Не достану. Везде враги и завистники.
Лек из вежливости послушал несколько минут обсуждение козней дирекции императорских театров против оскорбленной и несчастной Кшесинской. Такую обидишь!
Матильда была на своем коньке. В уставшей от бездеятельности темноволосой головке закипали планы грандиозных интриг.
– Кажется, вы наскучались и отдохнули на безмятежных средиземноморских берегах. Сколько энергии!.. Мне даже жаль Теляковского. Вы сметете его с лица земли.
Матильда самодовольно усмехнулась:
– Да, они думают, меня уж нет. Не было в Петербурге, так это не значит, что я умерла!.. Отдали мои балеты… Все той же Павловой…
«Что ж я в ней находил? – думал Лек. – Бездна апломба! Не столько красива, сколько уверена в своей красоте. Разве что силой характера интересна да своеобразием ума. Нет, пожалуй, уже не интересна. Все одно и то же».
– Лек, а что это за женщина с тобой за столиком? – И, не давая ему ответить, Кшесинская продолжала: – Мне не понравилось, как ты на нее смотрел. Она не стоит твоего внимания.
– Ну, Малечка, что тебе за дело до увлечений Чакрабона?
– Мне до всего есть дело. Ты и за это тоже любишь меня, а не какую-нибудь ограниченную клушку, не правда ли?
Неизвестно, кого она имела в виду, но посмотрела при этом на Катрин.
Первым побуждением Лека было резко оборвать ее, но он взял себя в руки. И так очень некстати встреча с ними. Ни к чему сейчас лишние разговоры. Царь… Андрей Владимирович… Кшесинская… и рикошетом их вопросы «между прочим». Но на них сложно ответить правдой, а отгораживаться от Катрин, даже из тактических соображений, не хотелось, казалось противоестественным.
– Ну, я не буду вам мешать. – Чакрабон поднялся.
Ни Иван, ни Катя не спросили, о чем шел разговор.
Лек заглянул в синие глаза девушки, и сразу стало спокойно на душе, словно глотнул живой родниковой воды.
– Все хорошо, Катюша.
Катя гуляла по Петербургу, надолго прощаясь с его величием. В душе не возникало чувства близкой утраты. Слишком холодным, рассудочным и неуютным казался ей этот город с прямолинейными проспектами и серыми громадами домов после взбалмошного и улыбчивого Киева.
Вещи были уложены. Лек убедил ее взять только самое необходимое и поменьше теплых вещей: «Катенька, в Сиаме же лед только в дворцовых подвалах – для шампанского».
Ирина Петровна удивилась Катиному решению вернуться в Киев, но, видно почувствовав подвох, не стала уговаривать ее остаться. Лишь попросила зайти к ней перед сном в последний петербургский день. И когда Катя спустилась поздним вечером в спальню Храповицкой, вдохнув особый запах французских духов, пудры, крема и еще чего-то неуловимо будуарного, Ирина Петровна начала сразу, без вступлений и реверансов:
– Надумала ехать, и ладно. Чакрабон уезжает тоже. – Она внимательно глянула на Катю. – Он вчера давал прощальный банкет. Ты знаешь?
– Да. Лек приглашал меня, но я себя неважно чувствовала.
– Это я так, к слову. Поступай как знаешь. Не маленькая. Дело не в этом. – Она взяла со столика знакомую сафьяновую коробочку. – Вот ожерелье. Оно твое. Я надеюсь, ты не станешь отказываться теперь и ставить меня в совершенно неловкое положение.
– Не стану. – Катя поцеловала мадам в гладкую, ухоженную щеку. – Спасибо вам за все.
– Только, ради бога, не шмыгай носом. Без мелодрам. Знаешь ведь, не люблю. И на вокзал потому же не пойду. Брат проводит. Но смотри, если захочешь вернуться, приезжай в любое время. А теперь иди спать. Спокойной ночи.
Курьерский поезд вторые сутки шел на юг. Длинный пульмановский вагон мягко покачивался, сияя медным вензелем Екатерины. Лек и Катя занимали два соседних купе первого класса, каждое с ярко-синими бархатными диванами и сетками для багажа, с зеркалами и голубыми шелковыми занавесками. Когда Катя надела дорожное платье, переложила на столик мелочи, необходимые в пути, и начала уже скучать, поглядывая на предвесенние леса северной России, вошел Чакрабон. Она впервые видела его в штатской одежде. В темно-сером, прекрасно сшитом костюме он казался выше и еще изящнее.
– Катенька, до Сингапура забудь, что я «высочество». Мы с тобой праздные туристы. Инкогнито. Иначе придется наносить официальные визиты всем, начиная с турецкого султана. Не хочу. Ни к чему. У меня может быть просто свадебное путешествие? Не осложненное обязанностями, которые непременно сопутствуют передвижению «небесного принца»?
– Может, Лек, – улыбнулась она. – Ты же знаешь, я сама недолюбливаю парадные обеды.
– Катюша, я, собственно, зашел сказать, что не хотел бы стеснять тебя никоим образом, поэтому я не буду часами сидеть в твоем купе, а давай договоримся, что я в любую минуту счастлив тебя видеть и ты сама приходи ко мне, как только заскучаешь. Ладно? – И он тихонько прикрыл дверь.
Так и повелось. Катя почти все время проводила в его купе. Им было интересно смотреть вместе на пробегающие леса и города, удивительно хорошо говорить первое, что взбредет в голову, и знать, что сидящий рядом человек поймет все, что другой сказал или только хотел сказать.
Когда темный мартовский вечер притушил все краски и лишь редкие отсветы станционных огней мелькали на лицах Кати и Лека, он произнес:
– Пора спать, девочка. Ты утомилась сегодня. Иди ложись. Я зайду чуть погодя – проверить, удобно ли тебе.
Катя переоделась и, свернувшись клубочком под мягким одеялом, вслушивалась в перестук колес.
– Можно, Катенька? – Лек включил свет, переложил вещи, чтобы ничего не упало с полок, поправил одеяло и, присев на краешек дивана, поцеловал ее в лоб, тронул губами пушистые ресницы. – Спи спокойно, Катюша.
Она вытащила из-под подушки слоненка:
– Со мной талисман. Значит, сны будут хорошие. Утром расскажу.
…Синее и безоблачнее становилось небо. Празднично-вкусным казался весенний воздух после желтых туманов Петербурга.
Если поезд нагоняла короткая гроза, она была бесшабашно веселой и крупные радужные капли приплясывали на перронах.
Легкая грусть расставания примешивалась к радости – убегали на север знакомые с детства выбеленные хатки, крытые чуть лохматыми шапками соломы, окошки, обведенные синькой, проглядывали сквозь пену зацветающих вишен, глиняные горшки вразнобой мелькали на кольях плетней.
…Одесса, умытая, ясноглазая, встретила и проводила их. Только солнечный луч блеснул на синем куполе городского театра и голубом – Ботанической церкви.
К обычной портовой разноголосице добавлялся шум строительных работ – это восстанавливались эстакады, сожженные во время прошлогодней революции. Замызганные буксирные катера сновали между громадами пароходов. Красавец «Алеко» ждал путешественников.
Катя и Лек заняли, как в поезде, соседние каюты, только обивка диванов оказалась не синей, а буро-зеленой да окошко иллюминатора было слишком мало, чтобы глядеть в него вдвоем, и рассматривать, собственно, было нечего… Катя поставила в стакан темно-лиловый бархатистый букетик пармских фиалок, купленных Леком на углу Дерибасовской и Екатерининской, и застоявшийся воздух каюты стал по-весеннему нежным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Лек из вежливости послушал несколько минут обсуждение козней дирекции императорских театров против оскорбленной и несчастной Кшесинской. Такую обидишь!
Матильда была на своем коньке. В уставшей от бездеятельности темноволосой головке закипали планы грандиозных интриг.
– Кажется, вы наскучались и отдохнули на безмятежных средиземноморских берегах. Сколько энергии!.. Мне даже жаль Теляковского. Вы сметете его с лица земли.
Матильда самодовольно усмехнулась:
– Да, они думают, меня уж нет. Не было в Петербурге, так это не значит, что я умерла!.. Отдали мои балеты… Все той же Павловой…
«Что ж я в ней находил? – думал Лек. – Бездна апломба! Не столько красива, сколько уверена в своей красоте. Разве что силой характера интересна да своеобразием ума. Нет, пожалуй, уже не интересна. Все одно и то же».
– Лек, а что это за женщина с тобой за столиком? – И, не давая ему ответить, Кшесинская продолжала: – Мне не понравилось, как ты на нее смотрел. Она не стоит твоего внимания.
– Ну, Малечка, что тебе за дело до увлечений Чакрабона?
– Мне до всего есть дело. Ты и за это тоже любишь меня, а не какую-нибудь ограниченную клушку, не правда ли?
Неизвестно, кого она имела в виду, но посмотрела при этом на Катрин.
Первым побуждением Лека было резко оборвать ее, но он взял себя в руки. И так очень некстати встреча с ними. Ни к чему сейчас лишние разговоры. Царь… Андрей Владимирович… Кшесинская… и рикошетом их вопросы «между прочим». Но на них сложно ответить правдой, а отгораживаться от Катрин, даже из тактических соображений, не хотелось, казалось противоестественным.
– Ну, я не буду вам мешать. – Чакрабон поднялся.
Ни Иван, ни Катя не спросили, о чем шел разговор.
Лек заглянул в синие глаза девушки, и сразу стало спокойно на душе, словно глотнул живой родниковой воды.
– Все хорошо, Катюша.
Катя гуляла по Петербургу, надолго прощаясь с его величием. В душе не возникало чувства близкой утраты. Слишком холодным, рассудочным и неуютным казался ей этот город с прямолинейными проспектами и серыми громадами домов после взбалмошного и улыбчивого Киева.
Вещи были уложены. Лек убедил ее взять только самое необходимое и поменьше теплых вещей: «Катенька, в Сиаме же лед только в дворцовых подвалах – для шампанского».
Ирина Петровна удивилась Катиному решению вернуться в Киев, но, видно почувствовав подвох, не стала уговаривать ее остаться. Лишь попросила зайти к ней перед сном в последний петербургский день. И когда Катя спустилась поздним вечером в спальню Храповицкой, вдохнув особый запах французских духов, пудры, крема и еще чего-то неуловимо будуарного, Ирина Петровна начала сразу, без вступлений и реверансов:
– Надумала ехать, и ладно. Чакрабон уезжает тоже. – Она внимательно глянула на Катю. – Он вчера давал прощальный банкет. Ты знаешь?
– Да. Лек приглашал меня, но я себя неважно чувствовала.
– Это я так, к слову. Поступай как знаешь. Не маленькая. Дело не в этом. – Она взяла со столика знакомую сафьяновую коробочку. – Вот ожерелье. Оно твое. Я надеюсь, ты не станешь отказываться теперь и ставить меня в совершенно неловкое положение.
– Не стану. – Катя поцеловала мадам в гладкую, ухоженную щеку. – Спасибо вам за все.
– Только, ради бога, не шмыгай носом. Без мелодрам. Знаешь ведь, не люблю. И на вокзал потому же не пойду. Брат проводит. Но смотри, если захочешь вернуться, приезжай в любое время. А теперь иди спать. Спокойной ночи.
Курьерский поезд вторые сутки шел на юг. Длинный пульмановский вагон мягко покачивался, сияя медным вензелем Екатерины. Лек и Катя занимали два соседних купе первого класса, каждое с ярко-синими бархатными диванами и сетками для багажа, с зеркалами и голубыми шелковыми занавесками. Когда Катя надела дорожное платье, переложила на столик мелочи, необходимые в пути, и начала уже скучать, поглядывая на предвесенние леса северной России, вошел Чакрабон. Она впервые видела его в штатской одежде. В темно-сером, прекрасно сшитом костюме он казался выше и еще изящнее.
– Катенька, до Сингапура забудь, что я «высочество». Мы с тобой праздные туристы. Инкогнито. Иначе придется наносить официальные визиты всем, начиная с турецкого султана. Не хочу. Ни к чему. У меня может быть просто свадебное путешествие? Не осложненное обязанностями, которые непременно сопутствуют передвижению «небесного принца»?
– Может, Лек, – улыбнулась она. – Ты же знаешь, я сама недолюбливаю парадные обеды.
– Катюша, я, собственно, зашел сказать, что не хотел бы стеснять тебя никоим образом, поэтому я не буду часами сидеть в твоем купе, а давай договоримся, что я в любую минуту счастлив тебя видеть и ты сама приходи ко мне, как только заскучаешь. Ладно? – И он тихонько прикрыл дверь.
Так и повелось. Катя почти все время проводила в его купе. Им было интересно смотреть вместе на пробегающие леса и города, удивительно хорошо говорить первое, что взбредет в голову, и знать, что сидящий рядом человек поймет все, что другой сказал или только хотел сказать.
Когда темный мартовский вечер притушил все краски и лишь редкие отсветы станционных огней мелькали на лицах Кати и Лека, он произнес:
– Пора спать, девочка. Ты утомилась сегодня. Иди ложись. Я зайду чуть погодя – проверить, удобно ли тебе.
Катя переоделась и, свернувшись клубочком под мягким одеялом, вслушивалась в перестук колес.
– Можно, Катенька? – Лек включил свет, переложил вещи, чтобы ничего не упало с полок, поправил одеяло и, присев на краешек дивана, поцеловал ее в лоб, тронул губами пушистые ресницы. – Спи спокойно, Катюша.
Она вытащила из-под подушки слоненка:
– Со мной талисман. Значит, сны будут хорошие. Утром расскажу.
…Синее и безоблачнее становилось небо. Празднично-вкусным казался весенний воздух после желтых туманов Петербурга.
Если поезд нагоняла короткая гроза, она была бесшабашно веселой и крупные радужные капли приплясывали на перронах.
Легкая грусть расставания примешивалась к радости – убегали на север знакомые с детства выбеленные хатки, крытые чуть лохматыми шапками соломы, окошки, обведенные синькой, проглядывали сквозь пену зацветающих вишен, глиняные горшки вразнобой мелькали на кольях плетней.
…Одесса, умытая, ясноглазая, встретила и проводила их. Только солнечный луч блеснул на синем куполе городского театра и голубом – Ботанической церкви.
К обычной портовой разноголосице добавлялся шум строительных работ – это восстанавливались эстакады, сожженные во время прошлогодней революции. Замызганные буксирные катера сновали между громадами пароходов. Красавец «Алеко» ждал путешественников.
Катя и Лек заняли, как в поезде, соседние каюты, только обивка диванов оказалась не синей, а буро-зеленой да окошко иллюминатора было слишком мало, чтобы глядеть в него вдвоем, и рассматривать, собственно, было нечего… Катя поставила в стакан темно-лиловый бархатистый букетик пармских фиалок, купленных Леком на углу Дерибасовской и Екатерининской, и застоявшийся воздух каюты стал по-весеннему нежным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94