— Вы вовсе не дочь мне, и пришло время вам об этом узнать. Я подобрала вас на улице совсем маленькую, лет шести, выкормила и содержала из сострадания. Сколько ни старалась, так и не смогла узнать ничего о ваших родителях.
— Вы должны понимать, — продолжала она, — что я небогата, хотя ничего не жалела для вашего воспитания. Теперь вы сами должны заняться своей судьбой. И вот что я имею вам предложить. Вы хорошо сложены, красивы, развиты не по годам. На вас положил глаз председатель..., мой покровитель и сосед. Он хочет вам добра и для начала решил прилично содержать, если только со своей стороны вы будете оказывать все услуги, о каких он попросит. Решайте, Манон, что мне ему передать... Не скрою, если вы откажетесь и не пойдете навстречу его влечению, вам придется сегодня же оставить мой дом, потому что я больше не намерена кормить и одевать вас.
Это признание, такое прямое и циничное, привело меня в ужас. Я заплакала. Но слезы ее не разжалобили: нужно было решать. В конце концов мне пришлось на все согласиться, после чего ненавистная мадам Лефор своим фальшивым голосом стала уверять, что не оставит меня своими заботами, а главное, советами.
На следующее утро она подробно рассказывала мне о моих новых обязанностях и тех особенностях поведения, которые необходимы в моем общении с председателем. Раздев донага и ощупав меня, она, по-видимому, осталась довольна, потому что тут же вымыла со всей возможной тщательностью, завила мои волосы и дала одежду, в которой я еще не ходила.
В четыре часа пополудни нас ввели к председателю. Я увидела худого высокого мужчину с желтоватым морщинистым лицом, утопавшим в очень пышном парике. Этот почтенный господин, усадив нас, важно сказал, обращаясь к моей матери:
— Так это та самая юная особа? Она недурна; я ни минуты не сомневался в том, что она станет хорошенькой. Вижу, что деньги были потрачены не напрасно. Но вы уверены в ее девственности? — прибавил он. — Давайте поглядим, мадам Лефор.
Моя добрая мать, усадив меня на край кровати, приказала лечь на спину, подняла мою рубашку и собиралась раздвинуть ноги, но тут председатель рявкнул:
— Да не так, мадам, вечно женщины показывают переднюю часть. Переверните ее!
— Ах, простите меня, месье! — воскликнула моя мать, — я думала, вы желаете посмотреть... Вставай скорее, Манон! Поставь ногу на этот вот стул и нагнись хорошенько...
С жертвенным видом, ни на кого не глядя, я выполнила то, что мне велели. Достойная мать задрала мне платье до самых бедер, и вскоре я почувствовала, как кто-то (а это был председатель) раздвигает губы моего тайника и безуспешно пытается просунуть внутрь палец.
— Превосходно, — проговорил наш хозяин, — я доволен. Нельзя не убедиться, что она на самом деле девственна. Пусть остается в той же позе, а вы шлепните ее как следует по заднице.
Приказ был приведен в исполнение Лефор, слегка придерживала меня левой рукой и, не давая опуститься юбкам и рубашке, правой слегка пошлепывала меня. Чуть повернув голову к председателю, я с любопытством повела глазами и увидела, что, наведя на меня лорнет и расстегнув штаны, он теребит что-то бурое и вялое, не подающее признаков жизни. Рот его был оскален, а на лице застыла гримаса нетерпения.
Минут пятнадцать продолжалась эта безмолвная сцена. Спина у меня затекла, все надоело, а старикашка так, видимо, и не добился желаемого. Наконец, шумно вздохнув, ловя равновесие на своих тонких ножках, он отправился отдыхать в необъятное кресло. Лефор получила кошелек, набитый луидорами. Мне же достался гадкий поцелуй в щеку и необходимые наставления. Я должна была вести себя осмотрительно и ждать следующего приглашения. Взамен было обещано, что я ни в чем не буду нуждаться.
По возвращении домой мне необходимо было переварить все увиденное и поразмыслить на досуге. Уверена, что раздумья мои по напряженности не уступали тем, которым предавались вы, перебирая мгновения сцены, разыгравшейся между Эрадис и отцом Диррагом. Я вспоминала все, что делалось и говорилось в доме мадам Лефор с первых дней моего пребывания там. Мне хотелось понять, что представляет из себя моя приемная мать и чем предпочитает она заниматься. Как раз в этот момент дверь моей комнаты отворилась и вошла мадам Лефор. Она заговорила, словно угадывая мои мысли;
— Мне больше нечего таить от тебя, дорогая Манон, — и руки ее обвились вокруг моей шеи, — потому что ты приобщилась к тем обязанностям, которые я выполняю уже двадцать лет. Выслушай меня не перебивая. Ты узнаешь все. Но прежде постарайся унять свое возмущение и не проклинай, даже мысленно, нашего господина. Сегодня для тебя началась новая жизнь, и ты должна быть к ней готова. Наверное, ты уже догадалась, что я взяла тебя в дом с ведома председателя. Ты воспитывалась на его деньги, хотя нельзя сказать, что он был очень щедр. Мне было обещано двести луидоров к тому счастливому дню, когда ты предоставишь свою девственность в полное распоряжение нашего господина. Увы, силы старого распутника оказались не беспредельны и его заржавевший инструмент оказался ни к чему не годен. Но разве есть в том наша вина? А страдать приходится нам. Месье вручил мне только сто луидоров — мою долю. Остальных денег, боюсь, мы никогда не увидим. Но надеюсь, что такая девушка, как ты, не будет падать духом. Все впереди, дорогая, и я помогу тебе заработать во много раз больше. Пока же я использую сумму, которую так вовремя получила, на то, чтобы одеть тебя как следует. Ты станешь настоящей куколкой, моя милая, и, если не будешь меня обманывать, сумеешь заработать больше, чем десяток красоток, у которых лишь ветер в голове.
Я была не настолько глупа, чтобы не понять, что душечка Лефор присвоила сто луидоров, предназначавшихся именно мне. Делать нечего, пришлось договориться о том, что эти деньги я возьму у нее в долг и рассчитаюсь сразу же, как только начну зарабатывать. Будущие доходы условились делить пополам.
Мадам Лефор, казалось, была знакома, с половиной Парижа. За первые полтора месяца меня заключали в свои объятия не менее двадцати ее знакомых, но ни один из них не смог похвастаться тем, что сделал меня женщиной. Благодаря педантичности мадам Лефор все денежки за эти свидания были получены нами вперед. Зато разочарование из-за неутоленной страсти, поочередно охватывавшее всех этих жеребцов, вряд ли поддается описанию. Бывали минуты и неприятные, когда, например, толстяк, преподававший в Сорбонне, отчаявшись получить то, за что заплатил десять луидоров, стал угрожать тем, что лишит меня куска хлеба. Не сдерживая ярости, он кричал, что поднимет страшный шум и никто больше не захочет пользоваться моими услугами. Но его удалось успокоить.
За первыми двадцатью кавалерами последовало еще не менее пятисот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58