Четыре полка казаков погибло под Кумейками. Разбитые наголову, они отступили к Черкассам. Вот донские казаки и поскакали спасать Гуню. Поэтому и мы оказались на левом берегу…
— Если они уже разбиты, так кто же отступает?
— Ведь казацкие войска стояли вдоль Днепра, до самых Черкасс. Те, что сражались под Кумейками, перебиты, а остальные ведут бои, отступая. Павлюк вместе со своими пушкарями направился на Сечь, а наш полковник Скидан погнался за ним, чтобы отобрать у него пушки. Ведь им-то защищаться нечем.
Богдан задумался. Куда двигаться, что предпринять, если так трагически складывается судьба украинского казачества? О том, что старшина мог и солгать, не думал. За четыре дня странствований по побережью Днепра он тоже не услышал ничего утешительного. Однако какое-то скрываемое злорадство старшины придавало его сообщению окраску враждебности.
— А где же сейчас Дмитрий Гуня, успели ли прийти ему на помощь донские казаки? — спросил Богдан, стараясь уяснить обстановку. — Мы должны во что бы то ни стало пробиться к пану польному гетману! — заявил он, точно приказывал. Говорить с подозрительным чигиринским старшиной надо было как с чужим человеком. Он, очевидно, кого-то прячет в хате.
Мысль о встрече с Николаем Потоцким, победителем взбунтовавшихся казаков, не выходила из головы Богдана. Да, это действительно спасительная мысль! Он убеждался, что именно от свидания с польным гетманом зависит спасение если и не всех казаков, то хоть их семей. Надо любой ценой остановить эту безумную резню!..
С этого надо было бы начинать еще в Белой Церкви!.. Сумасшедший Карпо все-таки спас Назруллу! А теперь… погибнет сам и погубит донских казаков, подставляя их под удары карабель гусар Николая Потоцкого…
18
Даже герцог Оранский не удивлялся дружбе Рембрандта с интернированным казаком Кривоносом. Художник часто заходил к нему после окончания работы у герцога. Поначалу наведывался во флигель с листами бумаги, а потом с натянутым на раму полотном и с кистью. И, как всегда, с неизменной своей палкой-топориком.
Обычно художник заставал Кривоноса стоящим возле портрета. Он, как зачарованный, всматривался в полотно! Порой казак даже не слышал, когда в комнату входил художник, который с первой же встречи стал для него близким, задушевным другом. Каких только усилий он не прилагал, чтобы разузнать для Кривоноса, удалось ли спастись его друзьям тогда, летом. Вот прошла уже зима, и яркое весеннее солнце манило казака на волю…
— Все-таки не терпится. Я же просил пока не смотреть. Еще не понравится, ведь там столько недоделок, случайных мазков, — с упреком говорил Рембрандт Кривоносу, выводя его из тяжелой задумчивости.
— Виноват, мой добрый пан Харменс. Виноват, по и не в силах сдержаться. Многим ли из нас, простых людей, выпадает такое счастье, чтобы при жизни увидеть себя на картине. Это же не отражение в миске с водой моего уродливого хлопского лица, — сказал Максим, показывая на свой нос.
— А мы, художники, не видим телесных изъянов за благородством человеческой души, — ответил воодушевленно Рембрандт.
— Вот и говорю, что верно посоветовал мне пан художник повернуть голову в сторону, чтобы на портрете не так резко бросалась в глаза болячка на носу, да и злость нашего брата на весь этот… панский мир!
— И снова прошу пана Максима успокоиться. Портрет ведь еще не закончен. Вот так прошу и сидеть… Да голову, голову повыше, казак мой!
Во время работы Рембрандт иногда произносил отдельные слова, думая вслух. Кривонос знал, что отвечать на них не следует. Потому что этим только помешаешь художнику, увлеченному работой. Он отвлечется, начнет расспрашивать и рисовать уже больше не будет. С ним не раз случалось подобное. Рембрандт рисовал Мадонну во дворце герцога. Однажды он пригласил Кривоноса посмотреть его работу. Мадонна казалась ему простой и искренней, как крестьянская девушка, и словно просила его подружиться с ней.
— На такую не грех и молиться!.. — восхищенно воскликнул Максим.
Но Рембрандт вдруг как-то испуганно вздрогнул, посмотрел на друга и бросил кисть…
Человеческое обаяние в образе богоматери, так восхитившее Кривоноса, не нравилось заказчикам картины. И, выразив свой восторг. Кривонос невольно напомнил художнику об этом.
Поэтому Максим дал себе зарок — никогда не разговаривать с Рембрандтом во время его работы!..
— Ну вот… Теперь прошу, мой гидальго, пан Максим. Можно смотреть, даже критиковать. Сейчас и я погляжу на этот портрет, как на чужое полотно. Пусть стоит здесь возле окна. Мне еще не один раз придется приходить смотреть на него, покуда не привыкну, как к чему-то близкому, родному.
И они стали рядом, — стройный казак в поношенной шапке и потертом кунтуше и болезненно худой, утомленный художник. В правой руке он держал несколько кистей, а в левой палитру с растертой краской. И чем больше всматривался Максим в свой портрет, тем большей радостью наполнялось его сердце. «Тот» с портрета пристально всматривается в Максима, а сам Максим видел родное Подолье, опустевший отчий дом, свое село.
— Все вымерло; всматриваешься, словно в пустоту, в собственную душу… — прошептал, забыв о том, что он здесь не один.
— Слышу, на своем родном языке заговорил, — обрадовался Рембрандт. — Значит, художнику удалось разгадать душу натуры! Этого я и хотел добиться, мой дорогой Максим… Но еще повременим с окончательными выводами.
— И долго?
— А куда спешить? Чтобы быть вечным, искусство должно всегда казаться не разгаданным до конца.
— Так это навеки? — с каким-то страхом спросил Кривонос, встревоженно посмотрев на художника.
Рембрандта тоже взволновал этот вопрос, на который трудно было дать ответ, так же как и разгадать идею, которую вкладывал он в только что оконченный портрет, навеки запечатлевший образ Кривоноса. Рембрандт взял кисти в левую руку, а правую положил на плечо опечаленного друга.
— Сегодня же еще раз поговорю с герцогом. Но все еще продолжается война в Европе. Удастся ли тебе, отравленному войной и насквозь пропитанному ею, пробиться к своим? Непременно поговорю, постараюсь убедить. Уверен, что уговорю его… И нам придется расстаться…
— Не печальтесь, мой добрый Харменс. Ненадолго ведь расстанемся мы!.. Хочется хотя бы раз еще увидеть родную землю, походить по дорогим сердцу дорожкам, а оставаться там мне нельзя. Ведь я…
— Знаю, осужден на смерть. Какой же родной должна быть земля, которую ты топтал своими детскими ногами… Все понимаю, дорогой пан Максим. Сегодня же поговорю с герцогом. Погоди-ка… У нас есть чем и задобрить пана герцога.
И они одновременно, словно по команде, снова повернулись к портрету. Какое-то мгновение стояли молча, под впечатлением этой новой идеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
— Если они уже разбиты, так кто же отступает?
— Ведь казацкие войска стояли вдоль Днепра, до самых Черкасс. Те, что сражались под Кумейками, перебиты, а остальные ведут бои, отступая. Павлюк вместе со своими пушкарями направился на Сечь, а наш полковник Скидан погнался за ним, чтобы отобрать у него пушки. Ведь им-то защищаться нечем.
Богдан задумался. Куда двигаться, что предпринять, если так трагически складывается судьба украинского казачества? О том, что старшина мог и солгать, не думал. За четыре дня странствований по побережью Днепра он тоже не услышал ничего утешительного. Однако какое-то скрываемое злорадство старшины придавало его сообщению окраску враждебности.
— А где же сейчас Дмитрий Гуня, успели ли прийти ему на помощь донские казаки? — спросил Богдан, стараясь уяснить обстановку. — Мы должны во что бы то ни стало пробиться к пану польному гетману! — заявил он, точно приказывал. Говорить с подозрительным чигиринским старшиной надо было как с чужим человеком. Он, очевидно, кого-то прячет в хате.
Мысль о встрече с Николаем Потоцким, победителем взбунтовавшихся казаков, не выходила из головы Богдана. Да, это действительно спасительная мысль! Он убеждался, что именно от свидания с польным гетманом зависит спасение если и не всех казаков, то хоть их семей. Надо любой ценой остановить эту безумную резню!..
С этого надо было бы начинать еще в Белой Церкви!.. Сумасшедший Карпо все-таки спас Назруллу! А теперь… погибнет сам и погубит донских казаков, подставляя их под удары карабель гусар Николая Потоцкого…
18
Даже герцог Оранский не удивлялся дружбе Рембрандта с интернированным казаком Кривоносом. Художник часто заходил к нему после окончания работы у герцога. Поначалу наведывался во флигель с листами бумаги, а потом с натянутым на раму полотном и с кистью. И, как всегда, с неизменной своей палкой-топориком.
Обычно художник заставал Кривоноса стоящим возле портрета. Он, как зачарованный, всматривался в полотно! Порой казак даже не слышал, когда в комнату входил художник, который с первой же встречи стал для него близким, задушевным другом. Каких только усилий он не прилагал, чтобы разузнать для Кривоноса, удалось ли спастись его друзьям тогда, летом. Вот прошла уже зима, и яркое весеннее солнце манило казака на волю…
— Все-таки не терпится. Я же просил пока не смотреть. Еще не понравится, ведь там столько недоделок, случайных мазков, — с упреком говорил Рембрандт Кривоносу, выводя его из тяжелой задумчивости.
— Виноват, мой добрый пан Харменс. Виноват, по и не в силах сдержаться. Многим ли из нас, простых людей, выпадает такое счастье, чтобы при жизни увидеть себя на картине. Это же не отражение в миске с водой моего уродливого хлопского лица, — сказал Максим, показывая на свой нос.
— А мы, художники, не видим телесных изъянов за благородством человеческой души, — ответил воодушевленно Рембрандт.
— Вот и говорю, что верно посоветовал мне пан художник повернуть голову в сторону, чтобы на портрете не так резко бросалась в глаза болячка на носу, да и злость нашего брата на весь этот… панский мир!
— И снова прошу пана Максима успокоиться. Портрет ведь еще не закончен. Вот так прошу и сидеть… Да голову, голову повыше, казак мой!
Во время работы Рембрандт иногда произносил отдельные слова, думая вслух. Кривонос знал, что отвечать на них не следует. Потому что этим только помешаешь художнику, увлеченному работой. Он отвлечется, начнет расспрашивать и рисовать уже больше не будет. С ним не раз случалось подобное. Рембрандт рисовал Мадонну во дворце герцога. Однажды он пригласил Кривоноса посмотреть его работу. Мадонна казалась ему простой и искренней, как крестьянская девушка, и словно просила его подружиться с ней.
— На такую не грех и молиться!.. — восхищенно воскликнул Максим.
Но Рембрандт вдруг как-то испуганно вздрогнул, посмотрел на друга и бросил кисть…
Человеческое обаяние в образе богоматери, так восхитившее Кривоноса, не нравилось заказчикам картины. И, выразив свой восторг. Кривонос невольно напомнил художнику об этом.
Поэтому Максим дал себе зарок — никогда не разговаривать с Рембрандтом во время его работы!..
— Ну вот… Теперь прошу, мой гидальго, пан Максим. Можно смотреть, даже критиковать. Сейчас и я погляжу на этот портрет, как на чужое полотно. Пусть стоит здесь возле окна. Мне еще не один раз придется приходить смотреть на него, покуда не привыкну, как к чему-то близкому, родному.
И они стали рядом, — стройный казак в поношенной шапке и потертом кунтуше и болезненно худой, утомленный художник. В правой руке он держал несколько кистей, а в левой палитру с растертой краской. И чем больше всматривался Максим в свой портрет, тем большей радостью наполнялось его сердце. «Тот» с портрета пристально всматривается в Максима, а сам Максим видел родное Подолье, опустевший отчий дом, свое село.
— Все вымерло; всматриваешься, словно в пустоту, в собственную душу… — прошептал, забыв о том, что он здесь не один.
— Слышу, на своем родном языке заговорил, — обрадовался Рембрандт. — Значит, художнику удалось разгадать душу натуры! Этого я и хотел добиться, мой дорогой Максим… Но еще повременим с окончательными выводами.
— И долго?
— А куда спешить? Чтобы быть вечным, искусство должно всегда казаться не разгаданным до конца.
— Так это навеки? — с каким-то страхом спросил Кривонос, встревоженно посмотрев на художника.
Рембрандта тоже взволновал этот вопрос, на который трудно было дать ответ, так же как и разгадать идею, которую вкладывал он в только что оконченный портрет, навеки запечатлевший образ Кривоноса. Рембрандт взял кисти в левую руку, а правую положил на плечо опечаленного друга.
— Сегодня же еще раз поговорю с герцогом. Но все еще продолжается война в Европе. Удастся ли тебе, отравленному войной и насквозь пропитанному ею, пробиться к своим? Непременно поговорю, постараюсь убедить. Уверен, что уговорю его… И нам придется расстаться…
— Не печальтесь, мой добрый Харменс. Ненадолго ведь расстанемся мы!.. Хочется хотя бы раз еще увидеть родную землю, походить по дорогим сердцу дорожкам, а оставаться там мне нельзя. Ведь я…
— Знаю, осужден на смерть. Какой же родной должна быть земля, которую ты топтал своими детскими ногами… Все понимаю, дорогой пан Максим. Сегодня же поговорю с герцогом. Погоди-ка… У нас есть чем и задобрить пана герцога.
И они одновременно, словно по команде, снова повернулись к портрету. Какое-то мгновение стояли молча, под впечатлением этой новой идеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153