Забвение онтологической ценности человеческого существования всегда обходилось людям недешево, так что любителям сравнений нашей воли с "двухфунтовой гирькой" следовало бы не забывать о трагической судьбе, которая выпала на долю, к примеру, Байи и Лавуазье.
В XVIII веке особенной популярностью пользовались произведения, в которых со знанием дела описывались поступки, считавшиеся ранее недостойными внимания литератора. Во времена Просвещения нравственная распущенность становится модной, хотя "упадок нравственности, без сомнения, не мог не повлечь за собой определенного упадка в философии и литературе" . Преимущественный интерес к разнообразным скабрезным сведениям явно заметен уже у П. Бейля, многоученого предшественника блестящей плеяды энциклопедистов. Но если старинные французские писатели и деятели классического периода умудрялись сохранять чувство вкуса даже при описании самых рискованных ситуаций, то философствующие литераторы века XVIII, исключая, пожалуй, маркиза де Сада, поражают своей беспримерной в истории словесности пошлостью.
Объясняя причины подобного нравственного декаданса, примером которого может послужить жизнь родителей Терезы, исследователи событий той далекой эпохи, как правило, предпочитают ссылаться на бурные времена регентства Филиппа Орлеанского, упуская из виду плачевные последствия недальновидной религиозной политики Людовика XIV. Ведь "после отмены Нантского эдикта религиозная эволюция многих была неожиданно прервана, так что среди "либертенов" оказались те, которые первоначально всего-навсего стремились держаться одной из пришедшихся им по душе форм христианского вероисповедания" . Но как бы там ни обстояло дело в действительности, откровенная эротика в литературе становится немодной уже в эпоху Людовика XVI, в начале же XIX века, когда после термидорианских сатурналий утомленные граждане внезапно ощутили в себе необоримую потребность обратиться к творениям Шатобриана, галантная похабщина и вовсе исключается из числа жанров, достойных пера уважающего себя литератора.
Завершая обзор основных моментов развития духовной жизни в Век Просвещения, хотелось бы подчеркнуть присущее большинству просветителей принципиальное неприятие какого бы то ни было предания. Это был "век совершенно новый, первобытнейший и чрезвычайно грубый. XVIII век, не желая находиться под влиянием какой-либо традиции, отринул и традицию, вобравшую в себя опыт нации..., спалив и уничтожив плоды прошлого. XVIII век вынужден был все отыскивать и устраивать заново" . Дело в том, что взгляды просветителей сами по себе не выдерживали никакой критики; их идеи могли эффективно воздействовать лишь на человека, не отягощенного багажом интеллектуальных знаний. Но если в теории слабость аргументации удавалось прикрыть легким флером бесстыдной софистики, то на практике подобные фокусы, разумеется, разыгрывались без особого блеска. Как известно, Мао Цзе-дун, оправдывая свои волюнтаристские эксперименты, писал примерно следующее: "Я нуждаюсь в чистой бумаге, чтобы писать на ней самые новые, самые прекрасные иероглифы." Точно так же просветители XVIII века делали ставку на нового человека, свободного от наследия той или иной философской, религиозной или литературной традиции. Подобное стремление к новизне можно было бы только приветствовать (разумеется, делая необходимые в каждом отдельном случае оговорки), если бы практика выведения принципиально новой, освобожденной от традиции человеческой породы получила хоть однажды экспериментальное подтверждение. Но, к огромному сожалению для умов поистине просвещенных, все предпринимаемые ранее попытки избавить человечество от традиции превращали сообщество людей, мягко выражаясь, в обитателей обезьяньего питомника.
Между прочим, просветители первые оказались в числе жертв выдуманной ими догматической идеологии. Вообразив однажды, будто их доктрина представляет собой непререкаемую истину, впоследствии они наделили ее тем могуществом, которым обладает лишь одна правда. Вот почему мыслители XVIII века, позабыв о многочисленных примерах исторически оправданных заблуждений, пытались выдать свои туманные построения за естественный свет разума, при появлении которого рассеивается мрак невежества и предрассудков. В романе "Тереза-философ" показателен в данном отношении эпизод с Буа-Лорье. Опытная сводня, рассчитывавшая превратить очаровательные прелести молоденькой Терезы в солидный капитал, выслушивает от девушки несколько банальных фраз, имеющих весьма отдаленную связь с философией. Казалось бы, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, но безымянный автор романа рассуждает по-другому. И мошенница Буа-Лорье претерпевает примечательную метаморфозу. Оказывается, слова Терезы, сумевшей рассеять заблуждения старой сводни, таят сокровенную истину, безуспешно разыскиваемую Буа-Лорье в течение десятилетий ее многотрудной жизни . В действительности отношения между своднями и философствующими девицами легкого поведения вряд ли складывались столь благополучно, как того хотелось бы автору романа.
Упрощенно догматический подход к проблеме человеческого существования не способствовал прогрессу философской антропологии. Но все-таки, несмотря на принципиальную ошибочность принятого им метода, Век Просвещения уже самим фактом своей полной несостоятельности заставляет нас искать истину в совершенно ином направлении, так что мы с полным на то правом можем говорить о негативной пользе данного периода в истории человеческого рода.
Анонимный роман "Тереза-философ", по сути, является романом воспитания, сходным по замыслу и жанру с такими книгами, как "Эмиль" Ж.-Ж.Руссо, "Господин Николя" Ретифа де ла Бретона, "Вильгельм Мейстер" И.В.Гете, "Странствия Франца Штернбальда" Л.Тика и др. Поскольку в упомянутых романах речь, как правило, идет о воспитании личности, то нелишним представляется привести еще один отрывок из книги Э.Фагэ, рассматривавшего, помимо прочего, влияние просветительской идеологии на формирование нового для европейской культуры отношения к человеческой индивидуальности: "Откровение, предание, авторитет власти — все это присуще христианству. Что же касается XVIII века, то он, сделав ставку на человеческий разум, способность людей к постижению истины, религиозную и духовную свободу, верил в безграничное самосовершенствование и законы прогресса, следуя которым, к прошлому относились с нескрываемым пренебрежением. Другими словами, откровение не существует, предание нас обманывает, а власть не нужна вовсе. Отсюда возникло глубочайшее уважение (по крайней мере, в теории) к человеческой индивидуальности, отдельной личности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
В XVIII веке особенной популярностью пользовались произведения, в которых со знанием дела описывались поступки, считавшиеся ранее недостойными внимания литератора. Во времена Просвещения нравственная распущенность становится модной, хотя "упадок нравственности, без сомнения, не мог не повлечь за собой определенного упадка в философии и литературе" . Преимущественный интерес к разнообразным скабрезным сведениям явно заметен уже у П. Бейля, многоученого предшественника блестящей плеяды энциклопедистов. Но если старинные французские писатели и деятели классического периода умудрялись сохранять чувство вкуса даже при описании самых рискованных ситуаций, то философствующие литераторы века XVIII, исключая, пожалуй, маркиза де Сада, поражают своей беспримерной в истории словесности пошлостью.
Объясняя причины подобного нравственного декаданса, примером которого может послужить жизнь родителей Терезы, исследователи событий той далекой эпохи, как правило, предпочитают ссылаться на бурные времена регентства Филиппа Орлеанского, упуская из виду плачевные последствия недальновидной религиозной политики Людовика XIV. Ведь "после отмены Нантского эдикта религиозная эволюция многих была неожиданно прервана, так что среди "либертенов" оказались те, которые первоначально всего-навсего стремились держаться одной из пришедшихся им по душе форм христианского вероисповедания" . Но как бы там ни обстояло дело в действительности, откровенная эротика в литературе становится немодной уже в эпоху Людовика XVI, в начале же XIX века, когда после термидорианских сатурналий утомленные граждане внезапно ощутили в себе необоримую потребность обратиться к творениям Шатобриана, галантная похабщина и вовсе исключается из числа жанров, достойных пера уважающего себя литератора.
Завершая обзор основных моментов развития духовной жизни в Век Просвещения, хотелось бы подчеркнуть присущее большинству просветителей принципиальное неприятие какого бы то ни было предания. Это был "век совершенно новый, первобытнейший и чрезвычайно грубый. XVIII век, не желая находиться под влиянием какой-либо традиции, отринул и традицию, вобравшую в себя опыт нации..., спалив и уничтожив плоды прошлого. XVIII век вынужден был все отыскивать и устраивать заново" . Дело в том, что взгляды просветителей сами по себе не выдерживали никакой критики; их идеи могли эффективно воздействовать лишь на человека, не отягощенного багажом интеллектуальных знаний. Но если в теории слабость аргументации удавалось прикрыть легким флером бесстыдной софистики, то на практике подобные фокусы, разумеется, разыгрывались без особого блеска. Как известно, Мао Цзе-дун, оправдывая свои волюнтаристские эксперименты, писал примерно следующее: "Я нуждаюсь в чистой бумаге, чтобы писать на ней самые новые, самые прекрасные иероглифы." Точно так же просветители XVIII века делали ставку на нового человека, свободного от наследия той или иной философской, религиозной или литературной традиции. Подобное стремление к новизне можно было бы только приветствовать (разумеется, делая необходимые в каждом отдельном случае оговорки), если бы практика выведения принципиально новой, освобожденной от традиции человеческой породы получила хоть однажды экспериментальное подтверждение. Но, к огромному сожалению для умов поистине просвещенных, все предпринимаемые ранее попытки избавить человечество от традиции превращали сообщество людей, мягко выражаясь, в обитателей обезьяньего питомника.
Между прочим, просветители первые оказались в числе жертв выдуманной ими догматической идеологии. Вообразив однажды, будто их доктрина представляет собой непререкаемую истину, впоследствии они наделили ее тем могуществом, которым обладает лишь одна правда. Вот почему мыслители XVIII века, позабыв о многочисленных примерах исторически оправданных заблуждений, пытались выдать свои туманные построения за естественный свет разума, при появлении которого рассеивается мрак невежества и предрассудков. В романе "Тереза-философ" показателен в данном отношении эпизод с Буа-Лорье. Опытная сводня, рассчитывавшая превратить очаровательные прелести молоденькой Терезы в солидный капитал, выслушивает от девушки несколько банальных фраз, имеющих весьма отдаленную связь с философией. Казалось бы, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, но безымянный автор романа рассуждает по-другому. И мошенница Буа-Лорье претерпевает примечательную метаморфозу. Оказывается, слова Терезы, сумевшей рассеять заблуждения старой сводни, таят сокровенную истину, безуспешно разыскиваемую Буа-Лорье в течение десятилетий ее многотрудной жизни . В действительности отношения между своднями и философствующими девицами легкого поведения вряд ли складывались столь благополучно, как того хотелось бы автору романа.
Упрощенно догматический подход к проблеме человеческого существования не способствовал прогрессу философской антропологии. Но все-таки, несмотря на принципиальную ошибочность принятого им метода, Век Просвещения уже самим фактом своей полной несостоятельности заставляет нас искать истину в совершенно ином направлении, так что мы с полным на то правом можем говорить о негативной пользе данного периода в истории человеческого рода.
Анонимный роман "Тереза-философ", по сути, является романом воспитания, сходным по замыслу и жанру с такими книгами, как "Эмиль" Ж.-Ж.Руссо, "Господин Николя" Ретифа де ла Бретона, "Вильгельм Мейстер" И.В.Гете, "Странствия Франца Штернбальда" Л.Тика и др. Поскольку в упомянутых романах речь, как правило, идет о воспитании личности, то нелишним представляется привести еще один отрывок из книги Э.Фагэ, рассматривавшего, помимо прочего, влияние просветительской идеологии на формирование нового для европейской культуры отношения к человеческой индивидуальности: "Откровение, предание, авторитет власти — все это присуще христианству. Что же касается XVIII века, то он, сделав ставку на человеческий разум, способность людей к постижению истины, религиозную и духовную свободу, верил в безграничное самосовершенствование и законы прогресса, следуя которым, к прошлому относились с нескрываемым пренебрежением. Другими словами, откровение не существует, предание нас обманывает, а власть не нужна вовсе. Отсюда возникло глубочайшее уважение (по крайней мере, в теории) к человеческой индивидуальности, отдельной личности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58