Небо потемнело. Стремительные альбатросы срезали белые гребешки с вздымающихся волн. Словно серые бусины унизали мачты и такелаж птички-штормовки. Осторожный капитан принял необходимые меры: матросы убрали тенты, укрепили винтами и веревками все, что могло смыть с палубы.
Корабль раскачивало не хуже дачных качелей. Но там крикнешь, и остановят, а этим мерным широким взмахам не было конца и края. Катю мутило. Она лежала голубая на голубом диване, а Лек, тоже бледный, сидел рядом, поглаживая ее руку:
– Катюша, может, ты поспишь? Закрой глазки.
– Уснуть, представляя себя в огромной люльке… Только колыбельной не хватает. Ты умеешь петь колыбельные?
– Нет, не приходилось. Хотя… подожди. Я знаю одну колыбельную, которую поют обычно мужчины. Это колыбельная для слона.
– Для слоненка, который не хочет спать и мешает другим?
– Не угадала. Песня, которую поют, когда ловят белого слона. Чтобы его успокоить, умилостивить. Я спою, если хочешь, но ты постарайся представить, что вначале голос сопровождает флейта, а потом вступают деревянные колотушки. Ну вместо них я этой трубкой по столику постучу. – Лек запел мелодично и протяжно.
– И так может в Сиаме каждый?
– Конечно, а что?
– Наверное, у всех сиамцев идеальный слух. Такие сложные тональные переходы… Я, говорят, неплохо пела, но совсем не уверена, что смогла бы повторить мелодию. А перевести ты можешь?
– Могу, и даже стихами. А вот спеть на русском не получается. В мотив не укладываюсь. Послушай. – И он заговорил речитативом:
Господин белый слон, в джунглях плохо жить.
И пантера и тигр поджидают там,
И змея подползет по твоим следам…
А мы с миром идем, вместо пуль – жасмин…
– Это ты прямо сейчас сочинил?
– Ну что ты! Для импровизации на русском у меня явно не хватает способностей. Я на эту колыбельную три вечера потратил, когда ты на войне была. Не знал, чем отвлечься, чтобы поменьше думать о тебе.
– А зачем же поменьше? – Катя попробовала кокетливо улыбнуться, но пароход провалился в очередную яму, и они одновременно охнули. – Ну и качка!
– А затем, – продолжал Лек, – что ты мне очень мало надежды оставляла и на письма через раз отвечала.
– Давай не будем про войну, я же с тобой. – И она на миг увидела глаза Савельева, тряхнула гудящей головой. – Давай лучше о стихах… Ты много написал?
– На русском – нет. Несколько переводов да то письмо тебе в Харбин. Трудно. Тайские слова сами собой рифмуются. Редко кто у нас не умеет сочинять стихи. Помнишь, я тебе рассказывал про деревенские представления? Все, что там говорят актеры, – в стихах, и попробуй не подбери за секунды нужного слова – прогонят с позором. Даже дети играют в рифмы.
– А у нас частушки тоже на ходу сочиняют, вот! Чтобы не задавался!
Лек попробовал возразить, но Катя, слабо улыбнувшись, остановила его:
– Да шучу… Я же знаю, что ты не можешь на чужую культуру ни снизу вверх, ни сверху вниз смотреть, тем более что Россия тебе не чужая, да? Я сама пробовала в гимназии писать стихи, но вовремя опомнилась: если нет таланта, то лучше читать классиков, чем переводить время и бумагу. – Катя помолчала, припоминая что-то. – А как я начала сочинять стихи, хочешь знать? У нас в Киеве бабка одна была, жена булочника, так она все говорила только в рифму, ямбом. Мне случилось один раз быть на базаре, когда она выбирала продукты, так я за ней по пятам полчаса ходила. Представляешь? Ругает торговок, говорит, что товар никуда не годный, поминает и бога, и черта, и погоду – и все в рифму! Сначала слушается с восторгом, а потом приедается… Я, когда пришла домой, подумала: «Ну чем я хуже?»– и попробовала тоже в рифму говорить. Не получилось. Лезут в голову слова совсем из другой оперы. А если очень стараться и их подгонять, получается вымученно. И кому это тогда нужно? Поэзия должна рождаться сама. Как журчание ручья.
– Наверное, у всех по-разному. Одному поэту стихи даются легко – прекрасно! Другой мучается над каждым словом, но иначе жить не может. А мы можем – значит, просто мы не поэты… В Сиаме твоя бабка не была бы редкостью. У нас самый обычный разговор считается благозвучным, если он ведется в рифму. И любой дворянин может написать оду на рачасапе изысканным размером «клонг».
– Что такое «рачасап»? И «клонг»?
– Не слишком ли много для твоей больной головки? Может, все-таки подремлешь?
– Нет, нет. Я все равно не усну, так хоть отвлекаюсь. Когда же я всему научусь? Приеду, ничего не зная. А я не хочу быть посторонней чужестранкой и мне просто интересно! Может так быть?
– Может. Ну, если так, «рачасап»– это придворный язык, возникший, когда короля приравняли ко всевышнему, когда он стал священным, недоступным и таинственным для простых смертных. Придворные, обращаясь к нему, вынуждены были изобретать новые слова, старались избежать «грубых» слов: «бык», «собака», «есть», тем более «высморкаться», чтобы не осквернить слух бога-царя.
– То, чему учишь меня ты, рачасап?
– Нет, общепринятый тайский.
– Ясно. Но скажи, значит, король мог не понять, что говорят его подданные?
– Не мог. Мальчишкой, когда неизвестно еще, будет ли он королем, принц дружит и с детьми придворных. Разговаривает, дерется. Ты бы видела, какие сабельные бои мне приходилось вести в детстве с сыновьями нетитулованных сиамцев! – Лек машинально коснулся шрама на лице. – Мы вовсе не росли в золоченой клетке. – Он прислушался. – Тихо… Кажется, мы не утонули!
– Да! Пронесло на этот раз. Завтра будем в Коломбо.
Опустилась ночь.
Юность в упоении любовью обретала зрелость.
Лек шептал: «Если бы я мог поцеловать тебя всю сразу, а то целую один пальчик – остальные скучают…» – и еще слова, трогательные и естественные, когда их произносит в минуту близости родной голос, но обращающиеся томительными банальностями при переложении их на бумажный лист.
Длилась ночь.
Потом поднялось солнце, освещая стеклянной гладкости море, умытый зеленый берег – природу, словно приготовившуюся к утренней молитве.
– Катюша, проснись! Рядом – Цейлон!
Пароход входил в порт. Справа желтой узкой дамбой прорезывал волны брекватер. Слева расстилался почти вровень с морем берег в тропических зарослях.
Впереди, в самой глубине бухты, среди зелени проглядывали городские здания. Брекватер, тянущийся От английского форта, начинался и заканчивался стройными колоннами маяков. Морские валы, налетая на его каменную преграду, вздымались на огромную высоту и добравшись до вершины, заглядывали в гавань, швыряя туда клочья пены. Пароходы стояли на открытом рейде далеко от берега. Везде сновали десятки узких гребных сингальских лодок. Одни везли в город и обратно пассажиров. Другие сразу окружали новый корабль. Эти были переполнены горами фруктов – радовало глаз обилие ананасов, бананов, апельсинов и кокосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Корабль раскачивало не хуже дачных качелей. Но там крикнешь, и остановят, а этим мерным широким взмахам не было конца и края. Катю мутило. Она лежала голубая на голубом диване, а Лек, тоже бледный, сидел рядом, поглаживая ее руку:
– Катюша, может, ты поспишь? Закрой глазки.
– Уснуть, представляя себя в огромной люльке… Только колыбельной не хватает. Ты умеешь петь колыбельные?
– Нет, не приходилось. Хотя… подожди. Я знаю одну колыбельную, которую поют обычно мужчины. Это колыбельная для слона.
– Для слоненка, который не хочет спать и мешает другим?
– Не угадала. Песня, которую поют, когда ловят белого слона. Чтобы его успокоить, умилостивить. Я спою, если хочешь, но ты постарайся представить, что вначале голос сопровождает флейта, а потом вступают деревянные колотушки. Ну вместо них я этой трубкой по столику постучу. – Лек запел мелодично и протяжно.
– И так может в Сиаме каждый?
– Конечно, а что?
– Наверное, у всех сиамцев идеальный слух. Такие сложные тональные переходы… Я, говорят, неплохо пела, но совсем не уверена, что смогла бы повторить мелодию. А перевести ты можешь?
– Могу, и даже стихами. А вот спеть на русском не получается. В мотив не укладываюсь. Послушай. – И он заговорил речитативом:
Господин белый слон, в джунглях плохо жить.
И пантера и тигр поджидают там,
И змея подползет по твоим следам…
А мы с миром идем, вместо пуль – жасмин…
– Это ты прямо сейчас сочинил?
– Ну что ты! Для импровизации на русском у меня явно не хватает способностей. Я на эту колыбельную три вечера потратил, когда ты на войне была. Не знал, чем отвлечься, чтобы поменьше думать о тебе.
– А зачем же поменьше? – Катя попробовала кокетливо улыбнуться, но пароход провалился в очередную яму, и они одновременно охнули. – Ну и качка!
– А затем, – продолжал Лек, – что ты мне очень мало надежды оставляла и на письма через раз отвечала.
– Давай не будем про войну, я же с тобой. – И она на миг увидела глаза Савельева, тряхнула гудящей головой. – Давай лучше о стихах… Ты много написал?
– На русском – нет. Несколько переводов да то письмо тебе в Харбин. Трудно. Тайские слова сами собой рифмуются. Редко кто у нас не умеет сочинять стихи. Помнишь, я тебе рассказывал про деревенские представления? Все, что там говорят актеры, – в стихах, и попробуй не подбери за секунды нужного слова – прогонят с позором. Даже дети играют в рифмы.
– А у нас частушки тоже на ходу сочиняют, вот! Чтобы не задавался!
Лек попробовал возразить, но Катя, слабо улыбнувшись, остановила его:
– Да шучу… Я же знаю, что ты не можешь на чужую культуру ни снизу вверх, ни сверху вниз смотреть, тем более что Россия тебе не чужая, да? Я сама пробовала в гимназии писать стихи, но вовремя опомнилась: если нет таланта, то лучше читать классиков, чем переводить время и бумагу. – Катя помолчала, припоминая что-то. – А как я начала сочинять стихи, хочешь знать? У нас в Киеве бабка одна была, жена булочника, так она все говорила только в рифму, ямбом. Мне случилось один раз быть на базаре, когда она выбирала продукты, так я за ней по пятам полчаса ходила. Представляешь? Ругает торговок, говорит, что товар никуда не годный, поминает и бога, и черта, и погоду – и все в рифму! Сначала слушается с восторгом, а потом приедается… Я, когда пришла домой, подумала: «Ну чем я хуже?»– и попробовала тоже в рифму говорить. Не получилось. Лезут в голову слова совсем из другой оперы. А если очень стараться и их подгонять, получается вымученно. И кому это тогда нужно? Поэзия должна рождаться сама. Как журчание ручья.
– Наверное, у всех по-разному. Одному поэту стихи даются легко – прекрасно! Другой мучается над каждым словом, но иначе жить не может. А мы можем – значит, просто мы не поэты… В Сиаме твоя бабка не была бы редкостью. У нас самый обычный разговор считается благозвучным, если он ведется в рифму. И любой дворянин может написать оду на рачасапе изысканным размером «клонг».
– Что такое «рачасап»? И «клонг»?
– Не слишком ли много для твоей больной головки? Может, все-таки подремлешь?
– Нет, нет. Я все равно не усну, так хоть отвлекаюсь. Когда же я всему научусь? Приеду, ничего не зная. А я не хочу быть посторонней чужестранкой и мне просто интересно! Может так быть?
– Может. Ну, если так, «рачасап»– это придворный язык, возникший, когда короля приравняли ко всевышнему, когда он стал священным, недоступным и таинственным для простых смертных. Придворные, обращаясь к нему, вынуждены были изобретать новые слова, старались избежать «грубых» слов: «бык», «собака», «есть», тем более «высморкаться», чтобы не осквернить слух бога-царя.
– То, чему учишь меня ты, рачасап?
– Нет, общепринятый тайский.
– Ясно. Но скажи, значит, король мог не понять, что говорят его подданные?
– Не мог. Мальчишкой, когда неизвестно еще, будет ли он королем, принц дружит и с детьми придворных. Разговаривает, дерется. Ты бы видела, какие сабельные бои мне приходилось вести в детстве с сыновьями нетитулованных сиамцев! – Лек машинально коснулся шрама на лице. – Мы вовсе не росли в золоченой клетке. – Он прислушался. – Тихо… Кажется, мы не утонули!
– Да! Пронесло на этот раз. Завтра будем в Коломбо.
Опустилась ночь.
Юность в упоении любовью обретала зрелость.
Лек шептал: «Если бы я мог поцеловать тебя всю сразу, а то целую один пальчик – остальные скучают…» – и еще слова, трогательные и естественные, когда их произносит в минуту близости родной голос, но обращающиеся томительными банальностями при переложении их на бумажный лист.
Длилась ночь.
Потом поднялось солнце, освещая стеклянной гладкости море, умытый зеленый берег – природу, словно приготовившуюся к утренней молитве.
– Катюша, проснись! Рядом – Цейлон!
Пароход входил в порт. Справа желтой узкой дамбой прорезывал волны брекватер. Слева расстилался почти вровень с морем берег в тропических зарослях.
Впереди, в самой глубине бухты, среди зелени проглядывали городские здания. Брекватер, тянущийся От английского форта, начинался и заканчивался стройными колоннами маяков. Морские валы, налетая на его каменную преграду, вздымались на огромную высоту и добравшись до вершины, заглядывали в гавань, швыряя туда клочья пены. Пароходы стояли на открытом рейде далеко от берега. Везде сновали десятки узких гребных сингальских лодок. Одни везли в город и обратно пассажиров. Другие сразу окружали новый корабль. Эти были переполнены горами фруктов – радовало глаз обилие ананасов, бананов, апельсинов и кокосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94