое.
– «В прошлый, в прошлый», – передразнил он ее. – Прошлый раз был неделю назад… жизнь назад.
Кате стало жаль его.
– Случилось что-нибудь плохое?
– Екатерина, ну что здесь может быть хорошего? Я хочу назад, в Россию десятого года. У меня талант исчезает, испаряется, засыхает… как хотите называйте… уходит из каждой поры. – Он сжал виски ладонями и застонал.
– Но вы же уехали из Европы на Восток, в Азию, за изысканным искусством, вдохновившим вас? Оно наскучило?
– Дело не в искусстве, а во мне. Из головы нейдут слова Чайковского: «Ведь за границей только тогда хорошо, когда можешь хоть сейчас домой уехать». А мы… Без руля и без ветрил!
– А действительно, куда мы идем? Я в этом районе еще не была.
Они остановились перед входом в парк.
– «Китайцам вход строго воспрещен», – прочитала Катя. – Странно. В своей стране и не могут ходить куда вздумается.
– Зачем? А странного ничего нет. Страна их, а парк на земле концессии, то есть наш.
– И даже богачей не пускают?
– А они тут сроду не бывали. Зачем? Им своих парков хватает. Это голытьба норовит пробраться, чтобы выспаться на скамейках. Ну так зайдем?
– Нет. Не хочу. Я, наверное, домой поеду…
– Екатерина, не оставляйте меня сейчас. – У него жалко скривились губы. – Поедемте ко мне?
Катя стояла в сомнении. И занятий срочных не предвиделось, и помочь, если может, хотелось, но…
Вениамин, заметив ее колебания, стал настойчивее и привел решающий довод:
– Посмотрите картины. Мне очень важно, что вы о них думаете.
– Ну, я неважный знаток живописи, – сказала Катя, уже соглашаясь.
– А может, это и к лучшему. Профессиональный критик столько туману напустит, что и не поймешь, нравится ему или нет. С одной стороны… с другой стороны…
– А вы далеко живете?
– На трамвае поедем.
Линия соединяла европейскую и китайскую части города.
Вагоны трамвая были белыми и зелеными. Белые, разумеется, для европейцев. И не потому, что зеленые были грязнее или хуже. Нет. Яркие, свежие, как весенняя зелень. Они просто предназначались для людей, разных по духу и крови. Так же как жизнь «русского» Шанхая со спутанными в клубок проблемами задевала только русских, никак не пересекаясь с Шанхаем «китайским».
– Вот и приехали. Сюда, направо. Похоже на дом художника?
– Нет. – Катя остановилась перед типичной китайской фанзой.
Звонок дзинькнул. Дверь с ручкой-драконом отворилась. Сухонькая китаянка, поздоровавшись, исчезла за бамбуковой занавеской.
– А теперь?
Еще шаг, и они очутились в светлой просторной мастерской, примыкающей к внутренней стенке фанзы.
– Располагайтесь. Сейчас я чай заварю. Зеленый?
– Да.
Картины были развешаны и расставлены у трех стен.
На самом солнечном месте – веселенькие украинские пейзажи. Хатки, рощицы, речки с кувшинками. От них должно было бы тоской сжаться сердце. Но нет. Было в пейзажиках что-то застывшее, нарисованное.
Во второй группе теснили друг друга стилизации под китайскую живопись. Тонко, красиво.
И те и эти должны бы пользоваться спросом в русских кварталах. А вот полотна, составленные в сумрачный угол, были весьма необычны. На каждом из них, на совсем темном фоне, были ярко высвечены-выхвачены чьи-то губы, или глаза, или только кисть руки…
– Ну как, Екатерина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94