Разве можно вам вставать, когда здоровье у вас… — Подыскивал слова, чтобы как можно мягче убедить больную мать, что ей нельзя вставать с постели.
Матрена то закрывала, то открывала свои заплаканные глаза, словно не верила, что не во сне, а наяву видит своего первенца. Какой он сильный, какой родной! Именно таким она хотела воспитать его еще тогда, когда прижимала головку сына к своей груди, утешала при огорчениях, вытирала на детской щечке слезу…
Затем она переводила взгляд на худого не по-детски озабоченного Григория, на его улыбающееся и влажное от слез личико:
— Сынок, что это ты… Мне уже… лучше, — собравшись с силами, произнесла. Она старалась сдерживать волнение, порывалась встать. Столько дел у нее, и Зинько приехал… — Гришенька, поди позови Дарину. Скажи, гость к нам приехал… Это соседская девушка, спасибо ей, помогает нам, — объяснила Богдану, который до сих пор еще стоял, словно в чужой, незнакомой хате.
— Давно болеете, мама? — спросил, пододвигая скамью к постели.
— Давно, Зинько… С тех пор, как узнала о постигшем нас горе. Поднепровье когда-то было для меня колыбелью, а теперь, очевидно, могилой станет. Но уже не пойду туда умирать, не дойду. А хотелось бы пожить там, где похоронены родители. Но умирать везде одинаково. Как хорошо, что мы снова увиделись. Хвораю, Зинько, очень хвораю… — И снова тихо заплакала.
— Давайте, мама, не вспоминать того, что печалит вас! Ну, а если и вспоминать, так только о таком, что радовало бы нас! Живы ли соседи, которые так приятно беседовали со мной, молодым, рассказывая о своей тяжелой и горестной жизни?
— Когда это было, Зинько… — вздохнула мать, вытирая слезы.
— Да не так уж и давно, мама. Каких-нибудь… погодите, лет десять, а может быть, немного больше…
— Я каждый день считаю их, Зиновий, каждый день думаю о тебе. После пасхи двенадцатый год пойдет…
— Здравствуйте, пан… — сказала показавшаяся на пороге девушка, очевидно Дарина.
— Да бог с тобой… «пан»! Какой же я, дивчино, пан, присмотрись получше! Здравствуй, белявая! Спасибо тебе, что за моей матерью присматриваешь. Если бы знал, гостинец из Варшавы привез бы тебе.
— Да что вы, мы не привычные к гостинцам. Благодарю за доброе слово. И вам спасибо, что заехали к нам… А что, мама, борщ сварить или жаркое приготовить?.. Я помню вас. Тогда маленькой была, больше с вашей молодой и файной женой виделись по-соседски. А там Григорий говорил, что вас казаки ждут…
— Ах ты господи, совсем забыл! Извините, мама, я выйду на минутку, устрою казаков.
Поднялся со скамейки чуть не касаясь головой потолка, как показалось матери. Мужественная фигура, пышные усы, как у… И она снова закрыла глаза, так и не произнесла слова — отец. С ним ведь связано и ее девичье горе.
7
Пасхальные дни в этом году Богдан провел в Петриках, гостя у матери. Но ему уже надо было уезжать. За эти две неделя его пребывания у матери она поправилась, стала ходить.
— Ты, Зиновий, поднял меня с постели! — говорила она сыну. — Если бы не приехал, не встала бы ваша мать. Пречистая матерь божья, которой я всегда молюсь за вас, надоумила тебя, сынок, приехать.
Во время пребывания Богдана у матери к ней приходило много односельчан. Ведь у нее гостит сын — писарь украинского реестрового казачества!
Как только Богдан приехал в Петрики, он тотчас отправил гонца в Киевский полк, чтобы поговорить с оставшимися вне реестра казаками, которые сосредоточивались в Киеве. Кроме того, велел гонцу навестить настоятеля Киево-Печерской лавры и передать ему записку, в которой просил принять его брата Григория в бурсу.
— Поручи кому-нибудь или сам разузнай, как восприняли люди Приднепровья новый королевский указ о казачьем реестре. Но смотри, Тимоша, не проговорись, кто тебя направил и зачем, — наставлял Хмельницкий казака.
А матери сказал, что побудет у нее, пока кончится весенняя распутица. Он и в самом, деле с тревогой посматривал на дороги, которые развезло от дождей. Но люди по-своему понимали казачьего писаря. «Готовиться ли пахать поле или снова войны ждать?» — спрашивали.
— Ходят слухи, что ваши украинские люди отказываются подчиняться Короне, — робко намекали гостю. — Может, пан писарь и не знает об этом?
— Как же так не знает. Ведь писарь первым должен обо всем знать и передать людям, — оправдывался Богдан. — А люди всюду люди! — многозначительно намекал он. — Белорусам тоже небось хочется жить и трудиться на своей земле для своей семьи, а не гнуть спину в батраках. К тому же стремятся и приднепровцы. Только они более приспособлены к казачьей жизни. Им приходится постоянно воевать с турками, да и со своими панами не мирятся.
— Известно, паны везде одинаковы, — соглашались белорусы, уловив в словах писаря намеки на то, что у них давно уже наболело.
Беседовали чаще все же не во дворе матери Богдана, а на берегу полноводной реки. Ее стремительное течение, бурные пенистые гребни волн почему-то вызывали мысли о могучей, народной силе. Только бы пригрело весеннее солнышко. Богдан прекрасно понимал, что среди присутствующих крестьян может оказаться и какой-нибудь гнусный предатель. Не причинить бы вреда матери своими разговорами…
Наступил уже полдень, густой утренний туман рассеялся. Вдруг кто-то заметил, как с черниговской дороги свернули на их улицу забрызганные грязью вооруженные всадники.
А вскоре прибежал из дому и Григорий. Он пробился сквозь толпу людей к Богдану, дернул его за полу жупана.
— Уже вернулся… — кратко сообщил.
— Кто? — сразу не понял Богдан.
— Да казак, гонец твой вернулся из Киева. И не один, а с казаками или старшинами.
Во дворе матери Богдан прежде всего увидел сотника Юхима Беду. Он приветливо улыбался, идя навстречу Богдану. А поодаль хлопотали возле лошадей еще несколько человек. Одни казаки приехали или и старшины? Один из приехавших оставил своего коня и направился к Хмельницкому.
— Боже мой! Да не бурсак ли это Стась Кричевский?.. — воскликнул Богдан, протягивая руки.
— Он же, он, Богдан! Только… Где эта бурса, где эти подольские бубличницы, печерские послушницы?! Воюем…
— С кем, за что?
— Скорее сами с собой. А за что… Даже король этого сказать не сможет! Недавно и мы вот вернулись. Были на Дунае, уже и с французами… богов не поделили!
— Боги ведь едины и неделимы!
— Едины. А в трех лицах, забыл? Священное писание забывать стали, Богдан!..
— Но на Дунае ходила молва, Стась, что только земные боженята никак тиары не поделят, за самого старшего среди богов жизнь свою отдают. Ах, да ни дна им, ни покрышки. Хорошо, что ты наведался к нам, в эту спасительную глушь.
— А не нагрянет ли к нам эта беда из-за Дуная?
— Возможно, нагрянула бы… Да хватит уже об этом, пусть сами короли гасят эти пылающие жертвенники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Матрена то закрывала, то открывала свои заплаканные глаза, словно не верила, что не во сне, а наяву видит своего первенца. Какой он сильный, какой родной! Именно таким она хотела воспитать его еще тогда, когда прижимала головку сына к своей груди, утешала при огорчениях, вытирала на детской щечке слезу…
Затем она переводила взгляд на худого не по-детски озабоченного Григория, на его улыбающееся и влажное от слез личико:
— Сынок, что это ты… Мне уже… лучше, — собравшись с силами, произнесла. Она старалась сдерживать волнение, порывалась встать. Столько дел у нее, и Зинько приехал… — Гришенька, поди позови Дарину. Скажи, гость к нам приехал… Это соседская девушка, спасибо ей, помогает нам, — объяснила Богдану, который до сих пор еще стоял, словно в чужой, незнакомой хате.
— Давно болеете, мама? — спросил, пододвигая скамью к постели.
— Давно, Зинько… С тех пор, как узнала о постигшем нас горе. Поднепровье когда-то было для меня колыбелью, а теперь, очевидно, могилой станет. Но уже не пойду туда умирать, не дойду. А хотелось бы пожить там, где похоронены родители. Но умирать везде одинаково. Как хорошо, что мы снова увиделись. Хвораю, Зинько, очень хвораю… — И снова тихо заплакала.
— Давайте, мама, не вспоминать того, что печалит вас! Ну, а если и вспоминать, так только о таком, что радовало бы нас! Живы ли соседи, которые так приятно беседовали со мной, молодым, рассказывая о своей тяжелой и горестной жизни?
— Когда это было, Зинько… — вздохнула мать, вытирая слезы.
— Да не так уж и давно, мама. Каких-нибудь… погодите, лет десять, а может быть, немного больше…
— Я каждый день считаю их, Зиновий, каждый день думаю о тебе. После пасхи двенадцатый год пойдет…
— Здравствуйте, пан… — сказала показавшаяся на пороге девушка, очевидно Дарина.
— Да бог с тобой… «пан»! Какой же я, дивчино, пан, присмотрись получше! Здравствуй, белявая! Спасибо тебе, что за моей матерью присматриваешь. Если бы знал, гостинец из Варшавы привез бы тебе.
— Да что вы, мы не привычные к гостинцам. Благодарю за доброе слово. И вам спасибо, что заехали к нам… А что, мама, борщ сварить или жаркое приготовить?.. Я помню вас. Тогда маленькой была, больше с вашей молодой и файной женой виделись по-соседски. А там Григорий говорил, что вас казаки ждут…
— Ах ты господи, совсем забыл! Извините, мама, я выйду на минутку, устрою казаков.
Поднялся со скамейки чуть не касаясь головой потолка, как показалось матери. Мужественная фигура, пышные усы, как у… И она снова закрыла глаза, так и не произнесла слова — отец. С ним ведь связано и ее девичье горе.
7
Пасхальные дни в этом году Богдан провел в Петриках, гостя у матери. Но ему уже надо было уезжать. За эти две неделя его пребывания у матери она поправилась, стала ходить.
— Ты, Зиновий, поднял меня с постели! — говорила она сыну. — Если бы не приехал, не встала бы ваша мать. Пречистая матерь божья, которой я всегда молюсь за вас, надоумила тебя, сынок, приехать.
Во время пребывания Богдана у матери к ней приходило много односельчан. Ведь у нее гостит сын — писарь украинского реестрового казачества!
Как только Богдан приехал в Петрики, он тотчас отправил гонца в Киевский полк, чтобы поговорить с оставшимися вне реестра казаками, которые сосредоточивались в Киеве. Кроме того, велел гонцу навестить настоятеля Киево-Печерской лавры и передать ему записку, в которой просил принять его брата Григория в бурсу.
— Поручи кому-нибудь или сам разузнай, как восприняли люди Приднепровья новый королевский указ о казачьем реестре. Но смотри, Тимоша, не проговорись, кто тебя направил и зачем, — наставлял Хмельницкий казака.
А матери сказал, что побудет у нее, пока кончится весенняя распутица. Он и в самом, деле с тревогой посматривал на дороги, которые развезло от дождей. Но люди по-своему понимали казачьего писаря. «Готовиться ли пахать поле или снова войны ждать?» — спрашивали.
— Ходят слухи, что ваши украинские люди отказываются подчиняться Короне, — робко намекали гостю. — Может, пан писарь и не знает об этом?
— Как же так не знает. Ведь писарь первым должен обо всем знать и передать людям, — оправдывался Богдан. — А люди всюду люди! — многозначительно намекал он. — Белорусам тоже небось хочется жить и трудиться на своей земле для своей семьи, а не гнуть спину в батраках. К тому же стремятся и приднепровцы. Только они более приспособлены к казачьей жизни. Им приходится постоянно воевать с турками, да и со своими панами не мирятся.
— Известно, паны везде одинаковы, — соглашались белорусы, уловив в словах писаря намеки на то, что у них давно уже наболело.
Беседовали чаще все же не во дворе матери Богдана, а на берегу полноводной реки. Ее стремительное течение, бурные пенистые гребни волн почему-то вызывали мысли о могучей, народной силе. Только бы пригрело весеннее солнышко. Богдан прекрасно понимал, что среди присутствующих крестьян может оказаться и какой-нибудь гнусный предатель. Не причинить бы вреда матери своими разговорами…
Наступил уже полдень, густой утренний туман рассеялся. Вдруг кто-то заметил, как с черниговской дороги свернули на их улицу забрызганные грязью вооруженные всадники.
А вскоре прибежал из дому и Григорий. Он пробился сквозь толпу людей к Богдану, дернул его за полу жупана.
— Уже вернулся… — кратко сообщил.
— Кто? — сразу не понял Богдан.
— Да казак, гонец твой вернулся из Киева. И не один, а с казаками или старшинами.
Во дворе матери Богдан прежде всего увидел сотника Юхима Беду. Он приветливо улыбался, идя навстречу Богдану. А поодаль хлопотали возле лошадей еще несколько человек. Одни казаки приехали или и старшины? Один из приехавших оставил своего коня и направился к Хмельницкому.
— Боже мой! Да не бурсак ли это Стась Кричевский?.. — воскликнул Богдан, протягивая руки.
— Он же, он, Богдан! Только… Где эта бурса, где эти подольские бубличницы, печерские послушницы?! Воюем…
— С кем, за что?
— Скорее сами с собой. А за что… Даже король этого сказать не сможет! Недавно и мы вот вернулись. Были на Дунае, уже и с французами… богов не поделили!
— Боги ведь едины и неделимы!
— Едины. А в трех лицах, забыл? Священное писание забывать стали, Богдан!..
— Но на Дунае ходила молва, Стась, что только земные боженята никак тиары не поделят, за самого старшего среди богов жизнь свою отдают. Ах, да ни дна им, ни покрышки. Хорошо, что ты наведался к нам, в эту спасительную глушь.
— А не нагрянет ли к нам эта беда из-за Дуная?
— Возможно, нагрянула бы… Да хватит уже об этом, пусть сами короли гасят эти пылающие жертвенники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153